Борис Лукьянчук

Творческая автобиография

Я родился в Сталинграде 22 марта 1944 г. Мать моя, Нина Порфирьевна Понизовская, была студенткой Сталинградского мединститута, а отец, Лукьянчук Семен Иванович, работал инженером на Сталинградском тракторном заводе, который в годы войны выпускал танки Т34. На этом же заводе работал и мамин старший брат, Василий Порфирьевич. Мама и бабушка часто рассказывали мне об этом времени, так что у меня сложилось впечатление, что я и сам всё хорошо помню: и мединститут, и госпиталь, вижу проходную тракторного завода, и ещё целый ряд картин. На самой яркой — мой двоюродный брат больно меня щиплет. Бабушка подходит к кроватке, сделанной из половинки чемодана: «Боричка, что с тобой?» Я заливаюсь слезами, хочу пожаловаться бабушке на вредного Юрку, но я ещё не умею говорить.

Я думаю о своих родителях. Я не представляю, как это люди могли любить друг друга в руинах Сталинграда, раскалённых летней жарой. Непорочное зачатие с последующим выращиванием плода в химической реторте представляется мне более реалистичным. Я просмотрел документы, которые смог найти в интернете. За девять месяцев до моего рождения Совинформбюро сообщало, что на фронте существенных изменений не произошло. Шёл 731-й день войны, пришедшийся на её вторую годовщину. После завершения Сталинградской битвы прошло четыре месяца и двадцать дней.

В начале 1946 года семья переехала из Сталинграда в Тихорецк. Отец получил место главного механика в совхозе и однокомнатную квартиру в кирпичном доме. Так это место впоследствии и называли: «Мы жили в кирпичном доме». Остальные дома вокруг были саманные. Мои первые реальные воспоминания относятся к лету 1946 года. Воспоминания ещё не сплошные, идет пунктир из нескольких эпизодов. Но эпизоды реальные, не выдуманные. Двери нашей квартиры выходят на высокое крыльцо в небольшой двор. Во дворе будочка. В ней держат козу. Когда бабушка доит козу, я плачу, мне кажется, что козе очень больно. Потом коза исчезла. Вместо неё у меня появилась белая козья шкура. Мама говорила: «Иди, поиграй на козлике». В моём детском когнитивном устройстве между фактами исчезновения козы и появления «козлика» не возникало какой-то причинно-следственной связи. Однако на сегодняшний день я ставлю произведение про козлика, на которого напали серые волки, в один ряд с величайшими трагедиями.

Отец умер от туберкулёза летом 1946 года в возрасте 32 лет. Война убивала людей и таким образом, вдогонку. Я помню два эпизода с участием отца. В одном из них он раскачивает меня на качелях в саду. В другом — он дарит мне открытки. Эти открытки я помню довольно отчётливо, а самого отца смутно. На одной открытке девочка сидит на руках у Сталина, на другой — дети в песочнице лепят куличики в ведёрках. Мама и бабушка говорили, что отец был добрым и мягким человеком.

После смерти отца нас выселили из кирпичного дома, и началась череда скитаний со сменами квартир: мы жили у бабушки Моти, ещё в доме напротив 80-й школы, на квартире у поэта, и, наконец, в квартире у Гусаковых. У бабушки Моти я едва не утонул в выгребной яме, мои тётки вовремя меня вытащили и потом отмывали. В доме напротив 80-й школы я упал с тачки и сломал себе обе руки. На квартире у поэта мне досталась куча сваленных в углу детских книжек. Там же, в возрасте пяти лет, я научился читать. Интересно, что я не помню, чтобы кто-нибудь учил меня азбуке. Я просил бабушку читать мне книжки и большинство этих книжек знал наизусть. Бабушка читала и показывала, где она читает. Я сам начал читать книжки двум соседским девочкам, тоже лет пяти. Вначале просто имитировал чтение по книжкам, которые знал наизусть, но в какой-то момент сам стал понимать и разбирать слова в новых книжках. На квартире у Гусаковых мне было 6 лет, и я уже мог писать печатными буквами. Мама стала брать для меня книги в библиотеке. Первая книга была Елены Кошевой — «Повесть о сыне». Из книги мне запомнилось только, как Олег Кошевой подарил свою матроску другому мальчику. Зато вторая книга, которую мама принесла из библиотеки, меня потрясла. Это был «Робинзон Крузо» в пересказе К.И. Чуковского с иллюстрациями Жана Гранвиля.

В школу я пошёл в возрасте шести с половиной лет. Я к этому времени уже хорошо читал, писал и считал. Помню, как на перемене читал девочкам сказки Андерсена. Ещё помню, как случайно попал жёванной промокашкой в учительницу. Она велела мне стать в угол. Я понял, что надо просить прощения, но как следует просить прощения, я не знал. Поэтому я прыгнул к учительнице на шею и стал покрывать её поцелуями, крича при этом: «Надежда Васильевна, миленькая, родненькая, хорошенькая, прости меня, я так никогда больше не буду!» Учительница от такого бурного раскаяния растерялась и попробовала меня от себя отодрать. Но я перепугался, что если она меня от себя отдерёт, то уже не простит. Поэтому я продолжал осыпать учительницу поцелуями и висел у неё на шее ещё минут пять, пока она наконец не воскликнула, что прощает.

В третьем классе я влюбился в Людочку Шовскую. Всё было, как в стихотворении Владимира Соколова: «С первой парты девочка, как тебя забуду?! Что бы ты ни делала, становилось чудом». В старших классах я регулярно писал стихи в школьную стенгазету, в частности, там было опубликовано моё стихотворение, клеймящее колониальный режим в Африке. В нашей школе из поэтов я общался с Валерой Горским. Впоследствии Горский и Юрий Кузнецов (тот самый, «сумеречный ангел русской поэзии») стали самыми известными тихоречанами, вышедшими на уровень профессиональной поэзии. Валера к моему стихотворному творчеству отнёсся снисходительно. Он сказал: «Стихотворение говно, но есть одна хорошая рифма: изрУбан — ЛумУмба».

Систематически писать стихи я стал в студенческие годы. Особых заслуг в этом не было: в ту пору стихи не писал только ленивый. Все мои друзья тех лет — Генка Иванов («Я смотрю на Москву через призму поэзии, через призму музыки, призму любви…»), Валера Канер («А всё кончается, кончается, кончается, едва качаются перрон и фонари…»), Валера Миляев («Приходит время — с юга птицы прилетают…»), Володя Герцик («Фиолетовое небо набегало осенить бетонированный город…»), всех не перечислить, — все они писали стихи и участвовали в поэтических вечерах МГУ. Я хорошо помню Колонный зал МГУ и сладкое чувство власти над аудиторией, в которой поэту сопереживает больше тысячи слушателей. В свою первую книгу я включил несколько стихотворений, написанных в студенческие годы, с преамбулой: «Эти стихи такие зелёненькие, что ими можно замазывать ссадины на коленках. Автору помогает». Стихи заканчивались зарисовкой:

«Шестидесятники — те, кому сейчас за шестьдесят. Накануне 60-x Борис Слуцкий писал: «Что-то физики в почете…» Как то все сошлось: космос и фильм «Девять дней одного года», бомба и межзвездные корабли, вечера поэзии. Студенческий театр МГУ: Ролан Быков, Сергей Юткевич, Марк Захаров — «Карьера Артуро Уи» — первая интермедия от театра, музыка бардов, конец света… все смешалось в «Нашем доме», потому что Париж — это «праздник, который всегда с тобой».

Таким Парижем в шестидесятые был физфак МГУ. «Ты слышишь, физфак, сегодня все, сегодня все у нас будет последнее. Последние песни сегодня споем, последняя была стипендия…» (Г. Иванов). Домой возврата нет. Стихи на физфаке не писал только ленивый. Нильс Бор на празднике (Ландау переводил ему арии из оперы «Архимед»): «За науку в России я спокоен!»

«Наш дом» — так назывался театр-студия МГУ Марка Розовского (Филиппенко, Хазанов, Фарада…) Андеграунд: «Ну, что я мог сделать один!» Колонна, маршируя, уходит со сцены под гром аплодисментов. В спектакле «Вечер советской сатиры (смех отцов)» официозный сводный хор стоит, как в Большом театре, и поёт записные книжки Ильфа, положенные на музыку композитором Колей Корндорфом: «О, как трудно жить в краю непуганых идиотов!»)

А потрясающие научные семинары у Тамма, Капицы, Ландау, Гинзбурга… В ФИАНе нас, студентов, пришедших на семинар Тамма, учили, как отличать Фейнберга от Файнберга: «Фейнберг — высокий и седой, а Файнберг рыжий и нахальный». Никто не путал. Даёшь единую теорию поля!

Look Homeward, Angel! Колонный зал МГУ, нет свободных мест, стоят и сидят в проходах — идёт поэтический вечер. Физики: Валера Канер, Валера Миляев, Генка Иванов… «Что-то лирики в загоне…», смотри на сайте поэзии МГУ. Володя Герцик поучает: «Я что-то не пойму, кому ты подражаешь?» — «Да никому не подражаю!» — «Так ты же так никогда писать не научишься!»

Квартет Сережи Никитина поёт песню про желтого цыпленка. Свои, свои! Бешенные аплодисменты! Гость: «Я вам спою новую песню». Преподавательница из первых рядов: «Пожалуйста, представьтесь! Как ваша фамилия?» Скромно: «Моя фамилия — Высоцкий».

Вот так оно и начиналось.

В студенческие годы я писал стихи и скетчи для агитбригады и ещё «стихи для себя». Последние служили мне чем то вроде поэтического дневника. Ничего особенного — в стране ведь много людей, пишущих для себя, я просто был один из них. Когда я читаю эти юношеские стихи (декабрь 1963 г.), то легко реконструирую чувство восторга, обусловившее их написание:

О звёздную сферу молоточком звеня,
Ангелы белые от восторга немеют.
Назло Копернику, Вселенная вокруг меня
Вращается по Птолемею.

Отрицая, в принципе, этот антинаучный демарш,
Я, как дурак, пылко ошибочную Вселенную обнимаю.
Когда мартовский кот орет свой свадебный марш,
Он очень старается. Чего некоторые не понимают.

Я мечтал сделать для агитбригады спектакль по мотивам стихотворений поэтов, учившихся в Московском университете. Помню, как я разыскивал подходящие материалы в библиотеке на Моховой и выписал себе в тетрадь несколько десятков стихотворений университетских поэтов. Интересно, что в молодости как то на всё хватало времени: на литературу и музыку, на театр, на девушек и, конечно, на учёбу.

В МГУ я был в числе трёх «молодых гениев», закончивших университет досрочно. Игорь, Женька и я перепрыгнули с четвёртого курса на шестой, сдав экстерном все экзамены за пятый курс. Мы все блестяще защитили дипломы на лучшей кафедре физфака МГУ, кафедре «Квантовой теории» академика М.А. Леонтовича, готовившей специалистов по теоретической физике. Помню, как мой научный руководитель, будущий Нобелевский лауреат, спрашивал меня: «Борис, а зачем Вам это надо было — через курс перепрыгивать?» Я отвечал, что идея показалась мне заманчивой. Теперь думаю, что я просто выпендривался, «играл в гения». По окончанию университета я поступил в аспирантуру при Институте теоретической физики им. Л.Д. Ландау. Впереди рисовалась блестящая карьера: лет в тридцать лет стану профессором, ещё через несколько лет — академиком и Лауреатом. Как говорил один из моих знакомых: «Делать — так по большому!»

Дальнейшая жизнь, однако, пошла у меня по пессимистическому сценарию. Девушка, которой я писал про вращающуюся Вселенную, умерла в возрасте 24 лет из-за нелепой врачебной ошибки, и я остался с трехлетним сыном. Физику пришлось забросить, я покинул аспирантуру, так и не защитив диссертации. Жизнь казалась конченной — дальше уже ничего не покажут. Четыре года после смерти жены вспоминаются мне чёрно-белым сном, лишённым какой либо логики. Что-то я, конечно, делал в эти годы: занимался с сыном, писал стихи, читал. Сын пошёл в школу, когда ему ещё не исполнилось шести лет, пошёл сразу во второй класс — с пяти лет он свободно читал, писал и считал. На собеседовании его попросили посчитать назад от десяти. Он легко посчитал от десяти до единицы и продолжил: «Ноль, минус один, минус два, минус три, а до скольки считать то?»

В мае 1973 года я познакомился с Олей, моей будущей женой. Я гулял с ней по городу, читал стихи, рассказывал какие-то истории из жизни физиков. Отношения развивалось по сценарию «она меня за муки полюбила». Позже она говорила, что подумала: «Мальчика спасать надо. Если я его не спасу, так его никто и не спасёт». Скорее всего, так оно и было. После женитьбы у меня проснулся интерес к физике. Помню, как я сидел за столом, на котором разложил научные книжки и две своих статьи, ранее опубликованные в Журнале Экспериментальной и Теоретической Физики (ЖЭТФ), а также десяток вариантов черновиков к этим статьям, отчего казалось, что весь стол завален научной литературой. Подниматься «от плинтуса» оказалось много труднее, чем быть «юным дарованием». Я сменил тему своих исследований.

Кандидатскую диссертацию я защищал в Физическом институте Академии наук СССР. В диссертации рассматривалась задача оптимального нагрева металлов лазерным излучением. Во время защиты я заявил, что данная задача не сводится к изопериметрической задаче теории вариационного исчисления. Один из членов Ученого Совета откликнулся: «Зачем Вы говорите, к чему эта задача не сводится? Вы бы лучше сказали, к чему она сводится». Сводилась же она к более сложной теории оптимального управления. Актуальность данной темы выяснилась несколько лет спустя, когда автомобильные и авиастроительные фирмы стали использовать мощные лазеры для различных видов лазерной обработки. Экономить электроэнергию было необходимо для снижения себестоимости продукции. Я посетил секцию, посвященную вопросам оптимальной лазерной обработки на одной из конференций в Вене. Могу без ложной скромности сказать, что представленные на секции работы явно не дотягивали до уровня моей диссертации.

Дальше у меня был двадцатилетний период работы в ФИАНе и ИОФАНе с карьерным ростом от СНСа до завлаба. В ИОФАНе я защитил докторскую диссертацию и получил профессорскую степень. Когда пришёл Горбачев, я, как и многие мои друзья, был очарован перспективами развития демократии и гласности в стране. У меня установились дружественные отношения с Университетом им. Иоганна Кеплера в Линце, и я стал проводить по несколько месяцев в году в Австрии. Этот период был для меня удачным не только в плане научной работы. В Австрии я, неожиданно для самого себя, начал активно писать стихи. Я отпечатал десятка два самодельных книжек «Линцская симфония» и одарил ими своих друзей и знакомых. Николай Борисович Делоне прочитав книжку, сказал: «Боря, а Вы, случайно, не ошиблись в выборе профессии?». Слухи о моей книжке распространились. После моего научного доклада на конференции в Санкт-Петербурге ко мне подошли слушательницы, которые спросили, нет ли у меня, случайно, книжки моих стихов. А у меня случайно как раз семь экземпляров и оказалось.

В конце тысячелетия я попал в Сингапур. Там я опубликовал монографию по лазерной очистке и ряд статей в престижных научных журналах. В конце 2004 года я обнаружил в интернете сайт «Поэзия Московского университета: от Ломоносова и до…» и, конечно, вспомнил свою старую мечту. Я связался по электронной почте с Галиной Воропаевой, редактором сайта, и выразил своё восхищение её титанической работой. В письме я вспоминал агитбригаду МГУ и знакомых поэтов, тех, чьи стихотворения были опубликованы на сайте «Поэзия Московского университета». Ненароком я сообщал, что тоже писал стихи в студенческие годы, и приложил несколько своих стихотворений. В результате 10 февраля 2005 года я попал в число авторов сайта на букву «Л». Там у меня оказалась неплохая компания: Ломоносов, Лермонтов, Лукьянчук — это смотрелось! Луговской и Лебедев-Кумач картины тоже не портили.

В 2006 году в Сингапур прибыл приглашённый профессор, господин Яблонский из Вашингтонского университета в Сент-Луисе. После его лекции я осторожно поинтересовался, а не тот ли он самый Гриша Яблонский из Новосибирска, на статьи которого я ссылался ещё в 1982 году. Выяснилось, что «господин Яблонский» и «Гриша из Новосибирска» — это одно и то же лицо. В результате этого знакомства в литературном альманахе «Средний Запад» появилось несколько моих стихотворений, а в 15 номере журнала «Мосты» от 2007 года был опубликован мой рассказ, в котором Гришино имя упоминалось дважды. Рассказ был написан в начале ноября 2006 года.

Следующим важным событием в моей литературной жизни стало знакомство с Паломой, автором замечательного рассказа «Сольвейг», опубликованного в 2006 году в журнале «Солнечный ветер». Я подозревал, что «Палома» это псевдоним писателя из круга Паустовского. Выяснилось, однако, что под этим именем пишет харьковская журналистка Мария Ольшанская. В 2008 году Мария организовала свой собственный литературный интернет журнал «Черепаха на острове» и пригласила меня вести в нём раздел «Записки кофейного секретаря (байки про науку от дяди Бори)». Это я в переписке похвастался Марии, что будучи аспирантом, я был «кофейным секретарем» Института теоретической физики им. Л.Д. Ландау, где в мои обязанности входило приготовление кофе на семинарах во время докладов приглашённых лекторов. Первый номер «Черепахи» вышел первого июня 2008 года. В этот день у моего ученика в Манчестере родилась дочь, которую я предложил назвать Марией.

С «Черепахой» я связан уже больше пяти лет. Мария опубликовала в этом журнале большинство моих стихов и рассказов. Я рад, что число посетителей этого журнала уже за полмиллиона перевалило.

Два года назад я опубликовал книгу стихотворений «Если писано кровью, то стоимость красок важней полотна» (Изд-во Литературная учеба, 2012). Рецензии на нее писали Владимир Захаров, Кирилл Ковальджи, Анатолий Смелянский, Мария Ольшанская. В этом же издательстве готовится к выходу книжка моих рассказов «Бурный поток моей жизни в искусстве».

На этом, я думаю, с творческой автобиографией можно завязывать. Пишу я строки в Сингапуре, где в моей комнате 82 градуса по Фаренгейту (это 28 градусов по Цельсию, если кому интересно).

Сингапур, 8 февраля 2014 г.

Послесловие от Марии О.

Да было-то всего-то, от и до, 
свиданий десять, правда, по Стендалю, 
с кристаллизацией и прочим, где писали 
все огненные вилы слово «страсть». 
За эти от и до прошли такие эры —
от дриопитека, с его днем замираний 
среди созвучий леса, до арены 
Вероны в сладкий день прикосновений, 
и далее, туда — к дню поцелуев, 
где время прессовалось по Эйнштейну… 

Теперь висит он елочной игрушкой, 
романчик этот, la petit amour, 
средь ангелов соломенных и прочей 
блестящей мишуры. Над Вифлеемом 
всего одна звезда на черном небе. 
Волхвы свои дары кладут, смущаясь, 
под елку памяти, с горящими свечами.
 

«Что это за изумительной силы и напряжения стихотворение? Откуда оно?» — спросила я у Бориса, когда он мне его показал. Оказалось, что его собственное. Так началось наше творческое содружество.

Я положила на Бориса редакторский глаз, а он предложил мне создать свой собственный проект и взялся его профинансировать. Это не считая того, что пообещал наполнить содержанием.

А сегодня праздник, сегодня юбилей моего соратника, сооснователя журнала, талантливого физика и талантливого литератора. Просто хорошего и доброго человека.

Я рада поздравить тебя, Борис, мы ещё дадим стране угля! Не одной, а множеству стран!

Ссылки на публикации Бориса Лукьянчука в нашем журнале на его авторской странице.

Мария Ольшанская