Пауль Целан

Дорога к дому

Снегопад, гуще и гуще,
серо-голубой как вчера,
снегопад, словно ты спишь сейчас.
Белый, скирдами вдаль.

Над ним, без конца
бубенчик, дорога, потеря.
Ниже, скрытый,
спрессованный,
тот, что режет глаза,
холм на холме,
невидимый.

На каждом
оперился дом в свое сейчас,
а я ускользнуло прочь в бессловесное:
деревянность, мачта.

Здесь: чувство,
несомое прочь ледяным ветром,
крепящее свое голубино-, свое снежно-
цветное одеянье
          как флаг. 

Полюса —

внутри нас,
непреодолимые,
когда мы бодрствуем.
Мы спим вдаль, вплоть до
врат жалости.

Я утратил тебя для тебя, это
мой снежный комфорт.

Скажи, что Иерусалим есть,
скажи так, как если бы я был это
твое свидетельство,
как если бы ты была моим,

как если бы без нас мы могли быть нами,

я открываю твою оставленность, навсегда,
ты молишься,
ты укладываешь нас вместе
свободными.

Дерек Уолкотт

Пополудни хлебных деревьев вершины
лимонны, а нижние листья — воскового пострига
с темнозелеными
тенями над веками лавок
и покрытых ржавчиной изгородей цвета индиго;
сепия, и часто — оранжевый, но затем свет созревает
и трава, и стены домов, и даже петух,
пересекающий двор, сверкают
словно сатрап; маяк зажегся, и лампы,
и уже превращаются в слух
те, кто молитве внимают в соборе,
а рыбаки — в силуэты
на почтовой открытке заката в море;
мощные волны запахов жарящейся еды плывут
в воздухе, и трепыханье москитов там и тут
становится осязаемым; дорожные колеи
углубляются, и односельчане мои,
которых люблю все сильней с каждым годом,
оборачиваются к закату, лица
становятся резче под созревшим кокосовым плодом.
Сейчас — индиго, и море пока пылает,
свет будет длиться,
и самолетный росчерк крыла
красно-зеленым огнем светиться,
держа путь на Север, но вот уже точно ночь и мгла,
звезды являются там, где им предписано
быть, чтобы идею образа прочертить
в бесконечность, и песок исчезает,
и на окраине моря красно-зеленый огонь жужжит,
продолжает полет
туда, где искры и звезды плодят небосвод.

Никогда не прорвавшиеся рассказом, без надлежащего метра
истории в темноте, на дальних полках сознания.
«Они въезжали в облака, эти клочья ветра».
Не важно, где. Нет. Вот оно место. Рифма: Испания.
«Они въезжали в страницу, сейчас уже сдутую эхом
распиленных пиний, ручья, бегущего вниз по ущелью»,
в молчанье. Я пожертвовал всем этим ради пиний.
Они всегда интересны. Но из этого ничего не вышло.
Была — другая Мария, но пропеллер строчек-линий
летит вперед, она исчезает, гаснет в скомканной прозе.
Лучше так: «Свет пробился сквозь утренний иней
в Вексфорте, у лошадей — мокрая кожа», молодой
запах вина кружит голову и волнует.
На грани невыговариваемого, метаморфозы стой
словно усталый монах или актер.
В горах — облака, и лошади, которые существуют,
пожалуй, помимо любых рассказов о них, и ручей — дан,
как и другая Мария, и длящийся спор
в Вексфорте, и это не выдумка, как и моря другие,
и Атлантический океан,
и ветер этот соленый,
сквозь строки рвущийся на простор.

Адмиэль Косман

Бар-мицва

Не вините его. Они задавали каверзные вопросы. Как всегда.
Их взгляды впивались в него.
В продолжительных беседах с ними провел он дни своей юности.
Снова и снова они повторяли слова, лишенные смысла.
У него был обычай: тысячи образов
мчались к нему наперегонки сквозь открытую дверь,
и он примирял их. Он был вежлив, он был — смешлив.
Некуда было деться от их вечных одергиваний,
некуда было бежать от молотьбы их языков.
Отсеченные главы их птиц — на деревянных столах.
Вот, пронеслись твои тринадцать весен, наш сын дорогой.
Будь сильным и мужественным.
Прими наши молитвы. Прими же. Прими. Принимай!
Среди местных начальников, грозных учителей он восстает,
готовится говорить.
Микрофон как мятник, качается перед ним.
Свет бьет в глаза. Мальчик, поставленный — говорить. Что
он может сказать в этот горький вечер?
Несколько красивых фраз?
Как вдруг — он закашлялся, покраснел, прилип к гортани
язык, в смертном ужасе
застыла душа.

Наказание

И кем ты вдруг
стал?
Иермиягу?
Посмотри на себя утратил границы рассудка ты вторгся 
в мертвый простор сквозь который немногие смелые шли.
И впрямь?
Она и на самом деле
созрела до времени налилась необузданные порывы ее посеяны
нами. Мы — новость для пастухов.
Когда же ты превратился в одного из героев кто ты такой
чтобы судить насмешливый странник скрививший лицо?
Некуда деться ты вернешься домой, в колено свое.
Ужас
падет
и на тебя. 
Так скажи же, что
беспокоит тебя в корнях вещей? Мы не можем сойти вслед
за тобой. Кто ж он, кто влечет тебя по этим пустыням
безводным, пока ты столь молод и полон сил,
младенец почти…

Данте Габриэль Россетти

Чаша жизни

Так, чашу жизни, не дрожа, как вы,
Он в руки взял. Незримы глазу,
Все стороны ее он понял сразу.
Вот, кто-то вдаль стремит, скрываясь от молвы,
И путь его — сквозь бурелом и рвы.
Затерянный в толпе, еще юнец,
Хохочет он, скрывая слезы. Наконец,
Стоит, притих. Не снимет он короны с головы. 

А в чашу он как кровь налил вино,
Смешал с обманом пряных клятв до дна
Утраченной любви — всю в водяных цветах,
Он бросил бы ее в поток, разбитой, но,
Судьба ее оберегла, и вот сейчас она
Пуста, принять готова его прах.

Артюр Рембо

Прелестный сын Пана! 
Круглы твои брови, венчанные цветами, 
а глаза твои — ягоды, чудесные сферы, вращаются. 
Испачканы бурой грязью, твои щеки — впалы. 
Сверкают клыки. 
Грудь твоя — цитра, струны звенят в твоих бледных руках. 
Пульс бьется в животе, где спит секс-андрогин. 
Бредешь в ночи. 
Осторожно движется бедро, другое бедро, 
и левая нога…

Аллен Гинзберг

Супермаркет в Калифорнии

Что я думал о тебе этой ночью, Уолт Уитмен, когда брел
вниз по переулку под деревьями, с головной болью от самосознания, глядя 
на полную луну?
В моей громадной усталости, охотясь за образами, я набрел на неоновый
супермаркет и вспомнил твою любовь к наименованиям.
Какие персики! Какие полутона! Целые семьи, и покупают — ночью! 
Проходы, забитые мужьями. Жены — в авокадо, дети #8212; в помидорах!
И ты, Гарсиа Лорка, что ты делаешь  возле арбузов?

Я видел тебя, Уолт Уитмен, старую кочерыжку, бездетного, одинокого, 
тыкающего мясо в холодильнике, разглядывающего мальчишек 
в бакалейном отделе.
Я слышал, как ты спрашивал их: кто убил свиней?
Сколько стоят бананы? Ты ли это, мой Ангел?

Я бродил за тобой вдоль банок — бриллиантовых груд,
воображая, что за мной следует местный охранник.
В нашем одиноком путешествии
мы вместе тащились по бесконечным проходам,
вдыхая запах артишоков, мороженных деликатесов,
но никогда не проходя мимо кассирши…

Куда мы идем, Уолт Уитмен? Двери закрываются через час.
В каком направлении этой ночью указует твоя борода?
(Я трогаю твою книгу и воображаю твою одиссею в супермаркете —
это так абсурдно).

Будем ли мы бродить всю ночь
по пустынным улицам?
Деревья добавляют к тени — тень, в домах нет света,
мы вместе будем — одни.
Будем ли мы идти, мечтая о потерянной Америке любви, мимо
голубых авто на стоянках, к нашему молчаливому
дому?

Ах, дорогой отец, седобородый, бесстрашный учитель,
какая Америка была у тебя, когда Харон отставил свой шест,
паром застыл, и ты ступил на туманный берег,
глядя, как кораблик исчезает
                   в черных водах Леты?