Борис Лукьянчук

Колечка

Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер.
Не Гоголь, так себе, писатель-гоголек.
Тот самый, что тогда невнятицу устроил,
Чего-то шустрился, довольно уж легок,
О чем-то позабыл, чего-то не усвоил,
Затеял кавардак, перекрутил снежок.
Молчит, как устрица, на полтора аршина
К нему не подойти – почетный караул.
Тут что-то кроется, должно быть, есть причина.
… напутал и уснул.

Напутал и уснул… Жалко Колечку, сил нет, сердце кровью обливается. Каждый день о нём вспоминаю. Это считается, что талант легко разглядеть. В действительности, большинству из близких гения даже в голову не приходит, что это какой-то необыкновенный человек. Лишь какое-то время спустя все признают и соглашаются с его величием. Об этом ещё Сомерсет Моэм в романе про Гогена писал.

Мы с Колей обычно коротенькими приветствиями обменивались – хэппи бёзди ту ю, с Новым годом, дорогой, и все такое. Колечка, он ведь к особо близким отношениям не располагал в силу особенностей своего характера. Его фея наделила редким даром сообщать людям в лицо всё, что он о них думает. Кроме того, он так боялся показаться подхалимом, что с начальством вёл себя дерзко, порой даже по-хамски. Он был, как бы это сказать, enfant terrible, борец за равенство и права человека, вроде мичмана Изи у Марриета, такой свободолюбивый ёжик со знанием корабельного устава. Я как-то раз Колю заведующим лабораторией на период своего отпуска оставил, список дел написал. Он мне тут же высказал всё, что он думает о говнюках начальниках, которые людям нормально работать не дают.

– Колечка, дорогой, я же тебя не попусту отрываю, нам отчет сдавать!

Миша, Коля и я: нас было трое аспирантов Института теоретической физики АН СССР, института школы Л.Д. Ландау. У нас были знаменитые научные руководители. Однако нам не удалось найти после аспирантуры позиций научных сотрудников в системе Академии наук. В итоге мы устроились во ВНИИ «Альтаир», он же знаменитая десятка, НИИ-10, он же почтовый ящик А-1586. Миша попал в «Альтаир» вскоре после защиты диссертации по сверхпроводимости под руководством члена-корреспондента АН СССР Л.П. Горькова. Между прочим, это я когда-то Льву Петровичу на некорректность одной его формулы указал. Миша звал «Альтаир» помойным ящиком для отбросов Черноголовки. Колечка был аспирантом академика А.Б. Мигдала и уже представил к защите свою диссертацию про пи-конденсат в ядрах. Ну а я, хотя и окончил аспирантуру под руководством будущего Нобелевского лауреата, но мне, с двумя статьями про затухание нулевого звука в Ферми жидкости, опубликованными в Журнале теоретической и экспериментальной физики, было до написания диссертации еще три года морем и сто лет говном плыть, как выражался во времена моей юности Петя Мальцев, мой сосед по койке в общежитии.

Колечка был сильным математиком. Его научный руководитель говорил: «А свойства этого уравнения пусть Кириченко раздраконит!» Коля таки и раздраконил! Его мама рассказывала, как Коля по телефону на Мигдала орал, типа ну что же вы такой тупой! Знаменитое уравнение Свифта Хоэнберга по праву следует называть уравнением Мигдала-Кириченко, поскольку это одно и то же универсальное уравнение, которое используется для описания различных физических систем; в случае Мигдала это относилось к теории ядра. Но А.Б. и Коля опубликовали свою статью на пять лет раньше работы Свифта и Хоэнберга. Колечка, однако, в процессе совместной работы ухитрился Мигдала обидеть так, что тот при обсуждении распределения аспирантов выступил категорически против оставления Коли в рядах ИТФ АН СССР. Впрочем, похожая история имела место несколько десятков лет назад в отношениях Ландау и Иоффе: двадцатилетний нахал в ответ на реплику академика: «Не понимаю, как это может быть!», заявил: «А теоретическая физика наука сложная! Её не каждому дано понять!» В результате Иоффе отправил Ландау в Харьков. Я сыну рассказывал истории из жизни знаменитых физиков: Эйнштейна, Дирака и других. Когда я дошел до Ландау и Иоффе, ребёнок воскликнул: «Папа, значит, Ландау был такой, как Коля Кириченко!». Сын знал Колечку с раннего детства, со времен, когда мы всей нашей лабораторией на шашлыки в лес выезжали.

В «Альтаире» Колечка откровенно сообщил сотрудникам нашего отдела, что всё, что они делают – чушь собачья! Для меня он, однако, сделал исключение, ему понравилось найденное выражение для лазерного импульса, необходимого для проплавления материала при минимальной затраченной энергии. Из расчетов следовало, что энергия в оптимальном импульсе превышает минимально возможную на величину, выражающуюся константой √πe/2 ≈ 2.066.

То обстоятельство, что константа Рамануджана √πe/2 возникает из решения линейного уравнения теплопроводности, Колечку поразило, и он охотно включился в совместные вычисления. Мы опубликовали несколько совместных работ.

Примечание: Рамануджан – великий индийский математик,
известен своими выдающимися результатами в теории чисел.

Затем я, наконец, защитил кандидатскую диссертацию, и меня взяли на работу старшим научным сотрудником Физического института АН СССР им. П.Н. Лебедева. Я постарался, чтобы Колечку взяли на такую же должность. Это было непросто, на одном их этапов переговоров мне даже пришлось заявить, что один я в ФИАН не пойду, только вместе с Кириченко! На заведующего отделом моя твердость произвела впечатление и нас обоих приняли на работу в институт.

В ФИАНе я оказался для Коли как бы аналогом его предыдущего научного руководителя, в том смысле, что я правильно объяснял физическую природу эффекта, а Коля – быстрее ориентировался в решении и исследовании свойств модели. Елена Васильевна, в комнате которой мы трудились за одним столом, на первых порах в ужас приходила: «Вы так друг на друга орали, что я боялась, как бы дело до убийства не дошло! А потом гляжу, затихли и воркуют как голубки, наслаждаются полученным результатом». Я при работе с Колечкой высказывания насчет того, что доцент был тупой – мимо ушей пропускал, реагировал, только когда он, с моей точки зрения, дельную мысль высказывал. Колечка же, наоборот, никаких сомнений в своей правоте не признавал, тут у нас и до крика доходило. Но мы всегда на консенсус выходили, как любил выражаться Михаил Сергеевич.

Когда пришел Горбачев, у простых ученых появилась возможность выезжать за границу на конференции и по сотрудничеству. Даже беспартийных евреев начали на конференции выпускать. Помню, как Лёва Рабинович из физико-химического института имени Л.Я. Карпова, пенял, что его на конференцию в ГДР не пустили. Однако эту делегацию составляли Я.Б. Зельдович, В.Н. Цытович и М.И. Рабинович. Выпустить на конференцию с таким составом ещё одного Рабиновича – на это даже при разгуле демократии никто из руководителей не осмелился.

Я наладил хорошие отношения с директорами нескольких институтов в Европе, и сотрудники нашей лаборатории начали вахтовым методом выезжать в разные страны. Коле нравилась Австрия. Жена директора института рассказывала: «Заглядываю я в кабинет и вижу, как Коля с моим мужем стоят у доски. Коля что-то пишет на доске и орёт – it is so and only so! Я быстренько дверь закрыла».

В начале девяностых мы с Колей защитили докторские диссертации и начали свою преподавательскую деятельность в московском Физтехе. Вместе с ректором Физтеха Н.В. Карловым мы написали книгу, фактически состоявшую из обеих наших докторских диссертаций плюс необходимый методический материал. Николай Васильевич обнаружил немалый педагогический талант. Он терпеливо слушал, как мы с Колей спорили, и ухватив суть спора, говорил – стоп, напишем так! Как правило, его компромиссный вариант нас обоих устраивал. В нашем институте работал Гурген Ашотович Аскарьян. Он был знаменит тем, что через суд отспорил приоритет открытия самофокусировки у директора своего института, Нобелевского лауреата, академика Прохорова. Сотрудники института побаивались его за язвительные высказывания. Карлов как-то упомянул, что он вместе с Кириченко и Лукьянчуком монографию написал. Аскарьян тут же отреагировал: «Ну да, как говорится, музыка моя, а слова народные!»

По части язвительности Коля и Гурген были сопоставимы. В то же время Коля был легко ранимым и застенчивым человеком и терялся, когда на него нагло пёрли. Я припоминаю несколько случаев на семинарах, когда мне пришлось разборки враждующих сторон устраивать.

Такую же робость Коля обнаруживал в отношении девушек. Я помню, как на одном из пикников он начал ухаживать за Танечкой, симпатичной секретаршей из нашей лаборатории. Однако, юное создание трехлетнего возраста, которому Танечка так же понравилась, быстренько увело её у Коли из-под носа по всем правилам науки страсти нежной, которую воспел Назон. В результате Танечка весь день просидела в обнимку с ребёнком, а Коля так и остался холостяком.

Я помню, как Абрикосов рассказывал про конференцию в Затоке, популярном курорте в окрестностях Одессы. Ландау лично выбрал эту базу отдыха для конференции теоретиков, обнаружив, что она находится рядом с домом отдыха работниц легкой и пищевой промышленности. Каждый день он после вечерних заседаний отправлялся на прогулку на территорию этого дома отдыха и гулял в окружении этих самых работниц. Абрикосов его спрашивал: «Дау, а о чём Вы с ними говорите?» Ландау отвечал: «Дорогой Абрикос, ты совсем не знаешь женщин! С женщинами всегда надо говорить только о том, что им интересно». Впрочем, наивность тоже производит на девушек хорошее впечатление, но я этой темы касаться не буду.

После Горбачева к власти пришел Ельцин, и ученых вместе со всем советским народом погнали на полигон шоковой терапии. Хотя Борис Николаевич и говорил, что он больше всего любит умных людей, он, по-видимому, слабо отличал умных от хитрых. Они для него были как бы из одного яйца. В правительстве Гайдара сформировалась идея о том, что наука востребована лишь в странах с развитой экономикой. В странах же с сырьевой экономикой наука представляет паразитную нагрузку на государство. Поэтому ученым для начала перестали платить зарплату. Через десять лет после Гайдаровских реформ в России осталось меньше одной трети от исходных полутора миллионов ученых в бывшем СССР. Многие ученые выехали за рубеж на постоянную или временную работы. Преставьте, например, что в «Спартаке» уволили две трети игроков, а оставшимся перестали платить зарплату. После этого команде поставили цель – войти в пятерку лучших футбольных клубов Европы. У нас в институте обсуждали коллективный договор между администрацией и сотрудниками. В договоре говорилось, что сотрудники ОБЯЗАНЫ выполнять свою работу на мировом уровне, а за это администрация НЕ ОБЕЩАЕТ, что будет своевременно выплачивать им зарплату. Мотивировалось это тем, что Академия наук – это общественная организация, типа Общества любителей пива. Салтыков Борис Георгиевич, министр науки и технической политики РФ в начале 90-х, объяснял, что идея тогдашней реорганизации науки отправлялась от конкурентных критериев (сохранить таланты, самые лучшие, самые сильные и т.д.)

В общем «Хотели как лучше, а вышло как всегда!» (© Виктор Степанович Черномырдин).

Однажды я летел с конференции в Италии в одном самолете с архитектором перестройки, академиком Яковлевым. Наш вылет задерживался, и у меня возникла возможность пообщаться с академиком пару часов. Александр Николаевич сказал: «Я готов Гайдару всё простить, кроме разрушения науки».

Из нашей лаборатории выбыло несколько человек. В моей семье жена и дети меня всячески поддерживали: «Папа, не волнуйся, мы тебя выкормим!» Но мне было стыдно сидеть паразитом на шее у семьи. В конце концов, я отправился в длительное путешествие по странам, где меня знали как специалиста: Австрию, Италию, Японию и Сингапур. Заведующий кафедрой общей физики Физтеха, Капица Сергей Петрович, отпуская меня на семестр, взял с меня расписку, что в следующем семестре я вернусь на кафедру. Да я и сам не собирался надолго уезжать. Однако в Сингапуре, после того как я успешно справился с поставленными задачами, мне предложили двухлетний контракт. Потом ещё и ещё. В результате я застрял в Сингапуре на 18 лет.

Все эти годы я звонил Коле по телефону в его день рождения и, странное дело, наши разговоры становились все более и более теплыми. Колечка с удовольствием окунался в чисто профессиональные обсуждения. А обсуждать было что. Со стороны было видно, как в некогда сплошном поле исследований в Академии наук СССР, покрывавшем практически все наиболее важные научные направления, стали возникать лакуны. Отставание было видно в спинтронике и других направлениях записи информации, в плазмонике, нанотехнологиях и нанофотонике, а также в ряде других областей, связанных с передовыми технологиями. Интересно, что во многих из этих областей на лидирующие позиции вышли ученые из бывшего СССР, выехавшие за рубеж. В самой же Академии хотя и оставались сильные ученые, но многие из них уже достигли пенсионного возраста. Одновременно в патриотических кругах сформировалась точка зрения, что настоящие ученые должны опознаваться не по качеству научных публикаций или их цитируемости, а по критерию «свой – чужой».

Это как Маяковский писал о небоскрёбах в Нью Йорке: «У советских собственная гордость: / На буржуев смотрим свысока». Не важно, что в СССР в то время не было ни одного небоскрёба.

Коля в Физтехе стал больше времени уделять преподаванию, а также написанию учебников и учебных пособий по общей физике. По телефону мне жаловался, что падает уровень абитуриентов и студентов: «Я экзамен принимаю, студент на меня смотрит как на садиста, за то, что я его по всему курсу спрашиваю. Ему в голову не приходит, что я просто ищу – есть ли хоть что-нибудь, за что можно ему тройку поставить».

Кстати, Ландау, принимая в Харькове экзамен по квантовой механике, поставил по той же причине двойки всему курсу (более ста человек). Всё-таки знание – это не запоминание формул, а умение решать задачи. У Ландау в каждом из томов теоретической физики приводятся решения нескольких десятков задач. Ландау экзамен по теорминимуму так и принимал: соискатель приходил с ручкой и листами чистой бумаги, и должен был продемонстрировать способность решать любую из этих задач. Лифшиц говорил – а как же теория? Ландау отвечал – если человек способен воспроизвести решения сотни сложных задач по курсу, этого вполне достаточно. Кстати, за четверть века преподавательской деятельности Ландау лишь тридцать человек преодолели теорминимум по этим правилам. Они-то и составили знаменитую школу Ландау.

Все мы воспитывались на десятитомном курсе теоретической физики Ландау и Лифшица. Это был не просто учебник, но и носитель аскетической и спартанской идеологии науки: если ты не способен брать квалификационную высоту, то тебе нечего делать на олимпийских играх. Ландау старался избегать «красивостей», его волновал наиболее экономный и физически обоснованный способ получения результата. Начальное же обучение физике в университетах начиналось с курса общей физики. Между курсами теоретической и общей физики существовал некий барьер, довольно высокая ступенька при переходе от одного курса к другому. Основными учебниками по курсу общей физики были трехтомный курс И.В. Савельева и пятитомный курс Д.В. Сивухина. В Физтехе преподавали физику по Сивухину, а в МИФИ по Савельеву. Коле, как выпускнику МИФИ, больше нравился Савельев, но в физтехе нужно было следовать курсу Сивухина.

Вначале Коля сосредоточился на написании монографий. Но монография – это не учебник. Она знакомит читателя с новейшими результатами в какой-то области знаний, но не ставит при этом образовательной цели. В монографиях нередко можно встретить фразу типа «можно показать», но как это делается – часто опускается. Я как-то спросил Сергея Ивановича Анисимова, не хотелось бы ему проверить решения, опубликованные в ранних статьях, с помощью современных математических программ для аналитических вычислений? Сергей Иванович ответил, что это малоинтересно, но если бы у него было достаточно времени, то он написал бы книгу «Уроки мастерства». Анисимов имел в виду, что фразы типа «можно получить», часто требуют колоссальной работы. Вот Коля в своих учебниках и сосредоточился на последовательном детальном описании того, как можно получать основные физические результаты. Фактически он переписал книги Сивухина, дополнив их современными результатами и изгнав из них все «красивости». В результате по его компактным учебникам можно было хорошо научиться самостоятельно. Это отмечали многие студенты.

Коля был равнодушен к наградам и регалиям. Но он радовался, получив профессорскую степень, поскольку это соответствовало его самооценке. В то же время он ни разу не выдвигался в Академию, хотя как ученый намного превосходил большинство кандидатов. Он ценил не регалии, а результат, восхищался работами Алексея Старобинского и Андрея Линде, с интересом слушал сообщения о работах по отрицательному коэффициенту преломления. Я ему рассказал нашу работу по продольно поляризованному свету. Коля для начала заорал, что этого быть не может, потому что этого не может быть никогда. Однако разобравшись в чем дело, пожалел, что он эту статью пропустил:

– А надо было бы про это в учебнике по оптике написать!

– Колечка, ничего страшного, будешь переиздавать, напишешь!

Мы с Колей чуть ли не четверть века вместе работали, каждый день встречались. Казалось бы, друг друга хорошо знали. А сейчас вспоминаются какие-то мелочи. Помню, как Колечка терпеливо откладывал в сторону на тарелке все кусочки мелко нарезанного зеленого лука, который он с детства не переносил. Наш директор однажды отобедал в общем зале институтской столовой, и выходя обронил фразу: «Наесть не наелся, но отвращение к пище надолго получил!» Такие мелочи, однако, не мешали нашему ощущению счастья от полноты жизни. А как мы радовались, когда получили место в подвале института для нашей лаборатории. Когда-то Рем Викторович Хохлов произнес замечательную фразу про то, что в России наука делается либо в подвалах, либо на чердаках. Коля открыл возможность существования метастабильных диссипативных структур, говорил, что теперь он может спокойно умереть с чуством, что прожил жизнь не зря. Вряд ли он вспоминал про эти структуры перед смертью, хотя это, конечно, первоклассный научный результат. Людям, далеким от науки, иногда кажется, что ученому гениальная идея приходит в голову ни с того, ни с сего: сидел-сидел, и вдруг ему в голову стукнуло. Конечно, это не так, каждое открытие в науке оплачено колоссальным трудом. Вспомните хотя бы про Иоганна Кеплера, который обещал Тихо Браге разобраться с траекторией движения Марса за 8 дней. В реальности у него на это ушло 8 лет. Но в ходе этой работы он открыл первый и второй законы Кеплера. На третий закон у него ушло ещё несколько лет.

Я написал книгу о жизни Иоганна Кеплера и поместил её на литературный сайт в интернете. Коле эта книга понравилась, и он предложил издать адаптированный вариант этой книги для школьников в журнале «Потенциал», гле он был в числе редакторов. Я дал ему разрешение сделать адаптацию и внести любые изменения в текст. В результате, в «Потенциале» появилась серия из наших пяти статей под названием «Иоганн Кеплер. Становление науки». Фактически, Коля работал с адаптацией только первых четырех выпусков нашей статьи. В середине декабря он прислал мне письмо, что вдохновение его покинуло. На Новый год он не ответил на мои поздравления и вообще перестал отзываться на мои е-мэйлы. Я решил, что Коля просто перегрузился с экзаменами и зачетами. Я ответил: «Колечка, не волнуйся, я сделаю адаптированный вариант этой части». Спустя какое-то время я отправил ему эту часть на просмотр, но ответа не получил. По телефону он тоже не отвечал. С Колечкой и раньше капризы случались, так что я и не обеспокоился, а напрасно. Месяц спустя до меня дошли слухи о том, что Колечка серьезно болен – четвертая стадия рака почки. Единственное, что может спасти – операция по удалению пораженной почки, но шансов на успех практически никаких. В больнице Академии наук (а ведь когда-то была престижная больница с квалифицированными специалистами) отказались что-то делать. Им это что – надо свои показатели ухудшать? Объявили Коле, что жить ему от силы осталось несколько месяцев. Это теперь врачей обязывают пациенту сообшать, сколько он еще протянет, чтобы он успел завещание составить на свою собственность. Издеваются, что ли! Ну какая у Коли собственность! Полвека назад квартиру двухкомнатную с мамой получили, старенькая такая квартирка, обшарпанная. В Колиной комнате – диван, стол, два стула и книжные шкафы. Кухонька маленькая, правда, с холодильником. Пятьдесят лет назад это было большое счастье – отдельную квартиру на окраине Москвы получить, спасибо Никите Сергеевичу («Партия торжественно обещает, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»). Здесь я, пожалуй, остановлюсь, хотя мне есть что сказать.

Я, конечно, всех своих знакомых в Москве обзвонил, просил Коле помочь. Нашлись два человека, которые помогли. Устроили к хорошему хирургу. Сделали Коле операцию, удалили почку. И чудо свершилось! Колечка на поправку пошел. Стал ходить, даже на заседание Ученого Совета в нашем институте приезжал (без него кворума не было). В Физтех на экзамены своего курса приехал. Коля продлил свой профессорский контракт с Физтехом, и его курс лекций по общей физике был включен с программу осенне зимнего семестра 2017/2018 года. Это было счастливое время – с мая по середину июня. Я в это время в Москве был, каждое воскресенье к Колечке в гости приезжал. Мы с ним так хорошо говорили, строили планы по нашему научному сотрудничеству, договорились переписать «Лазерную термохимию». Я уехал в Сингапур с приподнятым настроением.

Счастье кончилось в сентябре, состояние Коли внезапно резко ухудшилось, по всем органам пошли метастазы. Хотя его консультировали хорошие врачи, был даже известный академик, все говорили – шансов нет, максимум месяц осталось. Когда я приехал в Москву в начале октября, Колечку было не узнать. Он страшно похудел и осунулся, лежал на диване под теплым одеялом и спал большую часть времени. Каждые два часа принимал болеутоляющее. Разговор поддерживал вяло. Я уезжал на неделю в США с докладами в Принстоне и Пардью Юниверсити.

– Колечка, – говорю, – я через неделю вернусь, а ты давай поправляйся. Давай статью вместе напишем, я тебе драфт приготовлю, а ты разовьёшь.

Коля задержал мою руку и посмотред на меня такими глазами, что сердце у меня разорвалось. Как там в «Сиреневом тумане» поется: «Ты смотришь мне в глаза и руку пожимаешь…»

Через неделю я возвратился в Москву. Колина тетя по телефону дала мне адрес хосписа, добавила, что персонал хороший, внимательный, заботливый. Я приехал поздно вечером после работы, встретил тетю на проходной.

– Боря, не ходи к Коле. Он сейчас в беспамятсве, никого не узнает… К нему лучше с утра…

– Я Коле черновой текст нашей статьи привез.

– Давай я ему утром передам? А ты приезжай к нему с утра в субботу или воскресенье.

Утром телефонный звонок: «Боря, Коли нет…»

Похороны. Церковная служба. Прощание, тягостное как у Толстого в «Смерти Ивана Ильича».

Жора говорит какие-то слова от института. А у меня и слов-то никаких нет.

– Колечка, прости, дорогой… Как у Бёлля в романе: …and he never said a mumbaling word…

Что мне сказать о жизни Колечки, Коли, Николая Александровича. Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе… Коля был настоящим ученым и настоящим учителем. К нему можно отнести слова поэта, сказанные о другом Николае Александровиче: Какой светильник разума угас! / Какое сердце биться перестало! Когда ученики Ландау организовывали круглосуточные дежурства в больнице, это больше говорило не о Ландау, а о них самих и о времени, когда в России была первоклассная наука. У Булгакова в пьесе о Мольере, «Кабала святош», актер Лагранж рассуждает о причинах смерти Мольера, о немилости короля и придворных, о чёрной кабале и записывает в дневник итог своих размышлений: «Причиной этого явилась судьба».

Коля не был членом КПСС. Но мне думается, что ему были бы близки заключительные строчки поэмы Маяковского. Коля и сам бы мог произнести аналогичные слова перед лицом бога:

Явившись
                в Це Ка Ка
                                 идущих
                                             светлых лет,
над бандой
                  поэтических
                                       рвачей и выжиг
я подыму,
               как большевистский партбилет,
все сто томов
                      моих
                              партийных книжек.

Ссылки на публикации Бориса Лукьянчука в нашем журнале на его авторской странице.

Мария Ольшанская