Борис Лукьянчук

Потому что без любви ничего не происходит


К 75-летию со дня рождения



«Литературная учеба» – советский, затем российский литературно-просветительский журнал. Основан в 1930 году Максимом Горьким, который был главным редактором этого журнала со дня основания и руководил им до своей смерти в 1936 году. Горький в первом номере журнала писал, что «цели нашего журнала – учить начинающих писателей литературной грамоте, ремеслу писателя, технике дела, работе словом и работе над словом». Журнал знакомил читателей с «новыми именами» и был популярен среди профессиональных писателей. В журнале публиковались Римма Казакова, Кирилл Ковальджи, Станислав Куняев, Роберт Рождественский, Давид Самойлов и ряд других известных поэтов и писателей. В эпоху журнального бума в СССР (1990 г.) тираж «Литературной учебы» составлял более 900 тысяч экземпляров.

Главный редактор «Литературной учебы», Александр Яковлев, взял интервью у Бориса Лукьянчука, который опубликовал в это время свою вторую книгу в издательстве «Литературной учебы». Интервью открывало третий выпуск журнала за 2014 год под рубрикой «Персона номера: Борис Лукьянчук». Интервью открывалось подзаголовком:


Лукьянчук Борис Семёнович, родился в Сталинграде 22 марта 1944 года. Школьные годы провёл в Тихорецке Краснодарского края. В 1967-м окончил физический факультет МГУ (кафедра квантовой теории, научный руководитель – А.А. Абрикосов, ныне нобелевский лауреат). Получил признание как профессиональный физик, работал в ФИАНе и ИОФАНе, был приглашённым профессором в Австрии, Италии, Франции, Японии, Австралии. В настоящее время работает в Сингапуре. В 2013 году был удостоен President’s Science Award (высшей государственной награды Сингапура за научные достижения). Является почётным профессором Университета имени Иоганна Кеплера в Линце, (Австрия). Член Международного оптического общества (OSA). Стихи писал с юных лет. В студенческие годы участвовал в работе агитбригады, читал свои стихи на поэтических вечерах МГУ. Публиковался на сайтах «Поэзия Московского университета», «Черепаха на острове» и др.


* * *

– Борис Семёнович, дата и место Вашего рождения сами по себе напрашиваются на вопросы. Подробнее можно? Ведь тут сама История вещает…

– Я помню, как меня в Австрии один немец спрашивал: «А ты в России из каких краёв?». Я отвечаю, что родился в Сталинграде во время войны. Немец говорит: «Я тоже в это время в тех краях бывал, но с другой стороны».

Мать моя, Нина Порфирьевна Понизовская, была студенткой Сталинградского мединститута, а отец, Лукьянчук Семён Иванович, работал инженером на Сталинградском тракторном заводе, который в годы войны выпускал танки Т-34. На этом же заводе работал и мамин старший брат, Василий Порфирьевич. Мама и бабушка часто рассказывали мне об этом времени, так что у меня сложилось впечатление, что я и сам всё хорошо помню: и мединститут, и госпиталь, вижу проходную тракторного завода и ещё целый ряд картин. На самой яркой – мой двоюродный брат больно меня щиплет. Бабушка подходит к кроватке, сделанной из половинки чемодана: «Боречка, что с тобой?» Я заливаюсь слезами, хочу пожаловаться бабушке на вредного Юрку, но я ещё не умею говорить.

Я думаю о родителях. Я не представляю, как это люди могли любить друг друга в руинах Сталинграда, раскалённых летней жарой. Непорочное зачатие с последующим выращиванием плода в химической реторте представляется мне более реалистичным.

Я просмотрел документы, которые смог найти в Интернете. За девять месяцев до моего рождения Совинформбюро сообщало, что на фронте существенных изменений не произошло. Шёл 731-й день войны, пришедшийся на её вторую годовщину. После завершения Сталинградской битвы прошло четыре месяца и двадцать дней.

– Чем запомнились школьные годы послевоенной поры?

– В начале 1946 года семья переехала из Сталинграда в Тихорецк. Отец получил место главного механика в совхозе и однокомнатную квартиру в кирпичном доме. Так это место впоследствии и называли: «Мы жили в кирпичном доме». Остальные дома вокруг были саманные. Мои первые реальные воспоминания относятся к лету 1946 года. В «кирпичном доме» было всего две квартиры. В одной жили мы, а во второй жила семья шофёра. Моя бабушка иногда встречалась на базаре с женой этого шофёра и рассказывала, что один его сын попал в тюрьму, а другой стал агрономом и работал вместе с академиком Лысенко.

Воспоминания ещё не сплошные, идёт пунктир из нескольких эпизодов. Но эпизоды реальные, не выдуманные. Двери нашей квартиры выходят на высокое крыльцо в небольшой двор. Во дворе будочка. В ней держат козу. Когда бабушка доит козу, я плачу, мне кажется, что козе очень больно. Потом коза исчезла. Вместо неё у меня появилась белая козья шкура. Мама говорила: «Иди поиграй на козлике». В моём детском когнитивном устройстве между фактами исчезновения козы и появления «козлика» не возникало какой-то причинно-следственной связи. Однако на сегодняшний день я ставлю произведение про козлика, на которого напали серые волки, в один ряд с величайшими трагедиями.

Отец умер от туберкулёза летом 1946 года в возрасте 32 лет. Война убивала людей и таким образом, вдогонку. Я помню два эпизода с участием отца. В одном из них он раскачивает меня на качелях в саду. В другом – он дарит мне открытки. Эти открытки я помню довольно отчётливо, а самого отца смутно. На одной открытке девочка сидит на руках у Сталина, на другой – дети в песочнице лепят куличики в ведёрках. Мама и бабушка говорили, что отец был добрым и мягким человеком.

После смерти отца нас выселили из кирпичного дома, и началась череда скитаний со сменами квартир: мы жили у бабушки Моти, ещё в доме напротив 80-й школы, на квартире у поэта и, наконец, в квартире у Гусаковых. У бабушки Моти я едва не утонул в выгребной яме, мои тётки вовремя меня вытащили и потом отмывали. В доме напротив 80-й школы я упал с тачки и сломал себе обе руки. На квартире у поэта мне досталась куча сваленных в углу детских книжек. Там же, в возрасте пяти лет, я научился читать. Интересно, что я не помню, чтобы кто-нибудь учил меня азбуке. Я просил бабушку читать мне книжки, и большинство этих книжек знал наизусть. Бабушка читала и показывала, где она читает.

Я сам начал читать книжки двум соседским девочкам, тоже лет пяти. Вначале просто имитировал чтение по книжкам, которые знал наизусть, но в какой-то момент сам стал понимать и разбирать слова в новых книжках. На квартире у Гусаковых мне было шесть лет, и я уже мог писать печатными буквами. Помню, как соседский мальчишка смеялся надо мной, что я написал «ЧИПАЕВ».

Мама стала брать для меня книги в библиотеке. Первая книга была Елены Кошевой – «Повесть о сыне». Из книги мне запомнилось только, как Олег Кошевой подарил свою матроску другому мальчику. Зато вторая книга, которую мама принесла из библиотеки, меня потрясла. Это был «Робинзон Крузо» в пересказе К.И. Чуковского с иллюстрациями Жана Гранвиля.

В школу я пошёл в возрасте шести с половиной лет. Я к этому времени уже хорошо читал. Помню, как на перемене читал девочкам сказки Андерсена. Ещё помню, как случайно попал жёваной промокашкой в учительницу. Она велела мне стать в угол. Я понял, что надо просить прощения, но как следует просить прощения, я не знал. Поэтому я прыгнул к учительнице на шею и стал покрывать её поцелуями, крича при этом: «Надежда Васильевна, миленькая, родненькая, хорошенькая, прости меня, я так никогда больше не буду!». Учительница от такого бурного раскаяния растерялась и попробовала меня от себя отодрать. Но я перепугался, что если она меня от себя отдерёт, то уже не простит. Поэтому я продолжал осыпать учительницу поцелуями и висел у неё на шее ещё минут пять, пока она, наконец, не воскликнула, что прощает.

– Как правило, именно в школьном возрасте складываются какие-то литературные вкусы и предпочтения. У Вас так же?

– У Пастернака есть строчки: «И так как с малых детских лет / Я ранен женской долей, / И след поэта – только след / Её путей – не боле». В третьем классе я влюбился в Людочку Шовскую. Всё было как в стихотворении Владимира Соколова: «С первой парты девочка, как тебя забуду?! Что бы ты ни делала, становилось чудом». В старших классах я регулярно писал стихи в школьную стенгазету, в частности, там было опубликовано моё стихотворение, клеймящее колониальный режим в Африке. В нашей школе из поэтов я общался с Валерой Горским. Впоследствии Горский и Юрий Кузнецов (тот самый, знаменитый «сумеречный ангел русской поэзии») стали самыми известными тихоречанами, вышедшими на уровень профессиональной поэзии. Валера к моему стихотворному творчеству отнёсся снисходительно. Он сказал: «Стихотворение г… но есть одна хорошая рифма: «изрубан – Лумумба».

– Но эта «оценка», видимо, уже студенческой поры?

– Нет, это «оценка» из школы. Я тогда учился в 11-м классе, была хрущёвская реформа школьного образования, когда десятилетнюю школу заменили на одиннадцатилетнюю, и мы два дня в неделю работали на заводе. Валера Горский на завод не ходил из-за хронической астмы. В последние годы в школе я подружился с Серёжей Тюниным, а Сергей дружил с Юрой Кузнецовым и ухаживал за Танечкой Кожуховой, подружкой Люды Шовской. В школьном литературном кружке у Таисии Ивановны Людочка Шовская исполняла роль дамы просто приятной, а Танечка Кожухова исполняла роль дамы, приятной во всех отношениях. Серёже однажды удалось эту даму, приятную во всех отношениях, пригласить на танцы. По тем школьным временам это расценивалось как очень крупная любовная победа.

Систематически писать стихи я стал в студенческие годы. Особых заслуг в этом не было: в ту пору стихи не писал только ленивый. Все мои друзья тех лет – Генка Иванов («Я смотрю на Москву через призму поэзии, через призму музыки, призму любви…»), Валера Канер («А всё кончается, кончается, кончается, едва качаются перрон и фонари…»), Валера Миляев («Приходит время – с юга птицы прилетают…»), Володя Герцик («Фиолетовое небо набегало осенить бетонированный город…»), всех не перечислить, – все они писали стихи и участвовали в поэтических вечерах МГУ. Я хорошо помню колонный зал МГУ и сладкое чувство власти над аудиторией, в которой поэту сопереживает больше тысячи слушателей.

– Атмосфера 60-х… Напомним об этом удивительном феномене нашим юным читателям?

– В свою первую книгу я включил несколько стихотворений, написанных в студенческие годы, с преамбулой: «Эти стихи такие зелёненькие, что ими можно замазывать ссадины на коленках. Автору помогает». Стихи заканчивались зарисовкой:

«Шестидесятники – те, кому сейчас за шестьдесят. Накануне 60-x Борис Слуцкий писал: «Что-то физики в почёте…» Как-то всё сошлось: космос и фильм «Девять дней одного года», бомба и межзвёздные корабли, вечера поэзии… Студенческий театр МГУ: Ролан Быков, Сергей Юткевич, Марк Захаров – «Карьера Артуро Уи» – первая интермедия от театра, музыка бардов, конец света… всё смешалось в «Нашем доме», потому что Париж – это «праздник, который всегда с тобой».

Таким Парижем в шестидесятые был физфак МГУ. «Ты слышишь, физфак, сегодня всё, сегодня всё у нас будет последнее. Последние песни сегодня споём, последняя была стипендия…» (Г. Иванов). Домой возврата нет. Стихи на физфаке не писал только ленивый. Нильс Бор на празднике (Ландау переводил ему арии из оперы «Архимед»): «За науку в России я спокоен!»


[«Наш дом» – так назывался театр-студия МГУ Марка Розовского (Филиппенко, Хазанов, Фарада…) Андеграунд: «Ну, что я мог сделать один!» Колонна, маршируя, уходит со сцены под гром аплодисментов. В спектакле «Вечер советской сатиры (смех отцов)» официозный сводный хор стоит как в Большом театре и поёт записные книжки Ильфа, положенные на музыку композитором Колей Корндорфом: «О, как трудно жить в краю непуганых идиотов!»]


А потрясающие научные семинары у Тамма, Капицы, Ландау, Гинзбурга…

В ФИАНе нас, студентов, пришедших на семинар Тамма, учили, как отличать Фейнберга от Файнберга: «Фейнберг – высокий и седой, а Файнберг рыжий и нахальный». Никто не путал. Даёшь единую теорию поля!

«Взгляни на дом свой, ангел», – писал Томас Вулф. А я гляжу на свой райский дом в юности: колонный зал МГУ, нет свободных мест, стоят и сидят в проходах – идёт поэтический вечер. Физики: Валера Канер, Валера Миляев, Генка Иванов…

«Что-то лирики в загоне…», смотри на сайте поэзии МГУ. Володя Герцик поучает: «Я что-то не пойму, кому ты подражаешь?» – «Да никому не подражаю!» – «Так ты же так никогда писать не научишься!»

Квартет Серёжи Никитина поёт песню про жёлтого цыплёнка. Свои, свои!

Бешеные аплодисменты! Гость: «Я вам спою новую песню». Преподавательница из первых рядов: «Пожалуйста, представьтесь! Как ваша фамилия?» Скромно: «Моя фамилия – Высоцкий».

Вот так оно и начиналось».

– Борис Семёнович, а всё-таки суть этого феномена? И возможен ли ныне знаменитый тогда «спор физиков и лириков»?

– Да, была такая дискуссия. Отправлялась от строчек Слуцкого: «Что-то физики в почёте…». Тема, в общем-то, была не новая, тут можно и Сумарокова припомнить, и Базарова, который в «Отцах и детях» говорил, что «порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта». Сколько я помню, вменяемые участники дискуссии довольно быстро пришли к мнению, что физика и лирика – это тесно связанные понятия, так что предмета для спора, собственно, нет. Это всё равно как рассуждать, какая из человеческих личностей выше: без правого или левого полушария головного мозга.

Удивительным в этой, по сути, схоластической дискуссии была динамика нарастания страстей по закону саморазвивающегося взрыва. В математике и физике исследуется понятие неустойчивости (например, последняя соломинка ломает спину верблюду). Причиной неустойчивости является превышение коэффициента передачи по какому-то каналу положительной обратной связи.

В социологии прохождение неустойчивости обязательно связано с поляризацией общественного мнения. В случае спора физиков и лириков мне интересен не столько сам результат дискуссии, которую кто-то недавно назвал «придурковатой», а механизм формирования такой обратной связи. Мне кажется, что в этом споре обратная связь формировалась по линии глубинных этических проблем, к которым, согласно Аристотелю, относятся проблема критериев добра и зла, проблема счастья и проблема смысла жизни и назначения человека. Для меня этот спор интересен с точки зрения иерархии в системе культурных ценностей. Был такой момент в истории России, когда «героями нашего времени» неожиданно оказались учёные. В общем, были «физики в почёте».

А вот вторая часть формулы Слуцкого про «лириков в загоне» оказалась неверной. Напротив, это было время больших романтических надежд, вечеров поэзии в переполненных студенческих аудиториях. Имена Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, Ахмадулиной и Окуджавы знала вся Россия. Поэтические сборники в Библиотеке «Огонька» издавались в десятках тысяч экземпляров. Студенты стихи читали и писали все поголовно. О таком «загоне» поэты сейчас могут только мечтать!

Мне кажется, что глубинной причиной неустойчивости, приведшей к поляризации общественного мнения, был конфликт с совестью. Природа такого конфликта обусловлена принципиальной непримиримостью искренности и лицемерия. Учёным профессионально необходима честность, а в обществе, как говорил Оруэлл, ложь всегда идёт на шаг впереди истины. Поэтому взаимоотношения учёного и общества никогда не были простыми – здесь и кроется предпосылка для конфликта. Академик В.И. Арнольд в одной из своих статей в качестве эпиграфа использовал слова Стендаля: «Я любил и теперь ещё люблю математику ради неё самой, как не допускающую лицемерия и неясности – двух свойств, которые мне отвратительны до крайности». Я не вижу конфликта между «физиком» Арнольдом и «лириком» Стендалем. Мне кажется, что общественное мнение взрывным образом отреагировало на лицемерие в споре «инженеров человеческих душ» и «просто инженеров».

Возможен ли нынче «спор физиков и лириков»? Буквально такой, который был больше полувека назад, это вряд ли. А поляризация общества по линии аристотелевских проблем – конечно, происходит.

– А как складывалось собственное творчество в студенчестве?

– В студенческие годы я писал стихи и скетчи для агитбригады и ещё «стихи для себя». Последние служили мне чем-то вроде поэтического дневника. Ничего особенного – в стране ведь много людей, пишущих для себя, я просто был один из них. Когда я читаю эти юношеские стихи, то легко реконструирую чувство восторга, обусловившее их написание:

О звёздную сферу молоточком звеня,
Ангелы белые от восторга немеют.
Назло Копернику Вселенная вокруг меня
Вращается по Птолемею.
(Декабрь 1963 г.)

Я мечтал сделать для агитбригады спектакль по мотивам стихотворений поэтов, учившихся в Московском университете. Помню, как я разыскивал подходящие материалы в библиотеке на Моховой и выписал себе в тетрадь несколько десятков стихотворений университетских поэтов. Интересно, что в молодости как-то на всё хватало времени: на литературу и музыку, на театр, на девушек и, конечно, на учёбу.

– Кстати, об учёбе. Что получалось непосредственно на научном поприще?

– В МГУ я был в числе трёх «молодых гениев», закончивших университет досрочно. Игорь Баталин, Женька Левич и я перепрыгнули с четвёртого курса на шестой, сдав экстерном все экзамены за пятый курс. Мы все блестяще защитили дипломы на лучшей кафедре физфака МГУ, кафедре «Квантовой теории» академика М.А. Леонтовича, готовившей специалистов по теоретической физике.

Помню, как мой научный руководитель, будущий нобелевский лауреат, спрашивал меня: «Борис, а зачем вам это надо было – через курс перепрыгивать?» Я отвечал, что идея показалась мне заманчивой. Теперь я думаю, что просто выпендривался, «играл в гения». По окончании университета я поступил в аспирантуру при Институте теоретической физики им. Л.Д. Ландау. Впереди рисовалась блестящая карьера: лет в тридцать стану профессором, ещё через несколько лет – академиком и лауреатом. Как говорил один из моих знакомых: «Делать – так по большому!»

Дальнейшая жизнь, однако, пошла у меня по пессимистическому сценарию.

Как говорил один боксёр: путь на вершину очень долгий и сложный, путь с вершины – это один шаг. У меня такой шаг случился в возрасте 25 лет. Девушка, которой я писал про вращающуюся вокруг меня Вселенную, умерла в возрасте 24 лет из-за нелепой врачебной ошибки, и я остался с трёхлетним сыном. Физику пришлось забросить, я покинул аспирантуру, так и не защитив диссертации.

Жизнь казалась конченой – дальше уже ничего не покажут. Четыре года после смерти жены вспоминаются мне чёрно-белым сном, лишённым какой-либо логики. Что-то я, конечно, делал в эти годы: занимался с сыном, писал стихи, читал. Сын пошёл в школу, когда ему ещё не исполнилось шести лет, пошёл сразу во второй класс – он свободно читал с пяти лет. На собеседовании его попросили посчитать назад от десяти. Он легко посчитал от десяти до единицы и продолжил: «Ноль, минус один, минус два, минус три, а до скольких считать-то?»

– Но ребёнку без материнской ласки не сладко…

– Материнской лаской сын был не обделён. Бабушка его любила, может, ещё сильнее. У меня у самого была такая же замечательная бабушка, Прасковья Ивановна.

В мае 1973 года я познакомился с Олей, моей будущей женой. Я гулял с ней по городу, читал стихи, рассказывал какие-то истории из жизни физиков. Отношения развивались по сценарию «она меня за муки полюбила…». Позже она говорила, что подумала: «Мальчика спасать надо. Если я его не спасу, так его никто и не спасёт». Скорее всего, так оно и было.

– А в науку не поздно было возвращаться?

– После женитьбы у меня проснулся интерес к физике. Помню, как я сидел за столом, на котором разложил научные книжки и две своих статьи, ранее опубликованных в «Журнале экспериментальной и теоретической физики», а также десяток вариантов черновиков к этим статьям, отчего казалось, что весь стол завален научной литературой. Подниматься «от плинтуса» оказалось много труднее, чем быть «юным дарованием». Я сменил тему своих научных исследований, стал заниматься лазерной физикой.

Кандидатскую диссертацию я защищал в Физическом институте Академии наук СССР. В диссертации рассматривалась задача оптимального нагрева металлов лазерным излучением. Во время защиты я заявил, что данная задача не сводится к изопериметрической задаче теории вариационного исчисления. Один из членов учёного совета откликнулся: «Зачем вы говорите, к чему эта задача не сводится! Вы бы лучше сказали, к чему она сводится». Сводилась же она к более сложной задаче теории оптимального управления. Актуальность данной темы выяснилась несколько лет спустя, когда автомобильные и авиастроительные фирмы стали использовать мощные лазеры для различных видов лазерной обработки. Экономить электроэнергию было необходимо для снижения себестоимости продукции. Я посетил секцию, посвящённую вопросам оптимальной лазерной обработки на одной из конференций в Вене. Могу без ложной скромности сказать, что представленные на секции работы явно недотягивали до уровня моей диссертации.

Дальше у меня был двадцатилетний период работы в ФИАНе и ИОФАНе с карьерным ростом от эсэнэса до завлаба. В ИОФАНе я защитил докторскую диссертацию и получил профессорскую степень. Когда пришёл Горбачев, я, как и многие мои друзья, был очарован перспективами развития демократии и гласности в стране. У меня установились дружественные отношения с Университетом им. Иоганна Кеплера в Линце, и я стал проводить по несколько месяцев в году в Австрии. Этот период был для меня удачным не только в плане научной работы.

– Вопрос в лоб. Зачем Вам, известному учёному, литературные экзерсисы?

– Да это у меня всё как-то спонтанно: «Не мысля гордый свет забавить…»

– Судя по Вашим регалиям и должностям, свободного времени у Вас немного. Откуда берёте его для творчества?

– Вопрос о времени для творчества – это последний вопрос. У Чехова в записной книжке есть фраза: «Если хочешь, чтобы у тебя было мало времени, то ничего не делай».

– А нынешние молодые учёные интересуются литературой? И нужно ли им это?

– Мои знакомые – точно интересуются. Им нужно.

– У Вас свой путь в литературу. Но, наверное, есть какие-то общие векторы движения по этому пути. Что необходимо начинающему литератору и что совсем не следует принимать во внимание?

– Ой, мне трудно на эту тему рассуждать. Я же любитель, не профессионал.

У кого-то я прочёл, что литераторы пишут от скуки. У меня желание писать к скуке никакого отношения не имело. А необходимо литератору то, о чём ещё апостол Павел говорил: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий». Потому что без любви ничего не происходит.

– География Ваших перемещений по миру впечатляет. Это необходимо литератору?

– Жизнь есть странствие, и каждый из нас – Улисс, спешащий на Итаку. Временной и пространственный масштаб странствий не играют особой роли, была ли то поездка на трамвае по Дублину или вагончик трогался на Тихорецкую.

Согласно Борхесу, половина сюжетов мировой литературы связана со странствиями. В этом смысле опыт путешествий литератору, конечно, полезен.

В Австрии я, неожиданно для самого себя, начал активно писать стихи. Я отпечатал десятка два самодельных книжек «Линцская симфония» и одарил ими своих друзей и знакомых. Профессор Николай Борисович Делоне, прочитав книжку, сказал: «Боря, а вы случайно не ошиблись в выборе профессии?» Слухи о моей книжке распространились. После моего научного доклада на конференции в Санкт-Петербурге ко мне подошли слушательницы, которые спросили, нет ли у меня случайно книжки моих стихов. А у меня случайно как раз семь книжек и оказалось.

В конце тысячелетия я попал в Сингапур. Там я опубликовал монографию по лазерной очистке и ряд статей в престижных научных журналах. В конце 2004 года я обнаружил в Интернете сайт «Поэзия Московского университета» и, конечно, вспомнил свою старую мечту. Я связался по электронной почте с Галиной Воропаевой, редактором сайта, и выразил восхищение её титанической работой. В письме я вспоминал агитбригаду МГУ и знакомых поэтов, тех, чьи стихотворения были опубликованы на сайте «Поэзия Московского университета». Ненароком я сообщал, что тоже писал стихи в студенческие годы и приложил несколько стихотворений. В результате 10 февраля 2005 года я попал в число авторов сайта на букву «Л». Там у меня оказалась неплохая компания: Ломоносов, Лермонтов, Лукьянчук – это смотрелось! Луговской и Лебедев-Кумач картины моей первой публикации тоже не портили.

– Самая пора погрузиться с головой в литературное творчество!

В 2006 году в Сингапур прибыл приглашённый профессор, господин Яблонский из Вашингтонского университета в Сент-Луисе. После его лекции я осторожно поинтересовался, а не тот ли он самый Гриша Яблонский из Новосибирска, на статьи которого я ссылался ещё в 1982 году. Выяснилось, что «господин Яблонский» и «Гриша из Новосибирска» – это одно и то же лицо. В результате этого знакомства в литературном альманахе «Средний Запад» появилось несколько моих стихотворений, а в 15-м номере журнала «Мосты» от 2007 года был опубликован рассказ «Бурный поток моей жизни в искусстве». Сам рассказ был написан в начале ноября 2006 года.

Следующим важным событием в моей литературной жизни стало знакомство с Паломой, автором замечательного рассказа «Сольвейг», опубликованного в 2006 году в журнале «Солнечный ветер». Я подозревал, что «Палома» – это псевдоним писателя из круга Паустовского. Выяснилось, однако, что под этим именем пишет харьковская журналистка Мария Ольшанская. В 2008 году Мария организовала свой собственный литературный интернет-журнал «Черепаха на острове» и пригласила меня вести в нём раздел «Записки кофейного секретаря (байки про науку от дяди Бори)». Это я в переписке похвастался Марии, что, будучи аспирантом, я был «кофейным секретарём» Института теоретической физики им. Л.Д. Ландау, где в мои обязанности входило приготовление кофе на семинарах во время докладов приглашённых лекторов. Первый номер «Черепахи» вышел первого июня 2008 года.

С «Черепахой» я связан уже больше пяти лет. Мария опубликовала в этом журнале большинство моих стихов и рассказов. Я рад, что число посетителей этого журнала уже за полмиллиона перевалило.

Два года назад я опубликовал книгу стихотворений «Если писано кровью, то стоимость красок важней полотна» (Изд-во «Литературная учеба», 2012). Рецензии на неё писали Владимир Захаров, Кирилл Ковальджи, Анатолий Смелянский, Мария Ольшанская. В этом же издательстве готовится к выходу книжка моих рассказов «Бурный поток моей жизни в искусстве».

– Традиционный вопрос: что на рабочем столе литератора Бориса Лукьянчука?

– Когда в голову приходит какая-то интересная мысль – записываю в блокнот. Могу записать формулу, а могу – поэтическую строчку. Время от времени записи просматриваю. На моём рабочем столе научные статьи и художественная литература вперемешку.

– Какой вопрос Вы хотели бы задать себе?

– Нескончаемый разговор с самим собой – он ведь не состоит из единственного вопроса, каждый день я задаю себе разные вопросы. Вот сейчас, например, спрашиваю: «А смог ли я внятно донести мысль о споре физиков и лириков?»

На этом, я думаю, с творческой автобиографией можно завязывать. Пишу я эти строки в Сингапуре, где в моей комнате 82 градуса по Фаренгейту (это 28 градусов по Цельсию, если кому интересно).




Послесловие Марии Ольшанской

При подготовке этой публикации Борис вспомнил, как Чехов говорил: «Медицина – моя законная жена, а литература – любовница. Когда надоедает одна, ночую у другой». Жаль, что сам юбиляр слишком примерный «семьянин» и в последнее время редко «ночует у любовницы», даже там больше думая о законной жене –науке. Я имею в виду его книгу о Кеплере, которую можно прочитать в нашем журнале.

Бывает, что талантливые люди талантливы сразу в нескольких областях. В отличие от бога демиурга Януса, двух лиц (научного и поэтического) для Бориса Лукьянчука не хватает. Я хочу обратить внимание читателей на его третье лицо, связанное с нашим интернет-журналом – лицо «начальника отдела кадров», о котором он упомянул в первой части своего юбилейного диптиха. Там он говорил, что выискивать талантливых людей – безумно сложно. Однако ему это удается. Он привел в наш журнал замечательных талантливых авторов – Владимира Захарова и Давида Нигогосяна, Андрея Рождественского и Владимира Шлаина, Ольгу Берак и Александру Болтасёву, Анну Голицыну и Михаила Трибельского, Льва Островского и Михаила Рабиновича, и это еще не все. Кстати, и меня он отыскал в то время, когда я писала под псевдонимом Палома в журнале «Солнечный ветер» и вовсе не помышляла о редакторской деятельности. Но Борис таки убедил меня в том, что у меня есть способностии к редакторской работе. И вот теперь наш дружный коллектив «островитян», собранный его усилиями с некоторым моим участием (поиском авторов, «точащих перья» с заявкой на имя), поздравляет Бориса с его юбилеем и желает ему всего самого лучшего.

Борис – счастливый человек. Он входит в мировую элиту физиков-теоретиков, а его литературное творчество вызывало одобрение Кирилла Ковальджи и Анатолия Смелянского, Олеси Николаевой и Владимира Захарова. Кстати, поэт Борис Лукьянчук – это мое редакторское открытие! Я и согласилась-то на участие в нашем литературном проекте с замыслом – сохранить в Интернете его творчество, взметнув, «как большевистский партбилет, все сто томов его партийных книжек» (почти по-Маяковскому).


На англоязычном сайте Бориса Лукьянчука можно найти его фотографии с Нобелевскими лауреатами по физике. А эту страничку мы завершим фотографиями Бориса с замечательными писателями и поэтами.

Борис с Кириллом Ковальджи (Переделкино, август 2016)

В день рождения Е.А. Евтушенко вспоминали поэта в Переделкино (2018).
Слева направо: Владимир Вигилянский, Геннадий Гоголев,
Марина Кудимова, Олеся Николаева и Борис Лукьянчук




О фото в начале публикации: «Это я на конференции в Израиле в феврале 2019 г. Меня Володя Шлаин возил в экскурсию по знаменитым монастырям на границе Израиля и Иордании. Кто то из русских паломников подарил монастырю доску с цитатой из Евангелия от Матфея» (Борис Лукьянчук).


Первую часть юбилейной публикации «Не перемешивать, а взбалтывать» (О «высоте планки» и ощущении красоты в науке) для Бюллетеня «Новости науки» (2018) физфака МГУ читайте здесь.


Ссылки на публикации Бориса Лукьянчука в нашем журнале на его авторской странице.


Мария Ольшанская