Мария Ольшанская

Борис Иванович Пуришев

(в воспоминаниях современников)

Александру Любинскому
из Харькова в Иерусалим

Статью-дайджест о Борисе Ивановиче Пуришеве, составителе «Хрестоматии по западно-европейской литературе. Эпоха Возрождения» родил азарт.

«Интересно, что новенького могли сообщить по этой теме в учебнике 1938 года? Не думаю, что это сейчас актуально. С тех пор культурология сделала большой шаг вперед, и не в Союзе, где она была под подозрением… Нет, увольте, не верю я, что в этой книге может быть что-то научно интересное», — ответил мне писатель из Израиля Александр Любинский, когда я поделилась с ним планами использовать кое-какие материалы при подготовке выпуска журнала, совпадавшего по времени с популярным ныне Днем святого Валентина, из 700-страничного фолианта, выпущенного в 1938 году (расширенное издание 1937 года), который я нашла в своей домашней библиотеке.

Видимо, я упустила имя Б.Н. Пуришева, показывая Александру фотографию переплета, найденную в Интернете, на которой с большим трудом читалось слово «Хрестоматия», а более мелкий текст сливался с выпуклым орнаментом.

На странице слева — фотография из архива Николая Ивановича Балашова, литературоведа-испаниста, академика РАН. Н.И. Балашов (слева) со своим педагогом по ИФЛИ и коллегой по редколлегии серии «Литературные памятники» (с 1971 г.) Борисом Ивановичем Пуришевым (конец 80-х г.г. ХХ в.)

Мария О.

Рассказы учеников и современников

«10 апреля исполняется сто лет со дня рождения выдающегося литературоведа Бориса Ивановича Пуришева (1903–1989). Современному поколению студентов имя Пуришева мало что говорит, однако все, кто когда-либо учился на филологических факультетах университетов, учились по его книгам. Хрестоматии по литературе Средних веков, Возрождения и Просвещения, академическая «История немецкой литературы» — вот лишь малая крупица того, что оставил Борис Иванович русскому литературоведению. Окончив Брюсовский институт, Пуришев читал курсы западной и восточной литератур в ИФЛИ и в МГУ, а с 29-го года и до конца жизни — на кафедре зарубежной литературы в МГПИ им. Ленина. Уже в 1931 году вышла его первая книга о Гете. В 1940-м — уникальные «Очерки истории древнерусской монументальной живописи со второй половины XIV в. до начала XVIII в.», написанные в соавторстве с пожизненным другом, профессором Б.В. Михайловским, результат их многолетних странствий по старым городам. Книга стала библиографической редкостью — большая часть ее тиража погибла под бомбами в блокадном Ленинграде. До них о древнерусской живописи так не писал никто» (из статьи в газете «Культура», №14, 10–16 апреля 2003 г.)

Публикацию в газете продолжила статья литературоведа Эммы Дубинской из Франции «Смыслом жизни он считал жизнь»:

«Человек универсальной культуры, Борис Иванович Пуришев олицетворял собой тип личности эпохи Возрождения — ученик Брюсова, признанный патриарх медиевистики, пропагандист древнерусского искусства, блестящий знаток средневековой персидской и арабской литературы, коллекционер китайской гравюры, знаток западного и восточного искусства, старых русских фресок и живописи, церковной архитектуры, а также театра, музыки и кино! Борис Иванович не был ни политиком, ни борцом, но в самые мрачные годы он был тем эталоном порядочности, человечности, преданности своему делу и любви к жизни, который так важно было иметь перед глазами. На вопрос одного из учеников, что самое главное в жизни, Борис Иванович ответил: «Сама жизнь». Это может звучать загадочно, но, зная Бориса Ивановича, понимаешь — имелась в виду сама жизнь во всем богатстве своих проявлений, жизнь как противопоставление тому небытию, которым оборачивалось наше существование.

О Борисе Ивановиче написано немало воспоминаний его учениками разных времен, от 30-х годов до нашего времени. Демурова, Луков, Шайтанов, Марина Николо. Несмотря на незначительную разницу в возрасте, его учеником был Александр Абрамович Аникст. Его лекции не хотелось записывать — так увлекательно было слушать. Но эта легкость, элегантность и изящество стиля были лишь формой, глубина и достоверность его знаний во всех областях культуры были уникальны. Пуришев — БИП, как мы его называли, обладал уникальным даром соединять вокруг себя самых разных людей. Он никогда не подавлял слушателя или собеседника. О его либерализме ходили легенды — он не ставил плохих отметок. В самом бездарном он умудрялся найти хорошее. Зависть, соперничество, интриги, карьера — все это звучит дико рядом с Б.И. Его уважение к другим людям было удивительным — в нашу-то советскую эпоху.

Я не была его аспирантом, все аспиранты Б.И. стали выдающимися учеными или блистательными преподавателями. Но моим Учителем был именно Пуришев. Вот лишь один пример, оставшийся на всю жизнь в памяти, как, впрочем, и все его ремарки, — я их помню, будто он сказал их вчера. Руководителем моей диссертации была Мария Елизарова, племянница Ленина. Уже когда я подходила к ее дому в районе ВДНХ, мне становилось плохо. Она показывала мою рукопись, перечеркнутую ее рукой от и до. Безусловно, она была права, но каждый раз я шла к ней, как на заклание, — и уходила полумертвая. И вот однажды умнейший, изящный Саша Сулиманов, аспирант Бориса Ивановича, показал мне свою рукопись. Из исправлений стояла одна точка и маленький робкий вопрос справа. Меня это отношение к мыслям другого человека, которого мэтр равнял с собой, просто убило. И так было в каждом жесте, моменте и ситуации.

Еще одну легенду о нем мне рассказали в Иностранке, от Бориса Ивановича я ее ни разу не слышала. После освобождения из плена его не отправили в ГУЛАГ, но начали расследование его дела. Следствие длилось год, и БИПа периодически вызывали. И вот последняя инстанция — майор или полковник, от которого зависит его судьба:

— Вы преподавали в Институте красной профессуры?

— Да.

— Идите и читайте ваши лекции. Я был вашим учеником.

А ведь в те годы многие выживали, предавая учителей, и очень немногие оставались, как Пуришев, верными себе. После указа о космополитизме преподавание зарубежной литературы было подобно хождению по канату, но БИП никогда не скрывал своей веры, ни одного плохого слова не сказал о немцах, к которым попал в плен, уйдя в московское ополчение. Да и вообще никогда никого не критиковал.

Невозможно забыть наши прогулки пешком по Москве. Выставки китайской гравюры у БИПа дома, новогодние и рождественские елки с уникальными старинными игрушками. Путешествия по Коктебелю, по всему Восточному Крыму. Когда мы путешествовали с БИПом, было три заповедных правила: 1. Все смотреть. 2. Все есть. 3. Не пищать.

Когда в каком-то захолустном сельпо мы покупали твердые как булыжник пряники, Борис Иванович ел их с наслаждением. Но при этом как он разбирался во французских винах и сырах!

Когда я поселилась в Париже, первым движением души было пригласить его. Но БИП был невыездным — не мог поехать даже на веймарские праздники. Хотя кто, как не он, знал Гете! И вот теперь, живя в Париже четверть века, я стараюсь показывать друзьям город так, как Борис Иванович показывал мне Москву или Коктебель.

Один из дней рождений Б.И. был уже после смерти Клавдии Николаевны^*), его жены. Были профессор Ю.Б. Виппер с женой. Сын Ваня, ныне Иван Борисович, сам известный ученый, профессор МАРХИ, отсутствовал — ездил по монастырям, а Борис Иванович все время за него переживал. И мне выпала честь накрывать вместе с ним на стол, где я впервые увидела настоящий кузнецовский фарфор и хрусталь баккара. Борис Иванович что-то сделал — и все рюмки запели. Возникал по-настоящему сказочный мир, где находилось место и таким неофитам, как я. Позже я поняла, что только человек с огромной культурой мог быть таким щедрым. Когда БИПу было уже под 80 и он, как всегда, отдыхал летом в Переделкине, я сказала ему с восхищением: «Борис Иванович, вы такой же, каким я вас увидела впервые, когда вам было шестьдесят». — «А мне кажется, Эмма, что мне все тридцать!» — ответил он».

Примечание:

^*) Пуришева Клавдия Николаевна, урожд. Сахарова, (19.05.1900, Москва — 26.10.1974, Москва). Клавдия Николаевна — филолог, занималась составлением каталога домашней библиотеки русского поэта В.Я. Брюсова. Пуришевы жили в Москве на Сретенке, в Большом Сергиевском переулке.

Имя Клавдии Николаевны случайно всплыло в «Мемуарах интеллигентки двух эпох» Нины Серпинской, где она рассказывает об И.С. Рукавишникове (1877–1930), поэте, прозаике, впоследствии профессоре Московского Литературно-художественного института имени В.Я. Брюсова, организаторе в 1919 году в Москве «Дворца Искусств»:

«Удивительней всего, что он нес на своих плечах бразды правления, считаясь «заведующим» этим фантастическим идеальным учреждением, где отсутствовали: зависть, чванство, карьеризм, бумажное волокитство; где так называемая «канцелярия» помещалась в средней проходной гостиной, выходившей на длинный балкон под шпалерой старых яблонь, цветших весной так пышно и неудержимо, что розовые лепестки падали на пишущие машинки и погружали хорошенькую, большеглазую и яркогубую секретаршу Клавочку (впоследствии жену профессора литературоведа Б.И. Пуришева) в неподвижную мечтательность, где бумажки, облегчающие жизнь легкомысленным «птичкам» искусства, еще не научившимся необходимым суровым испытаниям, выдавались моментально, с улыбками благожелательности и ободрения, где эти бумажки и членские билеты подписывались заведующим таким живописно закрученным орнаментом, будто они представляли единственные рукописные документы до введения книгопечатания; где все, обладающие художественным талантом, могли устроить свое выступление, объединившись с собратьями».

С началом войны Б.И. Пуришев вступил в московское ополчение. В октябре 1941 попал в окружение под Вязьмой и оказался в немецком плену. В июне 1943 бежал из плена и примкнул к киевскому подполью.

«Узнал о печальной судьбе моего старого товарища еще по институту, а потом по РАНИОНу, Б.И. Пуришева: он попал в народное ополчение, потом — на фронт и теперь — в окружении, если не убит… Стоило ли профессора с редчайшей специализацией (западное средневековье) делать истребителем танка? В этом яркий пример (а их много) совершенно безответственного отношения к остаткам русской культуры наших верхов… Борис Иванович Пуришев действительно убит. Я знал его с 1922 года…» — написал в «Дневнике военных лет» о событиях первого полугодия войны Леонид Иванович Тимофеев (1904–1984) — ученый-филолог, известный литературовед, автор многих книг по истории и теории литературы, профессор.

Л.И. Тимофеев не был на фронте — с рождения он страдал параличом обеих ног. Отказавшись от эвакуации, все военные годы он провел в Москве и Подмосковье.

А в январе 1943 года в дневнике появилась новая запись:

«Приехала в Москву жена Пуришева. У нее имеются некоторые данные, позволяющие полагать, что Борис Иванович оказался у партизан».

К этому эпизоду в жизни Бориса Ивановича грех не процитировать комментарий (в том виде, как написано) из серии «Нарочно не придумаешь» на сайте Проза.ру:

«Я вспоминаю и моего преподавателя по зарубежной литературе профессора Бориса Ивановича Пуришева, просидевшего пол жизни, сначала в немецких лагерях, где он изучал язык и немецкую литературу средневековья, затем в советских лагерях, где он написал свою диссертацию по немецкой литературе — вы представляете, в каких условиях всё это происходило! — и с перебитыми ногами, сидя на стуле, читал нам лекции и какие лекции!! И как читал! Тихим, очень тихим голосом, в аудитории стояла гробовая тишина, все мы боялись пропустить хоть слово. Бориса Ивановича всегда от дома до института и обратно сопровождало несколько студентов — ему трудно было ходить».

Вот и верь тому, что пишут в Интернете. Хорошо, что есть другие воспоминания:

«Аспирантские годы в Москве — незабываемые страницы! И прежде всего тем, что учеба проходила под «крылом» Бориса Ивановича Пуришева, который был заядлым путешественником и в свои 80 лет ежегодно в конце апреля возил своих аспирантов в Коктебель. Обязательно каждая группа посещала домик М. Волошина, музей Айвазовского в Феодосии. Запомнились прогулки в горах, купание в еще холодном море, чтение стихов; рассказы о величайших памятниках искусства и культуры Москвы» (Валерий Иванович Черненков).

«Не знаю истории жизни этого человека, но уверен, ему не давали спокойно преподавать вплоть до 60-х годов. Сколько нервов и сил он напрасно израсходовал в этой борьбе, знал лишь он. Вспомните судьбу Лосева. Он не сломался и в конце концов победил, несмотря ни на что. Но все это не благодаря, а вопреки. Вспоминаю, как Аверинцев и Гаспаров готовили хрестоматию «Памятники средневековой латинской литературы» в начале 70-х. Гаспаров рассказывал после, какие трудности им пришлось преодолеть! Но и мы, читатели, не зная этого, так и относились к книге — как к чуду» (из переписки с А. Любинским).

Ответ из книги «Лосев»^*) Азы Алибековны Тахо-Годи, доктора филологических наук, профессора, вдовы А.А. Лосева и хранительницы его творческого наследия:

«… летом, в июне, меня отчислили с моей ассистентской полставки. Самое опасное, что не просто сняли с работы, а включили по наущению Дератани в криминальные списки, куда включали и солидных ученых — и действительно изгоняли — например, выдающегося биолога профессора Натали (предки были итальянцы); попал туда и Б.И. Пуришев, наш друг, но потом обошлось. Был какой-то срок в плену у немцев, хотя доказано, что там он чистил картошку и занимался хозработами, тщательно скрывая свой с детства немецкий язык».

Примечание:

^*) Книгу можно найти также в электронной библиотеке «ModernLib.ru».

Воспоминания о Б.И. Пуришеве оставила писательница, литературовед и публицист, доктор филологических наук Грета Ионкис.

«Грета Ионкис родилась в семье немецкого инженера Вилли Риве, арестованного и депортированного в феврале 1938 года в Германию (в 1945–1950 годах отбывал заключение в СССР как немецкий военнопленный времён Второй мировой войны), и уроженки города Туапсе Сары Иоффе. Окончила Московский государственный педагогический институт имени Ленина (1959). С 1994 года живёт в Германии (из Википедии).

«In Memoriam, или встречи с Бальзаком» (фрагмент статьи):

Фауст:
Что можешь ты пообещать, бедняга? 
Вам, близоруким, непонятна суть 
Стремлений к ускользающему благу, 
Ты пищу дашь несытную ничуть. 
Дашь золото, которое, как ртуть, 
Меж пальцев растекается; зазнобу, 
Которая, упав к тебе на грудь, 
Уж норовит к другому ушмыгнуть. 

«Пишу и слышу, как читает эти строки своим неповторимым чуть глуховатым голосом Борис Иванович Пуришев, а мы зачаровано ему внимаем. Его имя как пароль, как пропуск в нашу филфаковскую молодость.

Для меня филологи делятся на тех, кому довелось слушать лекции профессора Пуришева и всех остальных. Список известных мне счастливцев открывает профессор А.А. Аникст. Александр Абрамович охотно объяснял, как так случилось, что, будучи всего на семь лет моложе Бориса Ивановича, он стал его студентом. Признанный в мире знаток и интерпретатор Шекспира (он смотрит с фотографии, победительно улыбаясь лишь глазами, в мантии и шапочке доктора литературы Бирмингемского университета), Аникст в конце 70-х опубликовал литературный комментарий к «Фаусту» Гете. Энциклопедичность, универсализм отличали Бориса Ивановича и его талантливых учеников. Похвалив моего «Бальзака», Александр Абрамович признался, что сам сейчас работает над этой темой. «Шекспир, Гёте, Бальзак — неплохая кампания, как вы думаете?» — спросил и, лукаво подмигнув, засмеялся. О Бальзаке он — увы! — не успел написать.

Борис Иванович вряд ли стал писать о Бальзаке, и не только потому, что он был предан медиевистике. Он был человеком очень широких интересов. Не забыть его рассказов о вечерах новой поэзии в Политехническом, организатором которых был Брюсов, лекции которого Б.И. Пуришев слушал в Высшем литературно-художественном институте, начиная с 1921 года. А рассказы о московских театрах той поры, о спектаклях Мейерхольда, Таирова! Это были рассказы не просто очевидца, а профессионала высокого класса. А как артистично читал он Лермонтова и Брюсова, Волошина и Андрея Белого! А его рассказы об истории Москвы и Подмосковья во время частых экскурсий, на которые он приглашал аспирантов! А его объяснения в музеях, будь то Загорск или Архангельское, которыми заслушивались экскурсоводы-профессионалы! Невероятным счастьем была поездка с ним по «святой Руси»: в Кириллово-Белозерский монастырь и в Ферапонтово, где в запустелой церкви Борис Иванович показал нам нежные и задумчивые фрески Дионисия, как он выразился, словно «дымом писанные». Он щедро делился своими энциклопедическими познаниями со всеми, кто имел интерес к культуре. За эту неделю троица бывших аспирантов, а ныне профессоров — Зоя Кирнозе, Владик Пронин и я — узнали о древнерусской архитектуре и живописи больше, чем за всю предшествующую жизнь, роясь в трудах искусствоведов. Так почему же профессор Пуришев не стал бы писать о Бальзаке? Я думаю, дело в разности их душевного склада. Ведь когда начинаешь писать о большом художнике, невольно оказываешься во власти его стиля, заражаешься им. Стиль — это характер. Бальзаковская натура, страсти его героев не были близки профессору Пуришеву. От Бориса Ивановича исходило светлое спокойствие, он был жизнелюбив, но отстранялся от житейской суеты, от прозы жизни, ему чужды были напористость и наступательность борца, громкий смех, его отношение к жизни было философско-поэтически-созерцательное, он испытывал не шумный восторг перед красотой, а умиление. «Умиление» — это было слово из его лексикона. Борис Иванович Пуришев был очень русским человеком, погруженным в европейскую «фаустовскую» культуру. Он был близок Гёте-олимпийцу, но не Бальзаку. Тем не менее, занятия в его семинаре по «Фаусту» помогли мне лучше понять «Шагреневую кожу» Бальзака».

«Соломон Михоэлс: еврейское и общечеловеческое» (фрагмент статьи):

«О Михоэлсе впервые я услышала от профессора Бориса Ивановича Пуришева, известного германиста, читавшего нам курс зарубежной литературы средних веков и Возрождения. Старый москвич, заядлый театрал, он видел в 1922 году совсем молодого Михоэлса (всё, конечно, относительно, ведь Михоэлс вышел на сцену двадцатидевятилетним) в спектакле по трагедии Карла Гуцкова «Уриэль Акоста». В ту пору об этом еврейском мыслителе-вольнодумце из Голландии, затравленном и покончившим с собой, я слыхом не слыхивала. Но когда Борис Иванович заговорил о Михоэлсе — короле Лире, я вся обратилась в слух. На спектакле 1935 года, поставленном С. Радловым в оформлении А. Тышлера, присутствовал сам Гордон Крэг. Любопытный парадокс советского гуманитарного образования: об английском режиссёре-новаторе Крэге я была наслышана, о Михоэлсе почти ничего не знала. Борис Иванович говорил о том, что Михоэлс поразил его сочетанием трагического темперамента и интеллектуальности. Он играл Шекспира просто и сильно и создавал скульптурно-метафорический образ короля, не принимая величественных поз. Маленький насмешливый старик, казалось, вызывал на поединок всё и вся. Навязав жизни свой эксперимент, он сам стал его жертвой. Под занавес, как и положено в трагедии, происходит «узнавание». По Пуришеву, Михоэлс играл не столько трагедию обманутых отцовских чувств или трагедию крушения власти, сколько трагедию-притчу о познании истины. Новое знание ужасно: мир страшен. «Я ранен так, что виден мозг».

Николай Михайлович Любимов. Неувядаемый цвет: Книга воспоминаний.
Том 3. Глава «Мудрые звуки»:

«Одну из субботних всенощных летом 1955 года я стоял в Лавре вместе с профессором Борисом Ивановичем Пуришевым, для которого древнерусское зодчество и живопись — это была раскрытая, увлекательная, вдохновенная книга: каждая линия летит, поет, каждая краска живет и дышит, каждый завиток орнамента исполнен высокого значения.

В этот вечер Борис Иванович впервые слышал киево-печерский распев «сплошняком», без всякой прослойки и разбивки, с какими он исполняется в других монастырях и церквах. Всенощная в Лавре длилась долго — пять часов. Во время богослужения мы несколько раз спускались в лаврский сад, выходили за калитку и, посиживая опять-таки на бревнышках и глядя на мелеющий Днепр и на просторное Заднепровье, откуда тянул теплый душистый ветер, делились только что перечувствованным.

Особенно ошеломлен был Борис Иванович «Великим славословием», которое монахи, сняв клобуки, пели на середине храма. Кончается оно протяжным, могучим «Святым Боже».

Когда мы поднимались к трамвайной остановке, Борис Иванович сказал:

— Теперь мне ясно, что после такой молитвы, полной несокрушимой веры в то, что «Святый бессмертный» «помилует» их, монахам не страшно было расходиться на ночь по своим пещерам.

Еще мы говорили о том, как хорошо, что существует теперь такой заповедник древнерусского пения. Душе древнелюбца Пуришева особенно дорого было то, что это напев — подумать только! — XI века. Я высказал ту простую мысль, что не к чему было этот заповедник в начале революции прихлопывать; никакой опасности для государства он не представляет, а как это важно, как это нужно всем любящим музыку — побывать у истоков русской музыкальной культуры!

— Конечно, — подхватил Борис Иванович, — и только одни дураки этого не понимают… Да! — наставительной скороговоркой добавил он».

Галина Андреевна Белая (1931–2004), выпускница МГПИ, ученый, создатель историко-филологического факультета Российского Государственного Гуманитарного Университета, его первый декан, директор Института филологии и истории:

«Благодаря ему (Владиславу Николаевичу Афанасьеву — М.О.), впрочем, и благодаря Пуришеву, в наше сознание входила неофициальная, не «советская» культура. Культура поведения, одежды, культура отношения к человеку, культура понимания литературы» (опубликовано в журнале «НЛО» 2004, №70).

«Вспомнился родной, самый лучший МГПИ, Пироговка, д.1, наш факультет, лекции по зарубежке, которые читал нам Пуришев Борис Иванович. Жаль, что ни одной записать не удалось. Диктофонов не было. Каждый раз, подходя к 9-й аудитории, говорила себе: «Вот сегодня обязательно запишу!», но Борис Иванович начинал свой рассказ, и все слушали, затаив дыхание: так интересно было! И только звонок возвращал к реальности происходящего. Поэтому в тетрадке по зарубежке у меня остался только список литературы, а в душе на всю жизнь голос любимого преподавателя» (запись в сети livejournal.com).

Борис Иванович Пуришев похоронен на Леоновском кладбище в Москве. Фотографию могилы и надгробия можно посмотреть здесь.

Статьи и книги Б.И. Пуришева в Интернете

1. Статья «Троица» Рублева.

2. Статья «Брюсов и немецкая культура XVI века».

3. Статья «Лирическая поэзия средних веков».

«В основе этой книги лежат лекции, которые я с 1929 г. читал в Московском педагогическом институте им. В.И. Ленина, Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова и других советских высших учебных заведениях.
Понятно, что на протяжении лет, тем более десятилетий текст лекций менялся, возникали новые взгляды на изучаемый предмет. И только моя любовь к литературе и искусству великой эпохи продолжала оставаться неизменной.
Я с радостью вспоминаю о студентах, внимательно и с сердечной теплотой слушавших мои лекции. Полагаю, что и по сей день лекции как форма педагогического общения не утратили своего большого значения. Нужно только, что бы они, особенно лекции по художественной литературе и искусству, не были сухими и догматическими. Пусть ясность и живость станут их естественными свойствами», — написал Б.И. Пуришев в авторском предисловии к книге «Литература эпохи Возрождения. Идея универсального человека».
Полностью ее можно прочитать здесь.

«Впервые пересказ Парцифаля я услышал от профессора Б.И. Пуришева, — пишет поэт и переводчик Лев Гинзбург. — Это были незабываемые лекции. Только что окончилась война, в аудитории сидели люди, которых надо было вернуть в атмосферу научной сосредоточенности, романтики знаний, приобщить к эстетическим сокровищам… Не только содержание его лекций, но и его речь, всегда несколько изысканная, отличавшаяся достоинством и благородством, внутренняя одухотворенность, весь его облик — все как бы уводило в тот поэтический зачарованный мир, который на языке учебной программы назывался: Западноевропейская литература Средних веков и эпохи Возрождения».
(Из предисловия к изданию М.И. Воропановой).

Отрывки из «Азоланских бесед» Пьетро Бембо и «Книги о придворном» Кастильоне (по тексту «Хрестоматии по западно-европейской литературе. Эпоха Возрождения») можно прочитать в нашей публикации ко Дню св. Валентина.

(Мария Ольшанская)