* * *

Чем дальше эпоха, тем её восприятие гармоничней. Всё увязывается, укладывается, разъясняется. «Дух эпохи» проступает со всей очевидностью, а писатели, поэты, художники, словно мирно беседуют за общим столом, даже в самых жарких спорах не переступая границ взаимной вежливости.

Такова для меня русская литература девятнадцатого века. Несмотря на все различия писательских стилей, социального положения, политических пристрастий, она воспринимается как единое целое, и хотя у меня есть свои предпочтения, они не мешают мне получать удовольствие от чтения писателей, ожесточённо (и вполне правомерно!) споривших друг с другом.

Но уже в следующем веке гармония нарушается, а по мере приближения к нашим временам она и вовсе исчезает. Судьба русской литературы прошлого века предельно драматична, писательские судьбы непримиримы.

Правда, вроде бы Бунина и Набокова это не касается, ведь у них одинаково прочное положение классиков… Тем не менее, я постоянно думаю о них, поскольку они воплощают для меня два противоположных подхода современных писателей к профессии литератора, литературе.

Как известно, Бунин вполне доброжелательно прореагировал на появление Сирина, да и потом явной отчужденности не испытывал, тогда как Набоков всегда старался подчеркнуть расстояние между ними, а когда уже в начале 50-годов ему предложили выступить на вечере, посвящённом Бунину, (благотворительном вечере в пользу нищего собрата), он отказался, заявив, что не может произносить «золотые слова» о писателе, который стоит для него «даже ниже Тургенева».

В чём же дело? Откуда такая ожесточённость? Похоже, для него жизнь и творчество Бунина были вызовом его жизненному, писательскому пути. Они оказались и впрямь различны: Бунин был уже знаменит, когда Набоков только начинал, Бунин стал лауреатом Нобелевской премии, правда, промотал её за несколько лет, впал в нищету и окончил жизнь, по воспоминаниям Катаева, на рваном одеяле, со стопкой нераспроданных «Темных аллей» в дальнем углу. А что же Набоков? Он уверенно шёл всё выше и выше, написал «Лолиту», этот обдуманно рассчитанный бестселлер, прославился, перешёл на английский и закончил жизнь в расцвете всемирной славы.

Столь же противоположны и их стили. Проза Бунина воспринимается всеми пятью чувствами – она живая, дышащая, тогда как Набоков рисует красивые узоры на ледяном стекле. Можно восхищаться его стилем, но его герои кровно не задевают, словно отгороженные от читателя тем же морозным стеклом.

Писательские судьбы – лишь отражение этой разницы мировоззрений и стилей. Как заметил однажды Ходасевич, Набоков играет приёмами. И он оказался прав: к концу жизни набоковское творчество выродилось в тексты, напоминающие шахматные задачки. Вот уж точно, чего совершенно нет у Бунина. У него нет никакой игры, а вместо неё – острейшее, ничем не замутнённое чувство жизни: он вбирает в себя это немыслимое чудо, и страшится, и восторгается им! Он не строит обдуманно свою писательскую судьбу, не пробивается, не утверждает себя, а творит, как дышит, и пока дышит.

Возьму-ка я с полки «Жизнь Арсеньева» и перечитаю её…

* * *

Набоков не любил и не понимал музыку. Об этом он говорил вполне откровенно. Вот что он пишет в «Других берегах»:

«Надобно сказать, что у обоих моих родителей был абсолютный слух: но увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь влажный перебор арфы в «Богеме», да еще всякие испанские спазмы и звон, – но концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов и даже понос».

У Набокова есть рассказ «Музыка», в котором ясно показано, как автор относится к ней. В этом рассказе некто Виктор Иванович, (имя-отчество самое затертое, некий среднестатистический имярек) приходит в частный дом на музыкальный вечер, размещается, как опоздавший, на единственном свободном кресле возле исполнителя и вынужден поначалу, поскольку музыка сама его никак не трогает, следить за музыкантом. Подробно описываются ужимки пианиста, его дёрганье и сипенье, его бессмысленные удары по клавишам, подпрыгивания, пот, нелепо вытаращенные глаза…

И вдруг наш имярек замечает в зале – свою бывшую жену! Тут и начинается как бы музыка, поскольку в контрапункт вступают воспоминания о совместной жизни, сцены, разговоры… Растерянный имярек не знает, как быть. Но вот музыка кончается, бывшая жена ускользает из залы, конфликт разрешается само собой.

Я не случайно называю героя рассказа «имяреком», поскольку он предельно бесцветен и никак не трогает читателя. Если Набоков хотел показать, насколько реальная музыка человеческих отношений выше надуманной музыки для чего-то и как-то организованных звуков, ему это не удалось – чувства, описываемые им, столь же банальны и невыразительны, как и имя самого героя. Более того, задумываешься о роли чувств в творчестве Набокова, ведь способность к музыке есть способность к сопереживанию (я не говорю об извращённости, которая существует везде и всегда). А у Набокова читательское переживание (этот отзвук писательского) рождается лишь при чтении воспоминаний о прекрасном детстве – воспоминаний однообразно-прекрасных и раскиданных по многим текстам Набокова. Во всех других случаях герои нашего автора со-чувствия не вызывают. По большей части они любопытны, интересны, Набоков затевает с ними изящную игру. Но это совсем не то чувство, когда один-единственный короткий рассказ Бунина – переворачивает душу…

Незадолго до смерти писателя его посетила в Монтрё Белла Ахмадулина, оставившая любопытные воспоминания об их встрече. Расставаясь, Набоков спросил, нравится ли ей его язык? «Лучше не бывает!» – заверила Белла. «А мне кажется, что он напоминает мороженую землянику», – задумчиво произнёс хозяин. «Что Вы!» – воскликнула Белла. Но я бы не стал переубеждать его…

* * *

Читаю Бунина «Тёмные аллеи» подряд, как никогда раньше не читал. Удивляюсь, поражаюсь… Поражаюсь тому огромному, что он смог выразить и вместить в эту книгу. Удивляюсь кромешному непониманию её… Бунин «черный», Бунин безбожник? Бунин однообразен, Бунин написал «Тёмные аллеи» в соперничестве с Набоковым? Что за бред! «Тёмные аллеи» написаны музыкально, каждый текст встроен в единое целое и воспринимается только так. Нужно услышать темы, которые повторяются снова и снова, но как в музыке – всё время по-разному. Услышать, как они соединяются в единое целое симфонии.

Вот мотив главный, библейский – тёмные древние оклады, старинные лица, отрывки из псалмов (не Псалтиря!), Иова, Песни Песней, которые произносятся с ветхозаветной страстностью, и вот уже та самая природа, за описания которой так хвалят Бунина, превращается в этого ветхозаветного многоочитого Бога, смотрящего в лицо человека, а он стоит один на один с его Бурей и Тишиной, Рассветом и Ночью, Его миром – огромным, прекрасным и страшным.

И тот же самый Мир – в душе человека, через которую перекатывают Его раскаты – на своём жалком языке мы называем их «страстями». Сердце едва выдерживает, душа замирает. Жалость и страх, бесконечная печаль, счастье, обрывающееся, как струна, невозможность удержать его мгновения, воздымающие самоё жизнь над обыденностью, словно причащающие ее – Буре и Тишине, Рассвету и Ночи, Его миру – огромному, прекрасному и страшному…

«Мистраль» написан в те же годы:

«Все воды твои и волны твои прошли надо мною».

«Вот ты дал мне дни как пяди, и век мой как ничто пред тобою».

Век мой, господи, ничто не только пред тобою, но и предо мною самим…

Лежа в черной тьме спальни, среди шума и гула наружи, теряешь представление о времени. Забываясь, думаешь: «Кажется, скоро рассвет…» Но затем опять видишь ту же черную тьму, слышишь, как жадно несется наружи мистраль, и понимаешь, что эта тьма, этот шум и гул еще ночные, полночные. Привычно подняв руку к изголовью, я освещаю спальню, смотрю на часы: час самый мертвый. От света все вокруг стало проще, шум и гул отдалились от дома, и спокойно стоит освещенный куб спальни, беззвучно блестит зеркало против меня, над камином. В зеркало углубленно уходит вторая спальня, что во всем подобна первой, будучи только ниже и меньше ее; там тоже горит свет над старой дубовой кроватью, на которой уже столько лет сплю я в этом старом чужом доме, лежит на приподнятой подушке худое лицо, видны под светом, падающим сверху, темные впадины глаз, виден белеющий лоб, косой ряд в серебристых волосах… Потом я опять поднимаю руку - и опять только гул и тьма, в которой всюду реет что-то как бы светящееся…

«Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани: пора сходить».

На персональной странице Александра Любинского — ссылки на опубликованное у нас в журнале.

Книги, изданные в России, можно посмотреть и заказать здесь.

Мария Ольшанская