Александр Любинский

Пряный дух Средиземноморья

(эссе)

Опасаясь навлечь на себя неудовольствие людей просвещенных, разбирающихся в законах божественных и человеческих более меня, осмеливаюсь всё же сказать несколько слов о человеке, ставшем символом мудреца.

Не он ли из века в век гордо шествует в рваном плаще по улицам Афин, окруженный, как обычно, толпой, охочей до споров и речей? Зовут его Сократ, и он не устаёт испытывать всех, кто соглашается подвергнуться его расспросам. Его интересует, что такое добродетель и справедливость. А что такое прекрасное? Тоже интересный вопрос. И почему-то никто не может дать внятного ответа. Но характерно, что и сам Сократ ответа не знает! А ему не надо, ведь его цель — расшевелить человека, сбить с толку, заставить усомниться в очевидном. Вот ведь как мир устроен — живут себе люди и даже не задумываются, правильно ли они живут. Бесконечно ссорятся друг с другом, воюют, борются за власть, обманывают, скаредничают… Это просто невыносимо. Надо всё это изменить. Но как? Прежде всего, заставить людей задуматься над своей жизнью. Ну да, задумались… И что? Вот Сократ утверждает, что есть такие штуки под названием «добродетель», «справедливость», «истина», и надо им следовать, жить, равняясь на них. Но что это такое, он и сам толком не знает. Он так и говорит, что ничего не знает, а знает один только бог. Правда, он открыл некую вещицу, которая называется «разум». И занимается он ею со страстью ребенка, заполучившего новую игрушку. Оказывается, можно играться в слова по определенным правилам! Например, два — это не одно, а одно — не два. Или вот задаться важным вопросом: а что такое прекрасное само по себе? Или благо? Да мало ли существует красивых слов! Но Сократ свято верит, что в них и впрямь скрыта некая неразгаданная тайна, вокруг которой он не перестаёт кружить, как пчела вокруг цветка.

И кончается всё это очень плохо: он надоедает афинянам. Они обвиняют его в том, что он расшатывает традиционную веру в богов и развращает молодёжь. И они правы. Ведь Сократ сам ничего не знает, ничего не предлагает, но только заставляет усомниться. И молодёжь радостно подхватывает эту сократовскую игру в слова, в которой белое оказывается чёрным, а то, что представлялось истиной, превращается в ложь. Но что такое истина? Мудрый Сократ отвечает, что это знает только бог.

На суде он, встав в позу пророка, сообщает своим согражданам, что «приставлен к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод». Какой противный старик! И как закономерно, что граждане, которым этот овод надоел, прихлопывают его.

Но дело не кончается, а лишь начинается, ибо Сократ, благодаря своему ученику Платону, на все последующие века европейской истории становится символом мудрости, мучеником, погибшим во славу разума — замечательной способности человека, как оказалось, делающей его равным самому богу. Правда, что такое «бог» и что такое «разум», за все столетия так никто внятно и не объяснил… Но это неважно.

Сцена пуста. И вот вспыхивает свет, она заполняется толпой. Это рынок — шумный, говорливый. Люди в белых хитонах, в сандалиях на босу ногу. Но что это? Сбоку от прилавков, в одном из проулков несколько человек сгрудились вокруг старика с растрепанной бородой, маленького, плотного, с приплюснутым носом и низким лбом, лицом похожего на сатира. О странных вещах говорят они, но ведь это — афинский рынок.

Оказывается, в город приехал знаменитый софист Горгий, и теперь сатир, столкнувшийся с ним на этом месте всеобщих встреч, рассуждает с Горгием об искусстве красноречия. Какая чудесная тема! Афиняне обожают красивые речи, витиеватые рассуждения, любители готовы хоть час простоять, чтобы только послушать перепалку Горгия с сатиром, которого они выставили против него как на каком-нибудь турнире.

А сатир, которого зовут Сократ, чуть ли не допрашивает Горгия — что тот понимает под красноречием? Горгий с достоинством отвечает, что красноречие — это умение убедительно говорить. Более того, он готов обучить этому искусству всех желающих, разумеется, за немалые деньги.

Голос Сократа приобретает вкрадчивость, а сам он становится похож на кота, перед которым возникло видение тарелки со сметаной. Так что же получается? Всё равно, чему убеждать? Для Горгия не имеет значения, правое ли дело он отстаивает или вводит в заблуждение? Всё равно — отвечает Горгий. Более того, красноречие — такое искусство, которое позволяет даже управлять государством, ведь оно ведет за собой толпу.

Тут уж Сократ чуть не захлёбывается от восторга. Раскрыв рот, в котором не хватает доброй половины зубов, он спрашивает о самом главном: так, значит, нет ни справедливости, ни истины? А люди просто напросто живут в своё удовольствие? И хорош тот правитель, который им потакает?

Дело принимает серьёзный оборот. Горгий умолкает, а на его месте возникает молодой и честолюбивый Калликл, который заявляет, что нечего стыдиться, так оно и есть. Сильный — он и лучший, и самый справедливый, потому что всегда прав. А в жизни нужно стремиться к удовольствиям, благодетельствуя друзей и наказывая врагов. Только и всего.

И тут возникает магия: Сократ начинает говорить, не спорить, нет — скорее, обволакивать собеседника, не владеющего искусством диалога… И вот оказывается, что и справедливость существует, и жить должно по ней — мирно, с благородной умеренностью и достоинством, а у правителей, оказывается, главное дело — воспитывать свой народ, делая его лучше! Калликл не согласен, но он ничего не может противопоставить вкрадчивой магии своего собеседника, не оставляющего камня на камне от его привычных и, казалось бы, таких несокрушимых убеждений. «Сократ, — кричит ему кто-то из толпы, — ты всё поставил с ног на голову! Выходит, мы живём неправильно!?» Сократ не отвечает, только еще шире раскрывает свой беззубый рот…

Но что же происходит на самом деле? Вправе ли я поспорить с человеком, который уже не может мне ответить — более того, человеком, столь прославленным в веках? И, тем не менее, я бы сказал так: сам вопрос поставлен неправильно. Ты, Сократ, говоришь о том, как должно человеку жить. Но твои слова на самом деле — пустота возвышенных абстракций. Нет абсолютной справедливости, и никто не вправе учить людей, как им следует жить. Ты навязываешь людям бремена неподъёмные, ты впихиваешь их в прокрустово ложе предписаний, которые они не в состоянии выполнить. Они всего лишь люди, и ими от века и до века останутся. Есть законы, которые сдерживают их неумеренные страсти и позволяют им жить вместе, есть государство, которое мешает им истребить друг друга и сохраниться как народ. Ты говоришь, что даже самые лучшие правители города были плохи, потому что не сделали лучше своих подданных. Но это не цель правителя! Его цель — сохранить народ и защитить государство. И лучшие из правителей остаются в веках, потому что сделали сильнее свой народ и процветающим — своё государство. И снова, на этом пути нет идеала, к которому ты неустанно стремишься, нет некоего абсолюта, с высоты которого ты глядишь на нашу мизерную жизнь, но есть борьба честолюбий и интересов, подлости и героизма, есть реальная история реальных людей.

Смеркается, даже афиняне, эти любители споров, не выдерживают и потихоньку расходятся по домам. Горгий уже давно ушел, остался один Калликл, который лишь иногда односложно отвечает Сократу. Но и он уходит. Но Сократ не замечает этого. Наступает ночь, луна восходит над Акрополем, освещая пустой рынок, посреди которого стоит одинокая фигура старика в рваном хитоне, в сандалиях на босу ногу. И он всё говорит, говорит…

Древняя Греция тем хороша, что она представляет собой нечто вроде лаборатории. Здесь ставились эксперименты и достигались результаты во всех областях человеческой жизни. Политика, социальная жизнь — не исключение, и уже тогда они анализировались проницательно и беспощадно. Правда, были герои, к которым историки относились с неизменным восхищением, а образ их, переданный нам по наследству, хотя и не лишённый некоторых отрицательных черт (люди, всё-таки), окружён неизменным ореолом. К ним относится Перикл — этот «выдающийся государственный деятель времен расцвета афинской демократии».

Действительно, можно сказать, что во времена Перикла эта демократия достигла расцвета… Но оценка Перикла напрямую зависит от того, как мы относимся к демократии как форме правления. Это важно и для нас, нынешних, ведь словечко «демократия» у всех на устах. В мире существует огромное количество демократических партий, демократией клянутся, демократии присягают.

Мы ничего не поймём в её сущности, если просто переведем это слово. Власть народа? Нет! И пример Перикла доказывает это со всей очевидностью, обнажая тайные пружины демократии.

Речь идёт не о власти народа, но власти тех, кто умеет управлять, или лучше сказать — справляться с народом. Перикл умел это делать замечательно, но прежде всего он предельно расширил участие народа в управлении: отныне по жребию каждый гражданин мог заседать во властных органах и даже становился полноправным судьёй — ему платили зарплату значительно большую, нежели та, которую он зарабатывал своим трудом. Такие меры привели к падению качества принимаемых решений, произвольности приговоров. Тогда зачем это было сделано?

Отныне любой ремесленник чувствовал себя пупом земли — возобладала психология, устремления, мировоззрение человека толпы. Это и было главным, к этому стремился Перикл. Человек толпы — главная сила государства: он националист по определению, он безусловно, на ура принимает тот тезис, что Его государство, Его законы, Его традиция — лучше всех. Более того, он по природе своей — империалист, ибо не просто считает своё государство лучшим, но и стремится к установлению Его власти над другими народами, которые должны, хотят они или нет, признать его превосходство (разумеется, такому стремлению должны быть хоть какие-то основания — будь-то местоположение государства, его размеры, экономическая мощь и т.д.)

Целью Перикла было величие Афин, а ее призвание — власть над греческим миром. В отличие от современных империалистов, он не только не скрывал этой цели, но и ясно видел опасности, с нею связанные. Он развязал кровавую и бессмысленную Пелопонесскую войну, в которую поначалу радостно кинулся человек толпы, а потом отпрянул в ужасе перед лицом огромных потерь, вызванных военными действиями, и страшной чумы как результата войны. Но именно в этот момент Перикл показал себя во всём блеске: управлять толпой, дабы она принимала нужные решения, может лишь прекрасный оратор, а Перикл умел говорить лучше всех. В этом была его сила. Его речи, в том числе и «чумная речь», остались в веках как образцы ораторского искусства. Афиняне всегда питали слабость к красоте, в том числе и к красоте речей — они не могли противостоять Периклу.

А он не просто апеллирует к нутряной глубинной сущности человека толпы — он указывает на опасность отказа от политики империализма: вас возненавидели народы, которые вам подчинились, и теперь, если вы вернете им свободу, они вам отомстят! Вот так — просто и прямо. Нельзя — вдруг — перестать быть империалистом: надо идти до конца.

Но власть демагога над толпой не абсолютна, существуют опасности, которые тоже вскрыло правление Перикла. Человек толпы — традиционен, поэтому любое, даже малейшее проявление свободомыслия наталкивается на его яростное сопротивление. Начинаются суды по обвинению в нарушении благочестия — изгоняются и приговариваются к смерти философы, устанавливается цензура, развязывается охота на ведьм… Любовницу Перикла Аспасию обвиняют по той же стандартной статье и лишь блестящие адвокатские способности Перикла спасают ее.

Сам он умирает от чумы, вызванной войной, так и не докончив начатого дела. Афинская империя разваливается, народы, обретшие свободу, хотят не просто отомстить, а разрушить Афины до основания, дабы даже памяти о городе не осталось. И только благородство спартанцев, этой новой объединяющей силы, спасает Афины от окончательного краха.

Никто лучше Перикла не мог вызвать к жизни джина толпы, никто лучше него не умел управляться с ним… Воистину, Перикл велик.

«Историю» Геродота я нашёл на развале, куда приносят ненужные книги, и обрадовался ей как родному человеку. Теперь она есть у меня и по-русски.

Афиняне с восторгом слушали Геродота, когда он зачитывал им только написанные страницы. На протяжении веков «Историю» переводили, исследовали, комментировали… Неужели сейчас ее место среди ненужных книг?

Для меня она звучит мощной многострунной музыкой, играет всеми красками, как живописное полотно, захватывает и не отпускает, как великий роман.

Ее действие разворачивается на огромных пространствах Европы и Азии, вовлекает сотни народов. Корабли выбиваются из сил, сражаясь с волнами и ветром, и их относит к неведомым землям, цари и фараоны отправляют экспедиции, чтобы узнать — а что там за горизонтом? Путешественники возвращаются, не достигнув цели, но им вослед устремляются другие. Да, истоки Нила и Днепра, этих великих рек, еще не знает никто, но уже можно описать некоторые народы, живущие по их берегам, поражающие разнообразием обычаев, традиций, языков. Цари сражаются друг с другом за власть над миром, вьётся пыль под тысячами копыт, несметные тучи стрел взвиваются к небу. Великий царь персов Дарий, подчинивший своей власти весь Ближний Восток, идёт походом на скифов, обитающих в лесах и на равнинах на необъятных просторах, обрывающихся Чёрным морем. Он заявляет, что хочет-де отомстить скифам, когда-то посмевшим вторгнуться в его земли, но влечёт его совсем другое — жажда пространства, тяга покорения неведомого. Достигнув Геллеспонта, он несколько дней сидит недвижимо, вперив взор в открывшееся ему впервые Чёрное море, а потом по наведенному мосту его армия в 600 тысяч человек, составленная из всех народов Ближнего Востока, вторгается в Европу. Путь неизведан, где эти скифы? И отыщется ли обратная дорога? Наконец, достигают цели. Но что это? Скифы не слезают с коней, они то появляются, то исчезают, а Дарий погружается всё глубже, всё безысходней в степи, что между Днепром и Доном. Наконец, он осознаёт всю бессмысленность предприятия, поворачивает обратно и по единственному мосту, этой тонкой спасительной ниточке, протянутой над Дануби, возвращается домой.

Но параллельно Геродот повествует о скифских племенах — одни веруют, что после смерти обращаются в волков, другие сжигают мёртвых на огромных кострах, пьют вино, смешанное с кровью, из черепов своих врагов, а есть и такие, кто живёт на огромном каменистом полуострове, глубоко вдающемся в море. И если мореплаватели по ошибке пристают к берегу, их приносят в жертву богам, сбрасывая несчастных в море с крутых скал…

Но куда бы Геродот ни обращал взор, как бы страстно ни всматривался в горизонт, он всегда возвращается домой, в родное Средиземноморье, где истории народов, населяющих его берега, неразрывно переплетены торговлей, войнами, возведением городов, возникновением и крушением царств, приручением, очеловечиванием этой земли. Пряный терпкий дух Средиземноморья кружит голову, великолепие Египта и Греции, Финикии, Ливии восстаёт со страниц. А эти бесчисленные, перетекающие друг в друга истории похищений, убийств, заговоров, ненависти, любви… Человеческая судьба, повторяющаяся из века в век под этим прозрачным сияющим небом.

Первый великий европейский роман, первый великий писатель, первый — и на все времена.

Они еще ничего не знают.
Надрывается флейта,
становятся в ряд,
сжимая мечи и копья.
Команда — 
бегут навстречу,
вьётся пыль, надрывается флейта
и вдруг
умолкает.
Молча, яростно, безоглядно, по трупам своим и чужим
вперед.
А я уже знаю — этот
исчезнет навеки,
а этот — навеки прославится.
А я еще ничего не знаю,
хватит ли сил победить 
или
упаду в пыль лицом,
сжимая копьё, 
память 
канет 
как шлем с головы,
покатится, дребезжа.
Исчезнет в траве.

Книги Александра Любинского изданы в России и Израиле. На персональной странице автора — ссылки на опубликованное у нас в журнале. Книги, изданные в России, можно посмотреть и заказать здесь.

Мария Ольшанская