Заседание комиссии по мобилизации ресурсов Урала, Западной Сибири и Казахстана на нужды обороны страны. Слева направо: В.А. Обручев, Н.В. Комарова, В.Л. Комаров, Б.А. Шпаро, В.П. Волгин, В.М. Гальперин, И.П. Бардин, А.Г. Чернов, И.С. Пустовалов, Г.А. Соколов, Б.Г. Кузнецов, Э.В. Брицке. Свердловск, 1942 г.
В.Я. Френкель, доктор физ.-мат. наук
Высоких званий не имел, но было имя
(К 90-летию со дня рождения профессора Б.Г. Кузнецова)
Штрихи биографии
Борис Григорьевич Кузнецов родился 5 октября 1903 г. в Екатеринославле (Днепропетровске). Его юность пришлась на годы войны и революции, которую он безоговорочно принял и которая открыла ему дорогу к высшему образованию. В 1923 г. он вступил в комсомол, в 1925 г. стал членом коммунистической партии. То было трудное и противоречивое время в жизни нашей страны, характеризовавшееся как быстрым продвижением одаренных молодых людей, так и отстранением их, а равно и представителей более старшего поколения, от активной творческой жизни по политическим мотивам. История России последних 75-ти лет богата примерами такого рода судеб. Подтверждение тому — биография Кузнецова.
Восемнадцатилетним юношей он был уже преподавателем и одновременно заместителем учебной части армейских пехотных курсов в Екатеринославе, лектором районного комитета коммунистической партии Украины. Примерно тогда же начал преподавать в Горном институте и других учебных заведениях города. Одновременно учился в Политехническом институте (1920–1925) и университете (1922–1927), получив там два высших образования — электротехническое и историческое. Третье образование — экономическое — Кузнецов завершил в Москве, в аспирантуре Российской ассоциации научно-исследовательских институтов, слившейся позднее с Институтом красной профессуры. Здесь Борис Григорьевич проучился три года — с 1927 по 1930-й.
Уникальное сочетание технического, исторического и экономического образований помогло ему освоить основные идеи новой физики — теории относительности и квантовой механики, а равно и философии — античной, Возрождения, нового времени. Благодаря исключительно цепкой памяти это определило энциклопедичность знаний Бориса Григорьевича. Причем его широчайшая эрудиция не подавляла творческой инициативы, а напротив, стимулировала ищущую мысль. Ассоциативность мышления, умение связывать, казалось бы, далекие друг от друга теории, явления, имена, способность обнаруживать зачатки новых идей в сокровищнице прошлого — все это нашло отражение в обширном научном наследии Бориса Григорьевича.
В 30-е годы он принимал активное участие в работе ГОЭЛРО, сотрудничал с Г.М. Кржижановским, в 1931 г. возглавил Всесоюзный институт энергетики и электрификации, работал в Госплане. Одновременно принимал активное участие в подготовке кадров инженеров-электриков и энергетиков, заведовал кафедрой в Плановом институте и в Московском энергетическом институте (1930–1939). С 1933 г. Кузнецов связал свою судьбу с Академией наук, работая сначала в Энергетическом институте, а затем, с 1936 г., в Институте истории естествознания и техники, где он прошел «инверсный путь» — от исполняющего обязанности директора, заведующего сектором и до старшего научного сотрудника. Отход от административной деятельности позволил ему сосредоточиться на научной работе в области истории и философии науки. Эти исследования со второй половины 30-х годов захватывали его все сильнее.
В начале Великой Отечественной войны Кузнецов вошел в Комиссию АН СССР по мобилизации ресурсов Урала (возглавил ее президент академии В.Л. Комаров). Это была актуальнейшая задача в условиях перемещения крупнейших промышленных предприятий с временно оккупированных территорий на Урал и в Сибирь. Работа Кузнецова, как и нескольких других членов комиссии, в 1943 г. удостоена Государственной премии. К моменту ее присуждения Борис Григорьевич находился уже в действующей армии в качестве начальника политотдела 61-й (14-й штурмовой) инженерной бригады, а с конца 1943 г. — заместителя начальника штаба инженерных войск. В «промежутке» — Сталинград, Южный фронт. В 1944 г. он был ранен под Нарвой, вскоре после этого демобилизовался и вернулся в Москву, в Институт истории естествознания и техники.
Работы Бориса Григорьевича высоко ценили не только его коллеги — историки науки, но и физики-теоретики, похвалу которых (особенно историку) заслужить непросто. О признании ими Кузнецова можно судить по документу, хранящемуся (в копии) в одной из трех толстых папок его личного цела в Архиве Института истории естествознания и техники. Документ этот связан с намечавшимися выборами в Академию наук и адресован тогдашнему ее президенту М.В. Келдышу:
Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович!
В течение ряда лет наша Академия наук, в отличие от других академий, не имела в своем составе специалистов по истории науки. Дело объясняется отсутствием крупных и общепризнанных работ, которые бы сделали избрание такого специалиста оправданным в глазах ученых. Теперь, как нам кажется, положение изменилось. Речь идет об истории физики. Здесь мы имеем очень глубокие работы, получившие всеобщее признание. Мы полагаем, что не разойдемся с Вами во мнениях, если прямо укажем на работы Б.Г. Кузнецова, посвященные истории принципа относительности и творчеству Эйнштейна. Его мы и имеем в виду, предлагая при ближайших выборах открыть вакансию по истории науки. По-видимому, мнение физиков в этом вопросе будет единодушным, и к ним присоединятся ученые смежных специальностей.
И.Е. Тамм, Я.Б. Зельдович, В.А. Фок
На письме не проставлена дата: видимо, оно относится к середине 60-х годов. В 70-х его снова выдвигали в академию, но на всех этих выборах он избран не был — ни в действительные члены (представление середины 60-х годов), ни в члены-корреспонденты (1970 г.)1. Впрочем, Борис Григорьевич был действительным членом Международной академии истории и философии науки.
Рискну высказать предположение: одной из причин этой формальной неудачи была слишком большая независимость Бориса Григорьевича — он работал, не входя в контакты с членами Отделения философии и права Академии наук, от которых во многом зависел результат голосования. В связи с этим хотел бы привести рассказ о нашумевшей в Ленинграде 70-х годов выставке работ художника Н. Альтмана. Она имела огромный и заслуженный успех, более месяца была открыта для обозрения в одном из лучших выставочных залов города, и попасть на нее, особенно в первые дни, было непросто. Сам художник бывал на ней часто, и однажды его застал там фотокорреспондент одного из столичных журналов (или одной из центральных газет). Он заснял маэстро на фоне какой-то из наиболее удачных его картин, а затем спросил: «Натан Исаевич, вы ведь Народный художник СССР?» Альтман отрицательно покачал головой. Чуть смутившись, фотокорреспондент уточнил: «Народный художник РСФСР?» Снова отрицательный ответ. Тогда, уже совсем растерянным голосом: «Заслуженный деятель искусств?» — «Нет!» — «Натан Исаевич, у вас есть какое-нибудь звание?» На это последовал афористичный ответ: «Молодой человек, у меня нет звания, у меня есть имя!»
Такой же ответ мог дать и Борис Григорьевич Кузнецов.
Научное наследие
Если формально обратиться к списку опубликованных Кузнецовым работ, то он представляется не столь уж длинным — около 120. Однако почти все работы написаны им одним, а не в соавторстве. Однажды я имел случай спросить у Бориса Григорьевича: сколько же он написал книг и сколько раз они издавались, переиздавались, переводились на иностранные языки? В ответ он только беспомощно развел руками. Признаться, я ему в тот раз не до конца поверил. Позднее рассказал о выходящем при ЮНЕСКО ежегодном справочнике Index Trans! ationum, в котором приводятся списки всех изданных в мире переводных книг. Он заинтересовался и попросил меня при случае посмотреть, есть ли там и его книги. Тогда же я проглядел несколько томов этой имеющейся в Библиотеке Академии наук в Ленинграде (Петербурге) справочной книги и нашел там ряд переводов книг Кузнецова, о которых он не имел и представления!2 Не буду здесьперечислять эти книги, а только отмечу, что схематически они (как, впрочем, и большинство его статей) могут быть подразделены на несколько основных блоков:
— электротехника и электрификация (первая из этих книг увидела свет в 1930 г.);
— философия и история физики (самый, пожалуй, большой раздел, в который входят около 15 книг);
— общая история науки;
— теория науки и гносеология научного прогноза — предмет его основных занятий в последние примерно пять лет жизни.
Если не стержневой, то, во всяком случае, наиболее известной среди трудов Кузнецова стала серия работ, связанных с теорией относительности и научной биографией ее создателя — Эйнштейна (пять изданий на русском языке в 1963–1979 гг.)3. Изучение генезиса самой знаменитой в XX веке теории привело Бориса Григорьевича к исследованиям по античной науке, к работам о Галилее и Декарте; интерес к астрофизическому аспекту теории относительности — к монументальной фигуре Джордано Бруно. Возраставшая на его (и наших) глазах роль науки в жизни общества стимулировала исследования науки как элемента общей культуры, ее связи с техникой и экономикой, нравственного аспекта и возможностей прогноза ее дальнейшего развития — прогноза, который Кузнецов назвал оптимистическим. Правомочность приложения к прогнозу такого рода эмоционального эпитета он обосновал в ряде эссе и книге.
Неистощимая энергия и талант Кузнецова ярко проявились и в его организационно-издательской деятельности. В 60–70-е годы, думаю, большинство книг по истории физики выходило если и не под его редакцией, то при активной поддержке и в результате содержательных предварительных с ним консультаций. Воистину, невозможно в полном объеме привести соответствующие примеры. Ограничусь несколькими.
Начну с четырехтомного издания трудов Эйнштейна, выпущенного в 1965–1967 гг. в серии «Классики науки». В редколлегию издания вошли, помимо Кузнецова, Я.А. Смородинский и И.Е. Тамм. Ко времени издания, да и сегодня4 — это наиболее полное и представительное собрание классических работ великого ученого по теории относительности, квантовой и молекулярной физике, а также его философских, автобиографических и мемориальных статей.
Борис Григорьевич был основателем и инициатором другого издания, связанного с Эйнштейном — «Эйнштейновского сборника». Первый его выпуск увидел свет в 1966 г. и в течение долгих лет выходил практически ежегодно. Кузнецов совместно с И.Е. Таммом, потом — Г.И. Нааном, В.Л. Гинзбургом был ответственным редактором многих выпусков сборника, членом его редакционной коллегии. В сборнике 1980–1981 гг. (он издан в 1985 г.) фамилия Кузнецова уже в траурной рамке. В нем опубликовано блестящее эссе Бориса Григорьевича — «Коллизия Эйнштейн–Бор, коллизия Эйнштейн–Бергсон и наука второй половины XX века». Сейчас «Эйнштейновский сборник» продолжает выходить, хотя и не с такой строгой периодичностью, как раньше. Это издание, подобно посаженному человеком дереву, может служить живым памятником Борису Григорьевичу.
Упомяну еще об одном издании, менее известном у нас и также связанном с именем Кузнецова. Это пятитомное собрание «Наука XX века», вышедшее на французском языке под его редакцией и по его инициативе во Франции (осуществлялось оно советскими авторами через посредство Агентства печати Новости). Совместно с профессором В.М. Шехтером мне довелось, по предложению Бориса Григорьевича, подготовить к печати один из томов — «Физика XX века». Он был опубликован в 1976 г., и в течение всего времени работы над ним мы ощущали поддержку Кузнецова. Когда все издание было завершено, он загорелся идеей выпустить его расширенный вариант на русском языке. Для реализации столь масштабного предприятия требовалась мощная поддержка. В то время на смену Л.И. Брежневу пришел Ю.В. Андропов, и в 1983 г. Кузнецов послал ему имевшиеся у него экземпляры издания с письмом, в котором объяснил цели и необходимость перевода на русский язык. Он был очень доволен, когда получил быстрый ответ Андропова, обещавшего свою поддержку. Но вскоре не стало Андропова, а потом и самого Бориса Григорьевича…
Хочу сказать еще об одном издании книги Кузнецова, на этот раз уже посмертном. Речь идет о переводе на английский язык его монографии «Разум и бытие» (1972), увидевшей свет в США в 1987 г. под редакцией К. Фаусетт и Р. Коэна в известной серии «Boston Studies in the Philosophy of Science». Великолепно изданный том, к которому Борис Григорьевич успел специально написать краткое вступление, включает в себя содержательную и теплую статью о Кузнецове одного из редакторов серии — профессора Р. Коэна. Осенью 1992 г. во время работы в Бостонском университете мне довелось слышать от него восторженные отзывы о творческих и чисто человеческих достоинствах Бориса Григорьевича.
Девяностолетие со дня рождения Кузнецова приходится на трудный в экономическом плане период развития России. Эти трудности распространились и на деятельность издательств, выпускающих книги о науке. Увы, полки магазинов (даже «Академкниги») последние пару лет украшают приключенческие повести и детективы… Но вспомним оптимистические прогнозы Кузнецова из книги «Философия оптимизма» и, опираясь на них, выскажем надежду, что не за горами то время, когда память о Борисе Григорьевиче будет материализована в академическом собрании лучших его книг и статей.
Беседы «за сундучком»
В начале 60-х годов Игорь Евгеньевич Тамм, узнав, что я интересуюсь историей физики, рекомендовал мне познакомиться с Кузнецовым и, позвонив ему, организовал встречу. И вот, сговорившись с Борисом Григорьевичем об удобном для него времени, я майским днем 1963 г., пройдясь по улицам старой Москвы — Кривоколенному и Армянскому переулкам, Маросейке (тогда — улице Богдана Хмельницкого), — оказался на улице Архипова. На доме 4, в котором тогда жил Кузнецов, была установлена мемориальная доска в честь художника А.Е. Архипова. В нем же находилась редакция газеты «Советский спорт». Квартира Кузнецова занимала, к моему удивлению, полуподвальный этаж. Переступив ее порог и миновав обширную прихожую, я попал в комнату с большим, во всю стену, окном, горизонтальная сторона которого раза в три превосходила вертикальную. Прямоугольник окна примыкал к потолку, и через чисто вымытые стекла можно было проследить за разнообразием обуви жителей столицы того времени: окно находилось на уровне тротуара, и прохожих можно было видеть только «до колен».
Другим необычным для меня предметом в этой комнате был длинный стол, протянувшийся вдоль одной из ее стен. Впрочем, он поражал не только своей длиной, но и отсутствием тумб и ящиков: как выяснилось — это была установленная на нескольких кронштейнах довольно широкая, обитая зеленым пластиком столешница. Над нею висели многочисленные книжные полки, одну из них заполняли исключительно книги Бориса Григорьевича: его фамилию я прочел на корешках. На самой столешнице, во всю ее длину, лежали бумаги — страницы рукописи и машинописи, раскрытые книги. Заметив мой интерес к этому сооружению, Борис Григорьевич сказал: «Видите ли, это мое собственное изобретение. Я начинаю работать в этом углу, — он указал на край стола вблизи окна, — в понедельник, и так, день за днем, сдвигаюсь вправо, пока в воскресенье не оказываюсь здесь». И он показал на правый конец стола, рядом с дверью, ведущей из кабинета в прихожую. «Вечером в воскресенье или утром в понедельник я разбираю все накопившееся здесь за неделю, сортирую и подготавливаю себе рабочее пространство на следующие семь дней».
Речь Бориса Григорьевича была одновременно естественной и изысканной, он чуть заметно картавил (грассировал). С исключительной благожелательностью он отнесся к идее о книге, которую я хотел написать о моем отце, Я.И. Френкеле. Оказывается, он был с ним знаком еще в довоенные годы. И тогда я вспомнил, кого мне во время нашего разговора так сильно напоминает Борис Григорьевич: карандашный портрет, нарисованный моим отцом в Свердловске в 1942 г.5.
С того памятного мне утра наши встречи стали регулярными. Бывая в Москве, я всегда звонил ему домой, и наш разговор начинался временным «инвариантом»: «Это Борис Григорьевич?» — «Так точно». — «Здравствуйте, это говорит Френкель». — «А-а, Виктор Яковлевич! Вы в Москве? Когда мы увидимся?» Я приезжал к Борису Григорьевичу на Новопесчаную улицу, куда он переехал в середине 60-х годов, обычно днем. Его кабинет здесь был поменьше «архиповского», но стол-столешница в несколько обновленном виде — полированный и покрытый светлым лаком — вновь украшал его. Современную мебель кабинета — полки, шкафы, заставленные книгами, — разнообразил необычный предмет, располагавшийся у стены напротив окна: большой кованый сундук, с которым, думалось мне, отправлялись в дальние путешествия в конце XVHI — начале XIX века. Что находилось в нем (рукописи?) — я так и не узнал, но после первых вступительных слов Борис Григорьевич неизменно застилал его бархатной скатертью, и на нем появлялись кофе и печенье, всякие экзотические напитки, которые он привозил из своих частых путешествий за рубеж. А начиная с 1957 г., он объездил, по существу, весь свет: побывал практически во всех странах Европы, дважды — в США, посетил Канаду, Южную Америку (Чили и Мексику), был на Кубе, в Китае, Сирии. Мне кажется, что более всего любил Борис Григорьевич Францию — в совершенстве знал французский язык, французскую литературу. Немного, кстати, страдал от недостаточного знакомства с английским и на восьмом десятке штудировал его: помню на его столе книжечки популярного и ныне учебника Эккерсли. Другая страна, о которой он не уставал говорить и писать, — Италия. Во Франции и Италии, по его словам, ему особенно хорошо работалось: впечатления от встреч с людьми и знакомство с культурой стимулировали его мысль, и он много и успешно трудился в библиотеках Парижа, Флоренции, Брюсселя.
Интересная особенность Кузнецова–историка. Главным для него было ознакомление и проникновение в известные, давно (или сравнительно недавно) опубликованные труды классиков естествознания. Чтение этих работ выстраивало в длинные логические или же ассоциативные ряды (цепочки) мысли великих ученых и философов. Память у Бориса Григорьевича, как я уже упоминал, была удивительной, раз прочитав чью-либо заинтересовавшую его работу, а особенно великого ученого, он запоминал ее навсегда — со всем богатством содержащихся в ней мыслей и наблюдений. Сравнение и сопоставление их, обогащенное собственными идеями, составляли основу его работ. Он любил пересказывать прочтенную в одной из книг о Моцарте фразу о том, что великий композитор обладал способностью в одно краткое мгновенье — озарение — услышать всю еще не написанную им симфонию. Можно сказать (разумеется, правильно понимая масштабы личностей), что в результате подсознательных и вполне сознательных размышлений об интересовавших его на данный момент вопросах Борису Григорьевичу тоже являлась в один миг охваченная его мыслью будущая книга. После чего оставалось только ее написать!
А вот в архивах Борис Григорьевич работал редко. Я был чрезвычайно удивлен, услышав от него, что, найдя в Ленинградском отделении Архива Академии наук никем из историков физики и математики до него не изучавшиеся письма А.А. Фридмана к академикам В.А. Стеклову и Б.Б. Голицыну, он не опубликовал (и не прокомментировал) эти воистину бесценные документы сам, а передал их для публикации коллегам. Таково было его «историко-физическое» кредо: черпать из основного источника, не отвлекаясь на второстепенные6. Кстати, в той же мере характерна и другая особенность Бориса Григорьевича — он, по-моему, никогда не обращался к не очень ярким, хотя и вполне значительным фигурам мира науки; его интересовали лидеры, гении — Аристотель, Декарт, Спиноза, Галилей, Ломоносов, Менделеев, Лобачевский и последний по счету, но не по значению — Эйнштейн.
Писал Кузнецов необыкновенно быстро. Эта поразительная способность к «творческой скорописи» как-то даже не укладывалась у многих в сознании и порождала вздорные слухи о том, что на него, как на Дюма-отца, работает целая команда или уж, по крайней мере, хотя бы один человек. Таким человеком, кстати, иногда считался брат-близнец Бориса Григорьевича — Михаил Григорьевич. Ничего подобного, конечно, не имело места в действительности. Было же «обыкновенное чудо» отпущенного ему большого таланта.
В беседах «за сундучком» развертывались разнообразные сюжеты. Борис Григорьевич любил говорить о своих встречах с де Бройлем, Ф. Жолио-Кюри, с историками науки, вспоминал своего коллегу по институту — профессора В.П. Зубова, которого ценил необычайно высоко, французского историка мадам Тоннела, других выдающихся людей. Вспоминал и свою юность. Совсем молодым человеком (лет пятнадцати — шестнадцати) он какое-то время увлекался идеями анархизма, читал М.А. Бакунина и П.А. Кропоткина, и его первые статьи того периода публиковались в какой-то газете анархистов (как сообщил он мне по секрету, который сейчас можно раскрыть).
В комнате, смежной с кабинетом Бориса Григорьевича, висел портрет (маслом) необычайно красивой женщины — его жены Риммы Леонидовны Нарышкиной, профессора Московского института международных отношений. Впоследствии я имел случай несколько раз видеться и разговаривать с Риммой Леонидовной. Художник правильно передал черты ее аристократического лица. За благородной сдержанностью манер легко угадывались любовь к Борису Григорьевичу и восхищение им.
В последние месяцы его жизни, когда больное сердце причиняло ему много страданий, Римма Леонидовна самоотверженно ухаживала за ним, не обращая внимания на собственную тяжелую болезнь, о которой знала, — было не до себя! Упустив время для операции, она ушла из жизни вскоре вслед за мужем.
Мои последние контакты с Борисом Григорьевичем состоялись во время его работы над книгой «Встречи».
Он собрал здесь свои воспоминания о выдающихся людях, с которыми судьба его свела на долгом жизненном пути7. Я был необычайно польщен и рад, когда он попросил меня выступить в качестве ее ответственного редактора. Сначала я просмотрел машинопись книги, и у нас состоялся живой и откровенный разговор, в частности, и о том, что, по тем и иным соображениям, он не счел тогда возможным включить в воспоминания. Еще какое-то время спустя — новая встреча, уже с корректурой, которую оба мы внимательно просмотрели, устроившись «за сундучком». Было это зимой 1984 г. Борис Григорьевич, хотя и выглядел неважно, шутил. А серьезный наш разговор в ту последнюю встречу шел о времени — в его физическом понимании. Кузнецов не расставался, как он мне сказал, с книгой Э. Мейрсона (и пожурил меня за то, что я ее не читал), перечитывал А. Бергсона, А. Эйнштейна, И. Пригожина.
В конце жизненного пути, который он, видимо, предчувствовал, Борис Григорьевич много размышлял и о «человеческом», нравственном аспекте времени — преходящего и вечного. Не случайно в заглавие последних изданий биографии Эйнштейна им добавлены слова: «Жизнь. Смерть. Бессмертие». Многое об этом читатель может найти и во «Встречах», особенно в статьях о Н.А. Морозове и В.И. Вернадском, а также в заключающем книгу эссе «Ощущение бессмертия». Эта книга Бориса Григорьевича, несомненно, самая автобиографичная, а самый «личный» в ней очерк (повествующий, в основном, о годах войны) — о маршале инженерных войск М.П. Воробьеве.
«Встречи» Кузнецова вышли в свет в 1984 г. Эта книга как бы замкнула в наших отношениях круг, начатый его неоценимой для меня помощью с изданием моей собственной первой книги. Сейчас я вновь с огромным удовольствием и грустью перечитал «Встречи». Просмотрел и некоторые другие его монографии — «Философия оптимизма», «Идеи и образы Возрождения», «Философия для физиков и математиков», изящную книжку о Калиостро (опубликована издательством «Молодая гвардия» в 1975 г.), вспомнил, как радовался ее выходу Борис Григорьевич. Возможность встреч с книгами Кузнецова — талантливейшего ученого, блестящего собеседника, доброжелательного и мудрого человека — остается как для тех, кто знал его, так и для новых генераций читателей.
Примечания:
1 Выдвижение в Академию наук СССР в разные годы инициировалось, помимо названных, и другими видными учеными — академиками С.И. Вольфковичем, А.Ю. Ишлинским, П.А. Ребиндером, А.Л. Яншиным.
2 В процессе подговки этой статьи я решил уточнить название справочника ЮНЕСКО, выписал себе самый свежий том, вышедший в 1985 г., и обнаружил там две книги Кузнецова, о переводе которых их автор, вероятно, не успел узнать — одна издана в Праге, другая — на финском языке (подготовлена к печати «Прогрессом»). В каталоге Библиотеки Конгресса США помещены еще две книги Кузнецова, вышедшие в США в 1986–1987 гг. Всего же в Генеральном каталоге книг (на русском языке) Библиотеки Академии наук я насчитал 50 его монографий (включая переиздания). К этому надо добавить еще 16 брошюр объемом от 25 до 80 страниц.
3 Имеются многочисленные переводы этой книги, в частности, на английский, французский и немецкий языки.
4 40–томное издание работ и документов Эйнштейна, предпринимаемое на Западе, осуществлено пока что менее чем на одну четверть.
5 Мне кажется, что я подарил Борису Григорьевичу этот рисунок. Во всяком случае, я не нашел его, готовя эту работу, среди рисунков отца.
6 Разумеется, случается и так, что именно архивные изыскания приводят к выдающимся открытиям. Достаточно вспомнить бумаги Кавендиша, разобранные Максвеллом и опубликованные им!
7 Книга содержит очерки о Г.М. Кржижановском, В.Л. Комарове, В.И. Вернадском, М.П. Воробьеве, Н.А. Морозове, Я.И. Френкеле, И.Е. Тамме, А.З. Манфреде, Ф. Жолио-Кюри и Л. де Бройле.
(«Вестник Российской Академии Наук», № 10, 1993 г.)
Диалог с участием социолога Бориса Докторова, племянника Б.Г. Кузнецова, «Захочет ли граф Калиостро посетить моих героев?..»
Очерк Бориса Докторова «Мне известно состояние гончей собаки, уловившей след зайца…» (для будущей книги об историке науки Борисе Кузнецове)
Вернуться к содержанию книги Бориса Кузнецова «Путешествия через эпохи. Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с Аристотелем, Данте, Пушкиным, Эйнштейном и многими другими современниками», а оттуда к тексту.
