Индейский высохший сорняк.
Как жизнь твоя – сей злак.
Как сено – плоть,
распад и мрак.
А если так – кури табак.

Восходит вверх его дымок,
тщеславья тонкий ручеек.
Мгновенный выдох – его нет,
пропал и след.
А коли так – кури табак.

А вонь из трубки для утех –
как твой закоренелый грех.
Твоя душа, что так смердит,
в огне горит.
А коли так – кури табак.

Пусть пепел помнит о тебе,
забывшем о своей судьбе.
Ведь плоть твоя, презревши страх,
вернётся в прах.
А коли так – кури табак.

Они покинули меня – те, кто вступали
ногами голыми в мой тихий круг,
приручены, и кротки, и нежны, а ныне стали,
что звери дикие. Позабывали
как без стеснения кормились с моих рук.
Теперь перебирают всех подряд,
и озабочены, и ищут наугад.
Благодарю фортуну – мне дарует силу
воспоминание. Однажды, когда упала
накидка лёгкая, руками длинными она меня поймала,
обцеловала, заласкала,
с игривой нежностью спросила:
мой дорогой, тебе приятно было?
И это не фантазия. Лежу без сна
в оставленности странной.
Потерянный, я слов не нахожу…
Моей добросердечности ль вина
в том, что она была такой непостоянной?
Но раз она со мною не лгала,
не искупила ль ветренность она?

Стремился вдаль по топи шаткой
со рвеньем и большой тетрадкой
к Сент-Мери да на четырёх копытах,
а не своих, совсем разбитых.
Благословил, слегка потея,
союз трёх пар во славу Гименея.
Младенцев двух крестил я осторожно,
их окунув, поелику возможно.
Сказал две проповеди – три старухи
внимали им, для Слова глухи.
Лишь солнца луч, упав на позолоту,
мог оценить мою работу.
О, род людской, запомни, Лета,
того, кто выдержал всё это!

Когда я думаю, что надо умирать,
и с помощью пера я не смогу
свой урожай в амбары книг собрать,
созревший в переполненном мозгу.
Когда слежу в надзвёздной высоте
я символов сквозные облака, –
и не замечу измененья те,
что, словно, движет магии рука.
Когда, в прекрасное мгновенье воплотясь,
уходишь ты, а я кричу – постой! –
чтоб нерушимой стала наша связь
в бездумном наслажденьи красотой.
Тогда средь мира одинок, пойму,
как слава и любовь уходят в тьму.

О, роза, венчик пышный твой
с рассветом вновь не расцветет,
как все, что прелестью живой
заворожит – и в ночь уйдет.

И что являет стройный мир,
каких глубин он тайный знак?
В недолгой жизни – свет-сатир,
дразнящий мрак.

Еще деревьев свеж наряд,
а небо – бирюза.
Еще смеются и грустят
любимые глаза.

Но вот, полночный час грядет,
бессонной скорби час,
и прошлое из тьмы встает,
и плачет в нас.

И снова дом темнеет, он –
на долгой улице пустой.
Ты, сердце, не спеши, постой:
я жду того, кто канул в сон.

Я жду пожатия руки,
как бывшей жизни тусклый след,
к дверям, которых уже нет,
меня влечёт печаль тоски.

Но вот уже забрезжил день,
и утро бледное встаёт,
и дождь, смывая ночи тень,
по серой улице идёт.

Так, чашу жизни, не дрожа, как вы,
он в руки взял. Незримы глазу,
все стороны ее он понял сразу.
Вот, кто-то вдаль стремит, скрываясь от молвы,
и путь его – сквозь бурелом и рвы.
Затерянный в толпе, еще юнец,
хохочет он, скрывая слезы. Наконец,
стоит, притих. Не снимет он короны с головы. 

А в чашу он как кровь налил вино,
смешал с обманом пряных клятв до дна
утраченной любви – всю в водяных цветах,
он бросил бы ее в поток, разбитой, но,
судьба ее оберегла, и вот сейчас она
пуста, принять готова его прах.

Когда за моей отшумевшей жизнью захлопнется дверь,
и май забьёт крылами листвы как предвестьем лета,
деликатными, словно нежный шёлк, 
может быть, кто-нибудь скажет теперь: 
а ведь он замечал всё это.
Или так будет в сумерки, когда быстрее, чем ресницы взмах,
ястреб проскользнёт из тени в тень над воздухом стылым
и прянет на куст терновника, что дрожит впотьмах,
может быть, кто-то скажет: 
для него это зрелище было милым…
И если я отойду среди тёплых мотыльков ночных,
когда пугливый ёж перебегает по полянке, 
скрываясь во мрак,
кто-нибудь произнесёт: 
он заботился о малых сих, а теперь его нет. Это так.
И когда они уже перестанут прислушиваться 
к задыханьям конца
и встанут у двери, глядя на зимнее небо, 
лучащее звёздный свет,
может быть, те, кто не увидит больше моего лица, 
подумают: он любил эти тайны. И вот его – нет.
Или кто-то скажет, услышав прощальный колокола перезвон,
что бриз ночной во тьме раскачал,
на мгновенье прервался – 
и вновь гремит до скончанья времён –
он не слышит теперь. А раньше его – замечал?