Борис Лукьянчук

Гапон Гапонович

Этюд об эпистолах, гламуре, Мишеле де Монтене
и Черубине де Габриак (вместо предисловия)

«Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию», — писал В.И. Ленин в статье «Памяти Герцена», опубликованной газетой «Социал-Демократ», № 26, 8 мая (25 апреля) 1912 г. в связи со 100-летием со дня рождения то ли революционера, то ли либерала, поскольку праздновали юбилей и те, и другие.

Не берусь судить, по причине отсутствия информации, насколько широк круг авторов и читателей альманаха «Средний Запад», в №2 которого (июль 2007 года) была впервые опубликована «Импровизация на темы господина Мишеля де Монтеня «Les Essais», автором которой в содержании назывался Гапон Гапонович. Но, как и в случае декабристов и Герцена, дело «Среднего Запада» не пропало — Гапон Гапонович разбудил Марию Ольшанскую, и она развернула революционную агитацию, то есть, занялась продвижением всего творчества уважаемого автора в «революционные массы» пользователей Интернета.

Ох, чувствую, что даже единичный опыт просмотра бразильских сериалов не проходит даром, учитывая такой архиважный их компонент, как амнезию. Только амнезией можно объяснить продолжающуюся путаницу с авторами «Импровизации». Должна признаться, что Борису Лукьянчуку удалось меня разыграть, хотя до этого я уже читала многое из написанного им. Три части вступления, предваряющего публикацию в альманахе, я приняла за чистую монету — видимо, крепко спала, как Герцен в ожидании декабристов. Кто хочет, может ознакомиться с ними по приведенной выше ссылке. А я перейду к эпистолам, то есть к фрагментам нашей содержательной переписки с Борисом Лукьянчуком. Но вначале «колоратура из его партии», приведшая меня в заблуждение относительно истинного авторства:

«Долгое время я был хранителем «скромного обаяния» Гапон Гапоновича и его рукописи, которую некоторые мои знакомые считали просто хохмой смутного времени»

«И это все о нем, — как говаривала поутру Шехерезада», цитировал Борис Лукьянчук, находясь в Италии в 1996 году, и повторяю я — уже в 2008 году. Имеется в виду, что «это все» о Гапоне Гапоновиче Петухове, поскольку о Борисе Лукьянчуке разговор продолжится сразу после трансляции программы «Время» — тьфу, после эпистол.

— Ну, Борис! Вы меня разыграли с этим Гапоном — а должна бы, кажется, сразу узнать ваш стиль… Ведь лишь спустя часа два, даже больше, сообразила, что вы Черубину де Габриак решили превзойти!

Люди рождаются — каждый со своей программой, для выполнения какой-то миссии. Вы рождены физиком, Бродский — поэтом, а я (долго подумав и сделав вывод) — эстетом.

Если говорить о вас, Борис, то мне кажется (я такая самоуверенная!), что вы согласны со своей миссией, но поскольку за ней что-то еще выглядывает, остается какая-то ваша часть, то вы реализуетесь в творчестве, не очень серьезно к этому относясь. А зря. То есть, я вам не советую ломать программу (шучу), а вот издать свои сочинения в бумажном варианте можно бы. Поверьте — эта ниша пуста. Люди, одуревшие от макулатуры, бросаются в крайность, то есть в классику. А средины нет. То есть, она есть, но найти ее сложно. Вот вы, Борис, из таких — способных заполнить нишу.

Читаю вашу прозу, ваши ироничные вступления-предисловия, и оторваться не могу…

Я поняла, в чем ключ к успеху, что нужно человеку для самореализации! Самоирония! Она сродни такому простенькому препарату, который превентивно принимают до эпидемии гриппа. И тогда такой, вовремя принявший, ходит себе здоровеньким среди больных и улыбается. И все у него хорошо.

Мне очень понравились «Этюды», просто слов нет, до чего понравились — и стиль, и содержание, и мироощущение, в них выраженное. На самом деле, если сделать их общественным достоянием, то есть напечатать и умно распространить, то цитаты оттуда были бы у всех на языке.

Все же человек должен быть в первую очередь физиком, а во вторую — лириком. Тогда у него есть все предпосылки стать первым среди лириков (шучу).

— Чего уж там… Как говорил Флобер: «Госпожа Бовари — это я!» Но мне нравится, что Гапон Гапонович живет своей отдельной жизнью среди многих действительно исторических персонажей, которых физики тут же опознают. У меня, кстати, аудитория читателей поделилась на тех, кому рассказ нравится, и на тех, кому он очень не нравится.

То, что я вас провел, доставило мне большое удовольствие…

Чтобы перейти к «Импровизации» и ее автору, мне понадобится целых три эпиграфа — столько же, сколько было частей вступления к первой публикации.

«Я не так давно услышал определение гламура. Как было сказано, во времена Шекспира это понятие означало призрачный свет, в котором вещи казались не такими, как они есть на самом деле» (в дебрях Интернета)

«Человек живет дважды: первый раз — когда проживает жизнь, второй — когда вспоминает» (Мишель де Монтень)

И чья-то настольная книга 
Должна трепетать на земле, 
Как будто в предчувствии мига, 
Что все это канет во мгле.

(Владимир Соколов)

По-хорошему, на этом можно было бы и остановиться — на эпиграфах, потому что в них все сказано, и внимательный, умный, добрый читатель сам разберется в «скромном обаянии» Гапона Гапоновича — лирического героя Бориса Лукьянчука, в чем-то главном удивительно напоминающего своего автора.

Можно ведь сказать вслед за Осипом Мандельштамом: «Мы живем, под собою не чуя страны…» И это будет и правда, и гламур (в значении из эпиграфа) одновременно — все ведь зависит от света. А можно вспоминать прошлое так, как Гапон Гапонович, как мог бы на его месте вспоминать Кола Брюньон — герой удивительно доброй книги Ромена Роллана. Или как умершая недавно Римма Казакова — «и, значит, что-то было в миге, глухом и тесном, как тюрьма, раз существуют в мире книги, деревья, дети и дома».

Ведь, что ни говорите, это наша жизнь, наше прошлое — и другой у нас не будет, «все это канет во мгле».

«Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым», — произнес еще один видный революционер. Говорят, что в немецком оригинале эта фраза содержит упоминание о Лукиане. «Творчество Лукиана, греческого писателя-сатирика, известного как «Лукиан из Самосаты» (около 120—180 гг. н. э.), не дошедшее до нас в подлинниках, обширно и включает философские диалоги, сатиры, биографии и романы приключений и путешествий (часто откровенно пародийные), имеющие отношение к предыстории научной фантастики» (из Википедии).

А ведь прав Мишель де Монтень! Именно это очень привлекает в «Импровизации» — эта, вторично прожитая жизнь, даже если воспоминания и окрашены гламуром. Все зависит от света. Мне нравится свет Бориса Лукьянчука и цвет Сергея Тюнина, чей рисунок очень удачно иллюстрирует «гламурные воспоминания» Гапона Гапоновича.

Импровизация на темы господина Мишеля де Монтеня
«Les Essais»

А попросту говоря — заметки дилетанта о науке, литературе, музыке и др. искусствах, о национальном вопросе, о соседях, о продолжении научной политики другими, военными средствами и проч.
Кроме того, автор предупреждает, что абсолютно все персонажи этих заметок, включая самого автора, — вымышлены, поэтому всякое сходство не является злонамеренным.

Посвящается Анатолию Смелянскому,
надоумившему меня писать прозой

Заметки о литературе: «Моби Дик» и другие произведения

«Ну, понеслась душонка в рай», — как говаривал покойный дядя Павлик, опрокидывая стопочку. Пейзаж за окном — апофеоз Билла Гейтса: нежно-пушистые облака на голубом небе, прямо «Windows 95», домики стоят, как иконки, так и хочется по ним мышкой щелкнуть. Даже и не знаю, с чего начать. Где бы это лучше дырочку в котле проковырять, чтоб пошло!

«Моби Дика», как я убедился, в России мало кто читал. Кто-то чего-то слышал, кто-то просмотрел в юности, у кого-то дома на книжной полке стоит — да все недосуг… Фильм еще недавно был такой, с Грегори Пеком, его в России мало кто видел. Нельзя сказать, чтобы уж поголовно все не читали, есть, конечно, прослойка, но сами знаете — страшно далеки они от народа! Так что требуются комментарии — кто, с кем, в каком объеме. Иначе ничего не понятно!

Нет в мире страны, более созвучной «Моби Дику», чем сегодняшняя Россия! Я даже удивляюсь, как российские режиссеры такой перл проглядели! Мучаются, бедные, ищут, чем бы таким лучше современников пронять — то ли «Борисом Годуновым», то ли «Трехгрошовой оперой»! «Годунов» для России доходчивее — междуцарствие, эпоха безвременья… Впрочем, «Трехгрошовая» — тоже узнаваемо, про рэкетиров, главного мафиози зовут Микки-мессер. На эту пьесу новые русские хорошо идут, тем более, билеты там — по пятьдесят баксов. Стюардессы, кстати, многие — уже посмотрели. Бродвей в Москве, одним словом!

Совсем иное происходит в море.
Кита в его виде диком
не трогает имя Бори.
Лучше звать его Диком.

Я тут сижу на самом кончике шпоры итальянского сапога, библиотеки моей под рукой нет, а потому ошибок в цитатах налеплю — уж будьте уверены! «Моби Дика», впрочем, у меня тоже с собой нет, вообще ничего нет, кроме десятка статей с формулами разными, да компьютера моего любимого (чурка кремниевая — один вариант уже шесть часов никак не сосчитает!), но это все, как говорится, из другой оперы!

Чем вот искусство привлекательно — можно писать про все, про что в голову придет! В науке — там всегда пишут на заданную тему и стараются не отклоняться. Зато научные статьи читать гораздо проще, на одно название взглянул и уже можно дальше не читать! А в литературе не так: во-первых, многие до сих пор без формул пишут, поэтому сразу не разберешь что к чему, а, во-вторых, тут нужно автора знать, иначе, конфуз может получиться.

Я тут недавно книжку прочел — Андрэ Макин «Евангелие по-французски» (André Makine «Le testament français»). Я думал — про крутой секс, судя по обложке, а оказывается, про Россию, Сибирь… И автор, вообще, не француз! Из России эмигрировал десять лет назад и пошел по-французски книжки шпарить! Все французские премии по литературе отхватил, включая Гонкуровскую! Теперь французы поголовно уже не в Монаку какую-нибудь, а в Сибирь рвутся, чтобы все, значит, своими глазами увидеть… Во как бывает!

Кстати, про княжество это марочное, ничтожный осколок полураспада некогда могущественной Римской империи. Диалог недавно такой слышал в одной из развивающихся стран:

— Ванечка, ну что, брать будем?
— (молчание).
— Ванечка, у тебя что, пейджер заложило?
— Че?
— Звонок, говорю, почему обратный не даешь! Спрашиваю, брать будем?
— (задумчиво) Да в Монаке дешевле…
— (очень терпеливо) Ванечка, ну мы ж не в Монаке!

Из чего вымышленный автор этих заметок заключил, что у них теперь все есть. Как раньше в Греции!

Конечно, французы зажравшиеся, которых этот Андрюшка Макин смутил, могут себе позволить по Сибирям шастать. Мы же еще до этой стадии не дошли. У нас даже новые русские и те, начальный капитал сколотив, норовят, по старинке, в Монако да Монте-Карло, чтобы состояние поскорее за ночь в рулетку просадить и на заре пулю в лоб пустить — испытать острые ощущения. Там, в Монако, во всех банках и оружейных магазинах таблички висят: «Говорим по-русски!» Ей-богу не шучу, своими глазами видел!

Ничего, что я отклонился? У некоторых, знаете — туго идет, а у меня, как бы это сказать, наоборот. Жена мои литературные произведения всегда критикует: «Ну, — говорит, — воды напустил! Опять у тебя эвкалипт прорвало!»

Давайте сначала с кончиком шпоры покончим. Как я на этом кончике оказался, среди красно-бело-зеленых? Да по той же воле судеб-с, которая Григория Пантелеевича Мелехова мотала по страницам шолоховского романа. Так вот и оказался, как те старые русские, которые университеты европейско–японско–американско-австралийско-новозеландские позабивали, пашут, родные, во всех областях мирового естествознания. России это естествознание уже вроде как бы и ни к чему, а за границей еще интересуются. Кроме того, ученые, в отличие от шахтеров, люди тихие (тот псих-академик, что недавно голодовку объявил — не в счет!). Выезжаем, значит, на заработки. Кому идейку подбросишь, кому статейку напишешь, кому монографию… Благодарят! «Выражаю свою искреннюю благодарность профессору такому-то за много саджестшенс». По-английски это очень красиво звучит! При этом еще и трешку с портретом Моцарта в карман суют.

Соплеменники теперь между собой все больше на языках общаются, как правило, на каком-нибудь из английских. Наши — всеми овладели! Приезжаешь, например, на конференцию международно-всеазиатскую в Сингапур — кругом сплошные французы, нашим туда, по причине бедности, не добраться. Красота невероятная — в Джюронг Берд гардене птички бердят — чтобы вам сразу понятно было, намного превосходит представления обычного советского человека о коммунизме. Программку конференции берешь — посмотрим, чем таким эта заграница в науке дышит, за что премии нобелевские получать собирается! На открытии — пленарный доклад Сю Сюеву и доктора Киселева, проездом из Oak Ridge… Дальше — приглашенная лекция профессора Иванова из Колумбийского университета! Господин Полякофф — тот Принстонский институт высших исследований представляет… Читаешь эту программку — и слезы капают, такая гордость берет за советскую науку!

Докладчик на пленарной сессии выступает: «I highly appreciate the opportunity I was given to present here, in the honorable place of Asia, the Oak Ridge National Laboratory!» И такое, знаете, что-то слышится родное в долгой песне… Вопросы тоже — исключительно на официальном языке конференции: «Did you try to solve the general problem?» — «Йез, оф коз! But it should be reported by Professor Ivanov from the Columbia University».

Да что на других кивать, сам недавно в городе Перуджа, в сердце Италии, открывал XIX Национальный Конгресс по физике. Город на зеленых холмах высоких стоит, церкви кругом песочно-средневекового цвета, шепот от них горячий идет: «Артур, сынок, покайся!» — «Я люблю вас, падре!» И такая сладкая грусть разбирает, как Буратино в гостях у Мальвины, девочки с голубыми волосами. Куда нос не сунешь, всюду красота!

Вы мне скажете — терпи, дорогой, думаешь Штирлицу в ставке у бесноватого дуче легче служить было! Пей, скажете, Бирикино, свое вальполичело за нашу победу!

Все бы ничего, если бы хоть наш могучий и свободный почаще слышать. Так, иногда «хорошо сидим!» перекинешься с венгром или с румыном заезжим. Они сейчас тоже много путешествуют и языки изучают, чтобы их в супермаркетах не обжуливали. Наши же вообще на родной теперь редко переходят, только когда ночами по телефону в Москву или Тамбов пробиваются…

«Алле, Машенька! Здравствуй, солнышко! Как я? Да офигел уже тут с этими Лопе де Вегами! Вот семестр в университете закончу, загляну в Москву на недельку. Как сынок? Уже на третьем курсе! Да что ты говоришь! Ну что ты, родная, опять плачешь!»

Как заграница нам помочь хотела

Помните, как в начале перестройки нам весь земной шар рукоплескал? Только Фидель Кастро и Ким Ир Сен определенную сдержанность проявляли. Зато те, которые раньше по-большому с нами сделать отказывались за столом переговоров, империей зла нас обзывали и грозились наш развитой социализм на свалку истории из мавзолея выбросить, только что конкретной даты не называли — до конца столетия или в более отдаленном будущем, — чтобы мы по ним за день до этой даты упреждающего удара не нанесли разделяющимися боеголовками; короче, наши вчерашние классовые враги с началом перестройки чего только нам не предлагали: и займы всякие, и премии Нобелевские, и свободный въезд в Федеративную республику Германию, а Австралия даже миллион баранов предложила, просто за так. Но мы, я уже не помню — то ли вывезти их не смогли, то ли просто отказались, мол, жестковаты, а мы привыкли мягких кушать. Да у нас и своих баранов тогда много было. Но я в животноводстве не эксперт и лучше расскажу о другой области, где я больше чего знаю.

Во Франции есть город Страсбург. Там когда-то в Европейском парламенте выступал Михаил Сергеевич — докладывал Западу о судьбоносных решениях… Большое положительное впечатление произвел тогда его доклад. Я в этом городе потом несколько раз бывал и даже читал приглашенный доклад с той же самой трибуны, что и Михаил Сергеевич, чем потом перед тещей бессовестно хвастался, а она меня ласково спрашивала — не подложить ли еще сосисочку.

Так вот, на той страсбургской конференции, где я делал доклад с той же самой трибуны, что и Михаил Сергеевич, но на другую тему, зашел разговор о помощи формер совьет юнион, когда уже всему миру ясно стало, что мы, сами по себе, хрен реанимируемся. И начали они нам своими вражьими голосами шептать, как Христос Лазарю. В том числе и на конференции, о которой я рассказываю.

Вначале француз важный выступил, председатель каких-то фондов, говорит: «Давайте, будем помогать ученым из former Soviet Union! И не только в науке, а вообще — во всем: в профессиональном образовании, экономике, менеджменте…» Но потом другой — рыжий, противный такой, из Англии, возражать стал тому французу, говорит — не от науки же ведь у них эти свомпы болотные, наука, как известно, в России всегда была на уровне, а вот колхозный строй и социалистическое производство всегда требовали дальнейших улучшений! Может, мы лучше просто будем их ученых в свои университеты приглашать, как мы уже, фактически, и делаем? Японец один потом этого рыжего поддержал. «Надо, — говорит, — ой как надо им помогать! У них много идей хороших пропадает. Япония готова эти идеи внедрять в свои разные дивайсы, чтобы потом эти дивайсы всему миру продавать». И еще иносказательно этот японец выразился — как и все японцы из страны восходящего солнца. «В Сибири, — говорит, — пальмы не растут! Не растут и все, хоть ты тресни!» Вот те на — начали за здравие, а кончили за упокой!

Плохо же вы русских знаете, господа самураи! Мы еще украсим родину шумящими пальмовыми рощами, как задолго до возникновения генетики в России предсказал простой русский селекционер из города Козлова! И поэтому очень обидно нам, на старости лет, ждать милостей от господина Сороса!

Я к Соросу чуть попозже вернусь, а пока поделюсь воспоминаниями о первом — розовом периоде перестройки, из которого мы плавно, как Пабло Пикассо, перешли в голубые (имею в виду — периоды).

В начале этого розового периода пригласили меня на конференцию в Венгрию. У нас с этой бывшей страной Варшавского договора очень теплые дружеские отношения были по линии Академии наук. Иностранцев из стран развитого капитализма тогда на эту конференцию в Венгрию тоже много понаехало. Я в кулуарах, за куревом, с одним немцем разговорился, рассказал ему о наших новых мирных инициативах, которые некоторые недальновидные политики на Западе почему-то не принимают, и похвастался, что уже к двухтысячному году каждая советская семья будет жить в отдельной квартире.

Мое заявление про квартиры на немца никакого впечатления не произвело, а вот насчет мирных инициатив, тут заклинило! Мне этот немец говорит: «А мы эти ваши инициативы потому не принимаем, что вам не доверяем. Вы — агрессивная нация!» Я от возмущения аж рот раскрыл — две мировых войны развязал, сука, а меня в агрессивности обвиняет! Но продолжаю подчеркнуто вежливо: «В какой же, — говорю, — свободной прессе вы этот абсурд прочитали?» Он говорит: «А Ангола?!» Я говорю: «Мы там на позициях невмешательства в дела братской Кубы». Он продолжает: «А Афганистан?!» Я отвечаю: «У нас там ограниченный контингент, и сами видите, дело к тому идет, что скоро эта проблема будет решена политическими средствами». Он мне говорит: «Нет у вас никаких таких политических средств, поскольку для этого надо уметь других слушать! А я, — говорит, — сам в Москве недавно был и видел, что вы, когда говорите, то друг друга не слышите и блеск у вас какой-то в глазах ненормальный блестит, будто бы вы все друг друга шашками порубить готовы». Вот гад!

Я с ним дискуссию продолжать не стал, а только заметил, что хотел бы я поглядеть, какой бы блеск у них в глазах блестел, если бы они каждый день по два часа в очередях за продуктами постояли.

В общем, я хочу сказать, что даже в начале перестройки, при всех их улыбках ханжеских, можно уже было все же от них всяких гадостей ожидать. Дальнейшая практика подтвердила, что способны они, в случае чего, и займы назад потребовать, и от судьбоносных решений отмахнуться вместе с мирными инициативами. Так что, может, мы скоропалительно от классового чутья отказались в одностороннем порядке!

Правда, когда я назад в Шереметьево-два из Будапешта прилетел, то специально повышенное внимание стал обращать на то, как соотечественники друг с другом говорят. И верно, блестит у нас в глазах какой-то блеск, который этот антисоветский немец подметил. Хотя, может, это горящий в груди костер желаний отсвечивает! Но, думаю, дело поправимое. Главное, чтобы процесс поскорей пошел. Мы тогда все верили — ну, вот-вот пойдет, еще чуточку… Я теперь специально перескочу через исторически короткий промежуток времени, за который мы превратились в формер совьет юнион, а длинное русское слово «перестройка» повсеместно вытеснилось энергичным латинским словом «collapse». В очередях россияне, правда, стали стоять меньше двух часов в день, но блеска в их глазах не поубавилось. Продукты и товары, благодаря челнокам, тесно связанным с мафией, организовавшейся из ушедших на пенсию сотрудников Внешторга, за это время российский рынок как-то насытили, правда, и цены возросли в восемь с половиной тысяч раз. И тогда российское население, чтобы не запутаться, начало все, для простоты, исчислять в баксах.


В это время и появился на российском горизонте человек с венгерской фамилией, американский мультимиллиардер Джордж Сорос с его ста пятьюдесятью миллионами долларов. Для начала он предложил всем желающим ученым — от кандидата наук и выше, за просто так выдать разовое вспомоществование в пятьсот долларов (для ученых, если кто не в курсе — это очень большие деньги!) И действительно-таки всем, кто к нему обратился, — тут же выдал! В результате российские ученые, полностью уже усомнившиеся в возможности заиметь отдельную квартиру к двухтысячному году, поверили Джорджу Соросу!

Тут один тонкий психологический момент важен. Когда в первый раз Сорос по пятьсот долларов выдавал, то никто из академиков или даже просто директоров за помощью к этому валютному спекулянту не обращался. Во-первых, видно было, что он в науке ничего не соображает — дает всем, кто у него ни попросит. А, во-вторых, стыдно было из-за такой мелочи унижаться, не привыкли у нас директора меньше, чем по миллиону просить. Обратились же, в основном, всякие кандидаты, которые в большие начальники не выбились, а только ручки у приборов крутят, графики рисуют, черновые варианты статей готовят — для того, чтобы их старшие товарищи прошлись затем по этим статьям рукой мастера и сделали из них выдающиеся научные произведения, рекомендуемые для публикации в открытой печати.

Тем не менее, дешевая популистская тактика Сороса в области науки сделала ему определенную рекламу. Кроме того, по телевидению показали встречу Сороса с нашим Президентом, который поблагодарил его за поддержку и призвал и дальше так же хорошо спекулировать валютой в пользу российской науки, как он это делал до сих пор. При этом вокруг президентского стола стояли известные ученые и представители канцелярии. Видно было, что дела пошли на лад и что Сорос быстро разберется — ху есть кто, — на то он и спекулянт, чтобы без проволочек, понимаешь, российских, быстро на изменение валютного курса реагировать!

Поэтому, когда на второй год Сорос свой конкурс грантов объявил и попросил свои предложения присылать, то откликнулись практически все: как поверившие в него кандидаты, так и политически лояльные граждане, которые регулярно в двадцать один ноль ноль программу «Время» смотрят.

Программа «Время» — это такая глыба матерая, что ее с наскоку в рассказе не поднять. Чтобы вы просто представили себе, какая это глыба, приведу один пример.

Один ученый, кафэмэнэ, сидел себе тихонько в уголке на кухоньке среди тещиных кастрюлек со сковородками и размышлял с листочком бумаги на научную тему. Вы спросите, а почему это он не в своем рабочем кресле размышлял в Академии наук? А потому, что подвал, где это кресло находилось, только в солнечные дни не затапливало. Хорошо, что в Академии наук многие руководители тогда душевные были и твердость свою только при выезде на овощебазы проявляли.

Сидел себе, значит, этот кафэмэнэ и пробовал вычислить дэиксподэтэ. Это сложная задача была. Никто это дэиксподэтэ до него никак не мог вычислить. Даже американцы плюнули. Подождем, — говорят, — когда у нас более мощные компьютеры заработают. А этот кафэмэнэ годик поразмышлял — и вычислил! Такое на него вдохновение снизошло. Это, как любовь, не знаешь — где стукнет. Ну, естественно, обрадовался он до ужаса, схватил тещин зонтик, побежал на станцию в телефон-автомат — поскорее своему начальнику доложить о достигнутом успехе.

А начальник, который все время вдохновлял этого кафэмэнэ на решение указанной проблемы, вдруг отвечает ему в трубку ледяным голосом: «Боря, Вы мешаете мне смотреть программу «Время» …» Вот какую глыбу мы по пути обошли!

Теперь вернемся к Джорджу Соросу с его интернэйшенал сайнс фаундэйшн. Как я уже сказал, ему в силу разных причин все поверили и заявки написали. Естественно, что каждый по чину брал!

Директора сдержанно просили два-три миллиона долларов, поясняя, что их Институты уже давно и заслуженно занимают флагманские позиции в отечественной и мировой науке. Невзначай в заявках приводились цветные фотографии хорошего качества, где директора давали какие-то пояснения известным Нобелевским лауреатам.

Кандидаты же в своих заявках с нарисованными от руки графиками обещали уточнить ход изотермы Ленгмюра в области высоких давлений или решить какие-то мелкие задачки по кинетике лазерного осаждения вещества из газовой фазы. При этом бесстыдно требовали десять тысяч долларов на группу из пяти человек на три года.

Предложений было очень много! Сорос в них вникать не стал, да и времени у него на это не было, он как раз новую валютную аферу замышлял — то ли против японской йены, то ли против итальянской лиры. Поэтому он все перепоручил своему Верховному Экспертному Совету, созданному из наших фул-профессоров диссидентов, уже занявших к этому времени позиции в разных там Корнелях и Стэнфордах. Из член-корреспондентов и действительных членов в тот экспертный совет мало кто попал, ну, разве что Боря Зельдович, так он в своем Челябинске сорок безвылазно сидит, откуда ему знать — что там за бакен впереди, справа по траверсу!

Ну и случилось то, чего и можно было заранее ожидать при такой непродуманной организации! Флагманам Сорос дал спокойно затонуть, а всякую мелюзгу второстепенную поддержал, урезав их бесстыдные запросы вдвое. Хорошо еще, что кандидаты эти все-таки ученые были, поэтому с самого начала в своих заявках такую возможность предусмотрели.

Но, как вы помните, — Соросу-то поверили, поэтому все — и кандидаты, и директора — написали в своих заявках чистую правду, а некоторые академики в порыве пароксизмов гласности так даже прозрачно намекали на возможные военные применения своих научных исследований. Как сказал писатель Исаак Бабель, впоследствии заслуженно внесенный в список реабилитированных, — нужны ли тут слова! Сообразите сами: флагманы тонут, а в руках потенциального противника оказалась стратегически важная информация!

Во-первых, ему известно, сколько у нас ученых и кто чем занимается! Мы этого, честно говоря, сами толком никогда не знали — сколько их у нас и кто чем занимается. Да, был у нас хороший справочник статистический, еще во времена дорогого Леонида Ильича выпущенный; там перечислялось, по каким позициям мы развитые капиталистические страны уже обошли, а по каким, честно признавалось, — пока еще отстаем! Отстаем (немного!) — по сырокопченым колбасным изделиям, но зато по яйцу, молоку, крупам, скобяным изделиям — извините!

Так вот, в этом справочнике сообщалось, что в области науки в СССР трудятся полтора миллиона человек, в то время, как во всем мире в этой области работают всего лишь шесть миллионов. Всякие, конечно, мелочи не уточнялись, например, эти полтора миллиона как считались — вместе с уборщицами или только с сотрудниками административно-хозяйственных отделов. И без этих мелочей всем ясно было, что при нашем бардаке мы фиг бы военного паритета достигли, кабы не четверть мозгов всего мира, рассредоточившаяся на необъятных просторах наших КБ, п/я и прочих шарашек.

Но, конечно, детальной проработки, подобной той, которая оказалась в руках у господина Джорджа Сороса, в наших статистических справочниках никогда не бывало. Многие директора очень быстро сообразили, чем это может грозить для нашей Родины. И хотя Сорос тут же сделал тихий ход и невзначай пояснил, что двадцать процентов средств будут непосредственно перечисляться институтам, где работают грантополучатели, — позиция его была безнадежной!

Потому что кроме упомянутого «во-первых», были, конечно, и «во-вторых», и «в-третьих», но это как в истории про Наполеона, которому его любимый маршал Даву как-то раз забыл дать салют из пушек при въезде в захваченную (или освобожденную) крепость. «Даву, — строго говорит Наполеон, — Вы почему не дали салют из пушек при моем въезде в крепость?» «Простите, мой генерал, — отвечает, глядя ему в глаза, Даву, — на это было ровно семь веских причин. Во-первых, в крепости нет ни одной пушки!» «Достаточно», — сказал Наполеон и пошел дальше.

Конец этой истории изображен на картине художника Ильи Репина. Как дума наша государственная заседала, пытаясь поставить под контроль этот и другие, накопившиеся к этому времени негативные процессы. Может, конечно, господа сановники и не нашли скопом и в спешке оптимального решения, может, и Владимир Вольфович, как всегда, слишком уж бескомпромиссно высказался, а Толя Шабат ему при этом всетелевизионно по шее не надавал от лица советских ученых, но Сорос, в результате, обиделся и заявил, что он сворачивает деятельность своего фонда в России.

Тут и ежу понятно — другой валютный спекулянт лучше уж по месту жительства родной «Ювентус» поддержит, чем себе на одно место невероятных приключений итальянцев в России искать будет.

С другой стороны, к этому времени и острота проблемы чуть поослабла — около двухсот тысяч ученых из формер совьет юнион выехало, кто на постоянную, а кто — на временную работу (на это, кстати, Джорджу тоже пеняли, ведь это он их своими халявными долларами развратил, как князь Нехлюдов артистку Семину!). Часть народу в банках и пивных ларьках пристроилось, я думаю, тысяч триста. Но память то у вас хорошая! Вы цифру статистическую помните! С миллионом-то что делать будем!

Полемика в западной печати развернулась: «А ви что скажете, товарищ Жюков?» Профессор Ананасов из Флориды интервью дал: «Не нужно, — говорит, — помогать этим ученым из формер совьет юнион! Все ученые, — говорит, — уже здесь! Там — одни функционеры остались! Зачем им помогать! Лучше уж тем, кто после стольких мытарств, вдохнул, наконец, настоящей свободы, — давайте им помогать!»

Другой, из Принстонского института, ему в этой же газете отвечает: «Про какие такие мытарства Вы говорите, господин Ананасов! Что у Вас, у академика, сына кремлевского врача, мама в разных очередях стояла? Я сам — сын академика, поэтому точно знаю, что в формер совьет юнион ваша мама могла стоять только в одной очереди — в академический распределитель, в той же, где стояла и моя мама!» И заканчивает интервью этот профессор из Принстона, выводом — «нужно помогать, но, главным образом, молодым!» Старикам, кому за сорок, тем, понятно, уже ничем не поможешь… Метастаз — одним словом!

«Алле, Машенька! Как ты там? Что сынок? Физтех бросил!? Пивком на Курском торгует? Ну, умница!»

И не надо нам никакой ихней помощи! Как наш Президент выразился, еще годик потерпим, а потом Россия мощно пойдет вперед, значит!

Заметки о музыке и исторических несправедливостях

Впрочем, что мы все про науку, да про науку… Мы же с вами не ребяты, все когда-то кандидатский экзамен сдавали по философии, помним, про надстройку над базисом. Давайте лучше про музыку! Помните старый анекдот: «Встречаются два музыканта, и один спрашивает другого — где ты сейчас работаешь? — Да в негритянском джаз-оркестре! — И что же, у вас есть негры? — Откуда! Кроме нас с Хаймом — одни евреи!»

Это я к тому, что музыканты как-то все-таки пристроились, привет виртуозам! Слава правящим партиям — и у нас теперь подлинная свобода, можно выбирать — без штанов ходить или в джаз-оркестр негритянский пристраиваться. Ведь предупреждал же Михаил Сергеевич, когда за однопартийную систему ратовал, — две партии стране не прокормить! Как в воду глядел!

Говорят, раньше хуже было. Да и выбора такого широкого не было, одно из трех: либо ты коммунист, либо диссидент, либо просто мизерабль. Хотя было еще и совместительство! Профессор Капица Сергей Петрович, например, показом очевидного и невероятного на телевидении подрабатывал. А член-корреспондентам и действительным членам, тем даже в двух местах показывать невероятное дозволялось!

Я вот про телевидение упомянул и опять программу «Время» вспомнил. Может, пока у нас с вами время есть (простите за дурной каламбур!), мы эту глыбу со стороны музыки обойдем!

Помните, как вся страна замирала, гадая, какой музыкой прогноз погоды сопровождать будут — то ли «Баркаролой» Петра Ильича Чайковского, то ли этой — «Ла-ла-ла ла-ла-ла-ла…»? Я тут вспомнил про своего товарища Фиму Каца, про которого я предполагаю рассказать в дальнейшем. Фима, еще когда аспирантом был, интеллигентские анекдоты не очень любил: «Не нужны народу все эти ваши Хулио Кортасары! Народу нужно коротко, просто и чтобы в конце было про жопу! Например, приходит интеллигент в баню и просит в кассе билет на одно лицо. А кассир его спрашивает — а что, жопу мыть не будете?»

От себя замечу, что до сих пор многие российские анекдоты до этого фиминого эталона не дотягивают!

Поэтому, обойдя указанную глыбу со стороны музыки, мы можем перейти к историческим несправедливостям. А начинается эта тема для гобоя с того, что в начале семидесятых годов надумал советский член-корреспондент поменять историческую родину. Так бы он в то время фиг бы свой паровоз сменил с широкой колеи на узкую, да шум большой поднялся в буржуазной свободной прессе. Академик Сахаров начал в своих клеветнических интервью для «Либерти лайф — Свобода в прямом эфире» приводить этого член-корреспондента как пример жертвы исторической несправедливости.

Пробовали с ним по хорошему, полковник КГБ беседы проводил: «Квартира у Вас есть? — Да есть, в академическом доме на Ленинском проспекте. — Машина у Вас есть? — Да есть, москвичок зелененький. — Работа у Вас есть? — Да есть, в Академическом институте — отдел, в Московском университете — кафедра и еще лекции в МИФИ читаю. — Так чего ж тебе еще надо, жидовская морда!»

В общем, уперся этот Левич, и пришлось его спустя три года выпустить на новую историческую родину, вместе со всем семейством, включая сына, который к периоду полового созревания уже два физических института окончил — вундеркиндом вырос, в папу.

В Московском государственном университете имени Михайло Ломоносова по этому поводу митинг протеста был — гневно осуждам-с! Один слесарь этого говнюка член-корреспондента в своем выступлении припечатал: «Они, — говорит, — бегут, как крысы с тонущего корабля!» Про крейсер «Варяг», правда, петь не стал, поскольку то ли «Интернационал», то ли «Гимн Советского Союза» заиграли. Там тоже слова хорошие есть (за обе эти песни Сергей Михалков впоследствии Государственные премии получил).

Левич же этот, Вениамин Григорьевич, ученик академиков Ландау и Фрумкина, к началу перестройки успел помереть благополучно, и теперь его имени Академический Институт электрохимии есть, одни говорят — в США, а другие — в Израиле, а сам я точно не знаю, хотя статьи какие-то из этого института мне на глаза попадались. Но дело не в том, на какой именно исторической родине такой институт открыли. Главное, что в России он фиг бы такого увековечивания дождался, поскольку у нас физико-химических гидродинамиков выдающихся тогда и без него было — ешь хоть этим самым местом из Фиминого анекдота!

Не исключено, что этот Запад прогнивший таблички мемориальные по политическим мотивам раздает, как Нобелевские премии.

С этими Нобелевскими премиями, кстати, с самого начала исторические несправедливости пошли. Сперва они нашему графу Толстому Льву Николаевичу не дали, Сюлли Прюдом его обошел в третьем туре голосования. Милый поэт, ничего не скажу, его у нас Апухтин неплохо переводил: «Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный, ударом веера толкнула ты небрежно и трещина, едва заметная, на ней осталась…» Очень милый поэт, его до сих пор во Франции любят. Строчку пророческую про нашу державу написал: «Не тронь ее. Она разбита!» Но даже при всех его заслугах ведь не чета нашему Льву Николаевичу, это даже французы признают!

Раньше мы перед этими варягами пасовали, потому что они нас Киевской Русью давили, как адмирал Касатонов полуостров Крым, а теперь уже автограф безвозвратно утрачен, как «Слово о полку Игореве».

Так вот эти исторические несправедливости и возникают, у них — по политическим мотивам, а у нас из-за того, что бардак сплошной, царей, понимаешь, кто хочет тот и расстреливает. До сих пор концов сыскать не могут, кто из уполномоченных команду «пли» дал!

В общем, если ты не диссидент, то нужно создать произведение исключительной художественной силы. Чтобы каждому шведу ясно было — нельзя обойти! Вот Михаила Сергеевича, к примеру, как обойдешь, когда он буквально весь мир потряс мир фразой свифтовской мощи «Социализм с человеческим лицом!».

Товарищ, верь, взойдет она — пленительная звезда новой формации с лицом Зюганова! Главное — не искать легких путей! А то вот бывший русский поэт, проживающий ныне в государстве Израиль, как выразился: «Коммунизм — есть советская власть плюс эмиграция всей страны!»

Может, и верная мысль, но нельзя же так, прямо как пулю в лоб, с ленинским прищуром! Можно ведь и другим путем пойти! Александр Сергеевич Пушкин, например, не хуже поэт был, и слова, включая матерные, русские и французские, все до одного знал, а выразился на эту тему тоньше, туманнее, лиричнее как-то: «Сосед мой поспешает в отъезжие поля…»

Осень — одним словом!

Про соседей

Кстати про соседей… У меня соседом Володя Шлайн был, кандидат наук биологических, ныне тоже гражданин упомянутого выше государства. В нашем же подъезде жил, только на два этажа ниже!

Так вот, этот Володя Шлайн в формер совьет юнион ранней диагностикой онкологических заболеваний занимался. Идея-то, в общем, чепуховая (для студентов!) — берем двести различных факторов, каждый из которых, сам по себе, ничего особенного не значит, и вычисляем с помощью регрессионного анализа коэффициент риска. У кого этот коэффициент аномально большой — непременно рачок-с вскорости подцепит! В нескольких больницах академических его выводы проверяли. И что ж вы думаете — оправдываются на восемьдесят процентов, как прогноз погоды!

Я, правда, не знаю — говорили они пациентам заранее об этих выводах теоретических или для себя в тайне держали. А то ведь как бывает! У меня дружок школьный есть, очень известный на сегодня художник, пятьдесят премий международных получил, только от России вряд ли чего дождется. Проштрафился он еще во времена дорогого Леонида Ильича. Съезд был тогда двадцать какой-то постройки коммунизма. Помню, на концерте для строителей очень сильно артист Ульянов выступил. Его, как родственника, на все постройки приглашали.

А мой дружок как раз в это время стал большие надежды подавать как веселый художник-юморист. И пригласили его украсить веселыми картинками последнюю страницу журнала «Советский союз» — может, кто помнит, был у нас такой журнал.

И этот художник в праздничном номере, посвященном съезду строителей коммунизма, нарисовал зал Большого театра, где на сцене стоит пастух. Пастух как пастух, на дудочке играет, кнутом в руках помахивает… А в зале сидят одни коровы.

Очень тогда старые коммунисты обиделись на этот юмор, письма писали товарищу Михаилу Андреевичу Суслову, который тогда наблюдал за идеологией как Главный Теоретик партии. В результате выперли моего дружка из журнала «Советский союз», и перешел он в «Веселые картинки», где и поныне с удовольствием работает. А тогда это было очень большое понижение!

Вернемся, однако, к Володе Шлайну с его теоретическими предсказаниями и обсудим, насколько это важно для чистоты эксперимента — говорили или не говорили они пациентам об этих предсказаниях.

Мой дружок, когда он еще знаменитым художником не был, а только школьную стенгазету рисовал, — книжку дореволюционную по хиромантии у деда своего на чердаке нашел и всю ее изучил. Любознательный был! Ну, изучил бы и ладно, — так он решил свои знания на практике применить!

Стал руку своего деда очень внимательно рассматривать со всеми ее линиями жизни и бугорками Венеры и говорит: «А ведь ты, дед, согласно хиромантии, помрешь через две недели!» И что ж вы думаете, дед таки, аккурат через две недели и помер! Во, как бывает!

А я так думаю, что если бы мой дружок со своей наукой дурацкой к деду своему не лез, то тот, может, аж до самых судьбоносных решений дожил бы, а помер бы уже потом — вместе с пенсионерами.

Это я к тому, что от одной науки польза бывает, а от другой, прямо скажем, — сплошной вред!

Поэтому, когда ученым перестали зарплату платить и стали всякие там второстепенные исследования сокращать, то сосед мой, Володя Шлайн, как раз под эти сокращения и попал. А еще его очень сильно общество «Память» напугало — «Я, — говорит, — не за себя, за детей боюсь!» В общем, проводили мы его в государство Израиль, он оттуда письма теперь пишет, слезами закапанные, очень он там скучает.

С печалью я гляжу на молодое поколенье. Заявление на выезд написал, в анкетке квадратик чиркнул, — уже женат или еще в разводе, свой серпастый из штанин вынул, тебе по нему в посольстве штампом — шлеп, и катись ты со своей визой хоть к самому основоположнику холодной войны, сэру Уинстону Черчиллю.

Раньше не то что на историческую родину упомянутого член-корреспондента, а даже в родные места, на недельку, — к стопам припасть, маршрутами пройтись, по которым Владимир Ильич Инессу Арманд водил, взглянуть, на какой вокзал ему бронированный вагон подавали, и то — огромные проблемы были!

Проблемы эти именовались чеховской четырехполенной фразой «Первый Выезд в Капиталистическую Страну». До третьего полена немногие тогда доходили! И самые нехорошие подозрения как раз эти ленинские места вызывали, особенно после того, как писатель Анатолий Кузнецов вызвался в Лондоне социальный заказ исполнить о том, как Владимир Ильич Ленин работал в Британской библиотеке. Может, кто помнит, что после этого драматургу Шатрову уже в одиночку пришлось на своей исторической родине лениниану дописывать.

Поэтому ни светлое чувство к Инессе Арманд, ни даже к женщинам вообще, не являлась достаточным основанием. Однако случилось так, что в этой альпийской республике с конфедеративным устройством также другие важные события происходили. Я к тому клоню, что там как-то раз генералиссимус Суворов художнику Сурикову позировал при переходе через Альпы. За это благодарные швейцарцы генералиссимусу монумент воздвигли и до сих пор его всем государством охраняют.

Теперь я вам хочу напеть арию из мюзикла «Леонид Ильич — суперзвезда». Эта ария начинается с того, что главный герой, справившись после третьего захода с фразой «свободолюбивый народ Греции» (помощник-референт, сволочь, такую подлянку в доклад кинул!), вдруг улыбнулся и безо всякой запинки добавил «И со Швейцарией!» Ему в это время как раз должны были присваивать очередное воинское звание, и еще художник один хороший, из братской Армении, попозировать просил, отчего Леониду Ильичу всякие несвоевременные мысли в голову лезли, как писателю Максиму Горькому в голодном революционном Петрограде.

Исполнительская дисциплина в описываемую эпоху стагнации на исключительно высоком уровне была. Тогда не то что царя шлепнуть, но даже в обычную психушку какого-нибудь поэта посадить, и то кто попало — не мог! За все были ответственные — за войну в Афганистане, за выдачу званий Героев Социалистического труда, за поэзию и так далее.

Поэтому когда Леонид Ильич про Швейцарию улыбнулся, то тут же те, кому это было положено по штату, начали расширять и углублять. Решили, что раз поэт Вознесенский уже на ленинские места съездил, то теперь туда надо, для разнообразия, делегацию ученых послать, чтобы во всех кантонах ясно стало, что мы с радостью вступим с ними в сношения по всем линиям.

Я уже выше поглядел с печалью на поколение моего соседа, которое без всяких выездных комиссий на историческую родину выпустили. А теперь они там, в Синайских пустынях, — слезы льют, песни композитора Соловьева-Седого распевают. Раньше такого легкомыслия не было! Если б того же Володю Шлайна по-старому оформляли, то он бы за период оформления либо одуматься успел бы, либо от первого же аккорда «Подмосковных вечеров» вздрагивал бы — как поэт Бродский от имени Евтушенко!

Я, к примеру, низовую выездную комиссию для поездки в Швейцарию лишь со второго раза одолел! И это притом, что целый месяц готовился, поэму «Лонжюмо» с любой строчки цитировать мог, и даже где переносы стоят, помнил, — как дирижер Соллертинский в устных рассказах Ираклия Андроникова.

И действительно, на этой низовой комиссии им сначала ну ни на чем меня подловить не удавалось. И вдруг, в конце уже, одна сука меня спрашивает: «А с кем эта Альпийская республика граничит?» Я, конечно, про Суворова помнил, но сгоряча решил, что он туда через братскую Польшу пробивался. «Иди, — говорят, — дорогой товарищ, и приходи в следующий раз через две недели, — вместе с фельдмаршалом!» Во, как было!

Помните, недавно у нас электораты кандидатов в Президенты электировали? А уже тогда всем ясно было, что эти, так называемые демократы, засевшие в нашем доме Россия, ни за что не остановятся, пока полностью и окончательно советскую науку не добьют. И то, что из дома поперли этого рыжего чубатого, который старое здание ВАКа себе приватизировал, уже ничего не меняло!

Поэтому ученые очень мучались — кому свои полтора миллиона голосов отдать, на самом деле, если жену и тещу посчитать, то даже больше получается!

Некоторые говорят: «Мы свои голоса Владимиру Вольфовичу понесем сдавать! Его партия — единственная, которая в свои апрельские тезисы положение о реанимации советской науки включила!»

Я с этими некоторыми не согласен был, хоть и симпатизировал таким апрельским тезисам.

Все-таки непоследовательный человек Владимир Вольфович, ни одного дела до конца не доводит! Например, внес он в парламент законопроект, чтобы русское население не ущемляли, а позволили бы ему, по примеру муслимских субъектов Федерации, иметь по четыре жены. Ясно, что такой законопроект ему немедленно симпатии всех русских женщин снискал! Я тоже, на радостях, пообещал, что Кристину — второй женой возьму (она киевский торт хорошо готовит), а Зину — третьей (не буду объяснять, почему). Одно место, значит, в запасе держу, а Таньке прямо сказал, — жениться не могу, сама погляди на разницу в возрасте, хочешь, я тебя удочерю, тем более что это и сейчас не возбраняется!

Женщины — в радости, я себя кристально честным человеком снова ощущаю, в общем, сами видите, — какой правильный законопроект был! Ну а дальше, казалось бы, — исполняй, доводи дело до конца! Тем более что я уже трем невинным женщинам пообещал! Время идет, а закона-то и поныне нет! Кристина — в слезах, говорит, пусть Танька тебе киевский торт готовит, раз ей это и сейчас уже не возбраняется! Не буду дальше эту античную трагедию пересказывать! Интересно отметить, что трагедия по латыни означает «хор козлов». Поэтому я тем, которые на Владимира Вольфовича ориентировались, сразу сказал, что я очень боюсь, что он с реанимацией так же проволынит, как с вышеупомянутым законопроектом.

Ученые, я вам скажу, — многонациональная семья, а не одни евреи, как некоторые думают. Сами прикиньте — откуда у нас полтора миллиона евреев может быть, тем более, сейчас, когда их историческая родина, как пивной ларек на Курском вокзале, круглосуточно открыта! Поэтому есть среди ученых и другие нации. Армяне, например, все как один, — на генерала Лебедя ставку сделали! Они с ним надежды связывали, что он их, как Моисей, из Нагорного Карабаха выведет и, тем самым, навсегда этот исторический конфликт загасит.

В каждой ученой семье тогда разговоры шли — на кого ставку делать для скорейшей реанимации. Мне мой начальник, академик, сказал, что он со своим братом эту проблему обсуждал. А брат у него — академик-атомщик, новые ракеты придумывает с лазерными боеголовками. И вот брат ему говорит — я тут три ночи не спал, как артист Ульянов, когда он решал для себя — на два или на три срока, в виде исключения, Михаил Сергеевич должен Президентом СССР оставаться. Давай, Федя, за коммунистов голосовать! Они сразу ВПК восстановят, а дальше, сам знаешь, мы и всех остальных ученых из Академии наук поддержим!

А мой начальник ему и отвечает — нет, не могу я, брат, такой ценой себе реанимацию покупать. Я как вспомню комиссию парткома, которую для выезда в Польшу при них проходил, у меня до сих пор круги перед глазами идут, из-за чего я в формулах ошибки делаю!

Вот какие комиссии были! Люди из-за них до сих пор от реанимации отказываются!

Вообще нынешнее молодое поколение многого не знает или позабыло. Вот спроси у них, — в какой день недели во всей России рыбный день был? Либо неправильный ответ дадут, либо вообще спросят: «А что такое рыбный день?»

У меня вот коллега есть, профессор Косцов. Он мне в те годы историю рассказывал, как его один академик с домработницей первого секретаря Московского комитета партии, товарища Виктора Васильевича Гришина познакомил. Тогда очень трудно было со стороны в эти влиятельные круги попасть!

Ну, а мой коллега моментом воспользовался, начал этой домработнице французские духи дарить к восьмому марта, в гости ее приглашать, чтобы она ненароком увидела, как он в одной комнатенке с женой, тещей и сыном студентом располагается. Накупил разных колбас варенных, портвейн три семерки, бутылочку солнцедара лично для себя под это дело жульнул, всю семью в баню сводил, в общем, сидят они нарядные, ждут именитую гостью.

Та приходит, эфир клима струит, с тещей знакомится, жене с сыном-студентом кивает благосклонно. Как по маслу все у них шло, пока за стол не сели. Гостья, как вареную колбасу увидела, говорит — я этого есть не могу, поскольку сегодня рыбный день.

А этот профессор начинает ей заговорщицки подмигивать, что, мол, для влиятельных кругов — это как бы и не обязательно, небось, товарищ Гришин и в рыбный день вареную колбасу ест! Маху дал! Гостья сразу вспыхнула, говорит — вы что ж думаете, мы, как слуги народа — особой жизнью живем? Да если хотите знать, товарищ Гришин со дня принятия соответствующего постановления велел ему в рыбный день только рыбу подавать!

А тут мой коллега и второго маху дал, спрашивает — а как эта рыба называется? Гостья бадьями своими как всколыхнула, говорит, я к вам в гости пришла, потому что подумала, что вы интеллигентные люди, а ты оказался дурак! Дверью хлопнула, шоферу своему рукой махнула и с приветом!

И улыбнулась этому профессору голубая мечта — по профсоюзной линии путевку в Сочи на лето достать для себя и для жены! Да что там путевка, он после этого случая до самой перестройки трясся, как бы его, ненароком, в диссиденты не записали! А вы говорите: «Что такое рыбный день?»

Да вы не волнуйтесь, я нити не теряю, мы к соседу моему вернемся! Не вьюноша какой безусый, не за одним столом тамадой был, помню, что куда бы в тосте не завело, в конце, как рекомендовал Катон Старший, следует воскликнуть: «А Карфаген должен быть разрушен!» — и выпить за здоровье прекрасных дам.

Я, собственно, хотел еще только на политинформации отвлечься, которые поколение Володи Шлайна забыло уже, как рыбный день. А, между тем, расцвет этого важнейшего для нас вида искусств приходится на не столь уж давние времена, на краткую, но яркую страницу истории нашего государства, которую ему вписал лично Константин Устинович Осирис шестой.

В отличие от рыбного дня, день политинформации мог быть назначен любым руководителем в произвольный день недели, идя навстречу пожеланиям трудового коллектива. Но самое главное, конечно, был не день, а содержание, — как и в какой форме трудовой коллектив политически информировали. Здесь шло по возрастающей, в зависимости от образовательного ценза. Чем выше был последний, тем все более каверзные вопросы ставил перед аудиторией политинформатор.

Приведу лишь два примера, хотя мог бы гораздо больше. Пропагандист спрашивает у ученой аудитории: «Вот ученые на Западе, Эйнштейны всякие — они ведь не глупее нас?» Аудитория уверенно отвечает: «Не глупее!» Пропагандист говорит: «Значит, они могли бы и марксизм-ленинизм изучить, чтобы его исповедовать?» Аудитория вразнобой гудит: «Ну да, в принципе, могли бы, не боги горшки обжигают, все мы кандидатский экзамен по философии осилили!» Пропагандист спрашивает: «А почему же они все, кроме Фредерика Жолио-Кюри, другие учения исповедуют? Ведь не козлы же они какие-нибудь, чтобы неверные учения вместо единственно правильного исповедовать!» Аудитория замолкла, но про себя думает: «А ведь действительно, не козлы, а в то же время — единственно верное им не дается! В чем тут загвоздка?»

Доктор Хохмаго нашелся: «Я думаю, что единственно верное учение — всего одно, а неверных учений — очень много! Поэтому большая вероятность сразу на неверное учение наскочить! С другой стороны, пока от неверного учения к верному дорогу найдешь, много времени проходит. Так что, я думаю, хотя они и не козлы, но они в длительном поиске, и когда они этот поиск завершат, то все будут как Фредерик Жолио-Кюри!» Вот на какие каверзные вопросы приходилось отвечать!

Последний пример приведу и начну Карфаген рушить. Пропагандист говорит: «Перед Олимпийскими играми в Москве по заказу ЦК КПСС специальные социологические исследования были проведены в психушках, какая группа населения является наименее устойчивой к воздействию примитивной буржуазной пропаганды. И неожиданный результат был получен — оказывается, чем более образованные люди, тем более примитивной агитацией на них подействовать можно! Суть схватываете? Добро бы тонкая, изощренная — все-таки доценты с кандидатами, а они на примитивную клюют. Как вы думаете, почему, они что, козлы?»

Аудитория напряженно думает. Опять доктор Хохмаго раньше других вверх руку тянет: «Я думаю, что это оттого происходит, что они домысливают! Это как в истории про одного царского генерала. Его жена с любовницей застукала, а генерал жене говорит — ну, милая, ты ж у меня такая умница, ну, придумай сама что-нибудь! Вот так и эти доценты с кандидатами — домысливают, оттого у них примитивная пропаганда в очень изощренную превращается, и они уже потом на эту изощренную клюют!»

Я, когда ленинские места посетил, то по возвращению отчет на политинформации давал. Рассказал, что в Цюрихе у Владимира Ильича под боком публичный дом выстроили, что очень его от работы отвлекало, как того интеллигента, у которого под окнами женскую баню открыли. Владимир Ильич в письмах к Инессе Арманд на это негодовал и вскоре вообще в Женеву переехал.

Один кандидат вопрос задает, а сколько у них, на ленинских местах, программ телевидения? Я говорю — девять, поскольку много в отеле по ночам кнопками щелкал и цифру хорошо запомнил.

Доктор Хохмаго с интересом спрашивает: «И что, по всем девяти программу «Время» показывают?»

Я думаю, мы как-то скоропалительно от политинформаций отказались, и из-за этого сами уже не знаем, на что клевать!

Ну а теперь вернемся к Карфагену, то бишь, к соседу, который поспешает в отъезжие поля с охотою своей. Я, собственно, про него все уже рассказал. Уехал он на историческую родину, сидит там — слезы льет в Синайской пустыне университета города Хайфу. Я там был, навещал его после конференции в Хебрю Юниверсити. Очень красивый город — Хайфу, горы с пещерами библейскими, деревья вековые, оливково-зеленые, стоят, море Средиземное шумит и волны свои лазоревые на пляж катит, — шикарный пляж они там себе в пустыне отгрохали! А занимается мой бывший сосед в этом государстве задачами распознавания образов, что, конечно, повыше классом, чем те его исследования наивные, которые под сокращение попали.

Заметки по национальному вопросу

Раз уж мы эту скользкую тему как бы вскользь, но уже затронули, то давайте теперь и прямо к этому наболевшему национальному вопросу перейдем. Тем более, что у нас пока еще и другие национальности остались, те же нахальные хохлы с их претензиями на Черноморский флот во главе с адмиралом Касатоновым.

Мои друзья Фима Кац и Лева Асламазов, еще когда они аспирантами были, пошли в библиотеку иностранной литературы записываться — ею тогда дочка Косыгина заведовала, поэтому очень хорошая библиотека была, не хуже той Британской, из которой писатель Анатолий Кузнецов на историческую родину не вернулся.

Фимочка анкеты заполнил, билет читательский получает, в нем наверху крупно буква «Е» штампиком напечатана. Левочка у Фимы спрашивает — а это что такое? Фима говорит ему — ну ты что, сам не понимаешь?! Тут и Леве билет читательский дают, и в нем тоже наверху буква «Е». Левочка говорит: «Простите, барышня, вы не тот штампик взяли, я армянин, вот — проверьте по паспорту!» Барышня ему отвечает: «Причем тут то, что вы армянин, я вас в зал естествознания записала!»

Вот как серьезно к национальному вопросу раньше относились, хотя у нас тогда дружба была между всеми народами, включая кавказские.

Фимочка, как выдающийся ученый в области жидких кристаллов, теперь все больше приглашенным профессором в Вайцмановском центре пробивается, но юмора своего не теряет, е-мэйлы в родной институт шлет: «Обрезания пока не делал, а у Володи Воробьева операция прошла успешно!» Я Володьку знаю — фиг он даст себе что-нибудь обрезать!

Левочка тоже выдающимся ученым стал, может слышали, есть такая теория Ларкина-Асламазова про флуктуационное спаривание. Половинка этой теории тоже сейчас в Соединенных штатах сидит. К Левочке, все кто его знал, с уважением относились. Если кто читал библиотечку «Квант» (была у нас такая библиотечка), то должен был обратить внимание, что в ней все авторы, кроме Фарадея, в конце своих произведений благодарность профессору Асламазову выражают.

Но на заре перестройки Левочке, можно сказать, совсем не повезло — зарезали его в собственной квартире, на заре, с целью ограбления. И взяли-то всего лишь один видеомагнитофон.

Добро бы Panasonic какой-нибудь или там Philips, так нет же — был у Левочки первый отечественный видеомагнитофон, который в формер совьет юнион какое-то жутко секретное предприятие начало выпускать по конверсии. Напряженка у нас тогда была с видеомагнитофонами, а тот бандит, который Левочку зарезал, очень уж видео любил.

Шума в прессе по этому поводу никакого не поднималось, поскольку, как пророчески выразился писатель Хемингуэй: «Ну кто же из-за армяшки трам-тарарам поднимать будет!»


(Левочка, дорогой, если прорастает на могилке твоей новый василек от пролитой над тобой слезы — прими от меня этот скромный дар! Помнишь, как Павлов определял, какая собака умная, а какая глупая? Умная собака быстро приобретает новые рефлексы и быстро теряет их, когда в них пропадает необходимость. А глупая собака — наоборот. Я собака глупая, до сих пор все помню — клич Маугли и вкус братства!
Помню, как Толя Ларкин выкупал твой портрет, кисти Лени Максимова, чтобы на собранные на аукционе деньги купить новый пиджак Саше Бланку, который, в свою очередь, больше всего сокрушался о том, что вместе с пиджаком в море шквалом унесло и записную книжку. Помню, как Саша, честно пропив аукционные деньги, говорил нам, молодым, — потерять записную книжку — все равно что начать новую жизнь. При этом голос его был тихим и гордым, как флаги в пыли — все мы тогда безумно любили Фолкнера.
Я помню, Левочка, как ты учил меня класть в чашку только одну ложечку кофе, а не две, — как я и поныне делаю!
И Кауровку помню, как баб с горок катали, как соком томатным друг друга угощали, как на лыжах бегали. Прости мне, дорогой, что мы с Юркой Овчинниковым — жаворонком ранним — сов, вроде тебя, утренним пеньем будили.
Володю Мельникова на велосипеде в лесу, среди берез белых, помню — он тогда квантовое кинетическое уравнение написал, всем рассказывал…

Сегодня в Италии праздник пьяниц — день святого Мартина. Поделил свою овчину в ноябре этот солдат империи Римской для мерзнущего в Галлии, поделил — ножом пополам разрезал.

Прости мне, Левочка, дорогой, долгое молчание…)


Шума в прессе, как я уже выше сказал, не поднималось. И действительно, чего шуметь, ну, еврей уехал, — так их нация всегда уезжала, ну, армяшку зарезали, — так их нацию всегда резали, ну, русский повесился, — так их нация всегда вешалась, да при этом еще и стихи кровью писала. К тому же у нас на заре перестройки другие, более важные катастрофы происходили, — то «Адмирал Нахимов» на сухогруз наскочит, то четвертый блок Чернобыльской АЭС из-под контроля выйдет, были, в общем, разные знаки… А потому, как заметил впоследствии застрелившийся писатель Хемингуэй, лучше не спрашивай никогда, по ком звонит колокол.

«О Гапоне Гапоновиче, разбудившем на заре…» (вместо послесловия)

Наум Коржавин в своем знаменитом стихотворении «Памяти Герцена (баллада об историческом недосыпе)» перечислил цепочку революционеров и закончил это дело выводом «Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!.. Нельзя в России никого будить».

Гапон Гапонович то ли предостережению не внял, то ли вообще был не в курсе, но он со «Среднего Запада» разбудил пламенную харьковскую революционерку Марию О., а та уже подожгла бикфордов шнур. В результате возникла революционная ситуация — что делать с остатком ученых в России?

Можно их, конечно, того — с почестями на Ваганьковское и, следуя Катону Старшему, этот исторический процесс завершить. Но это одно мнение. Не все с ним согласны. Некоторые считают, что пора уже выдающихся ученых на Западе прикупить, как шестисотые Мерседесы. Тем более что бюджет позволяет и многие из выдающихся по-русски говорят без акцента. Но тут как следует считать нужно. Известно, что один футболист в команде мастеров стоит примерно как двадцать Нобелевских лауреатов. А с футболистами у нас, сами знаете, напряженка, с трудом третье место на последнем чемпионате Европы взяли, благодаря хорошему тренеру. Так не останавливаться же на полпути! Вот Германия, потерявшая лидирующее положение в науке в результате гитлеровских реформ, свою науку на довоенном уровне уже 70 лет восстановить не может, а чемпионом по футболу неоднократно была. И нам надо не за журавлем в небе гнаться, а реалистичные задачи себе ставить.

И еще о высоком. В духовном у нас — также революционная ситуация, писатели современные либо классики, либо м. («м.» — это сокращение).

Непреходящее историческое значение Гапона Гапоновича в том и состоит, что он, как справедливо отмечает Мария, заполнил нишу между постаментом и унитазом. Поскольку никто из писателей не признается в том, что он сокращение, то теперь, когда из жизни ушел последний российский классик, можно смело сказать, что Гапон Гапонович — это наше все.

А потому, как говорил Уильям Теккерей, давайте, дети, сложим кукол и закроем ящик, ибо представление на нашей ярмарке тщеславия уже окончено. В результате чувство глубокой грусти охватывает Кукольника, когда он сидит на подмостках.

Примечание к «Послесловию»

С чувством глубокого внутреннего удовлетворения, вслед за В.И. Лениным, который «наше все» в вопросе революционных ситуаций, хочу отметить, что «Герцен создал вольную русскую прессу за границей — в этом его великая заслуга. «Колокол» поместил статью «Надгробное слово». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. Обогащенный этими уроками, пролетариат пробьет себе дорогу…»