Александр Любинский

Живая вода

(эссе)

По случаю купил толстенный том «Малого собрания сочинений» Гюстава Флобера с «Госпожой Бовари», «Саламбо» и «Воспитанием чувств». Каюсь, до этого, кроме «Госпожи Бовари», ничего не читал. В своё время эта история провинциальной жизни впечатлила меня тем искусством, с которым Флобер из тихого мещанского существования умудрился сотворить трагедию, окрашенную печальной иронией над судьбой человека, жизнь которого протекает, в основном, в борьбе с самим собой.

Я стал читать письма Флобера и поразился его абсолютному одиночеству (лишь в последние годы его жизни оно нарушалось наездами друзей-литераторов.) Он жил отшельником, ненавидя окружающий его мир людей, занятых своими маленькими делами, не выходящих из круга своих маленьких интересов, с покорностью подставляющих свои головы под гильотину любой власти: то самое «молчаливое большинство», цель жизни которого – получить на грудь крестик или орден Почётного легиона: местный аптекарь господин Оме в конце концов достигает вожделенной цели, и этой фразой завершается «Мадам Бовари».

Флобер писал свои романы очень долго, тщательно бился не то что над фразой – над каждым словом. Подозреваю, что такие усилия, которые чувствуются в отсутствии свободного дыхания в его романах, он предпринимал потому, что в этом, и только в этом была вся его жизнь. Он ведь нигде не работал, и сам существовал как мелкий буржуа-рантье.

После «Госпожи Бовари» читать «Саламбо», (небольшое произведение, над которым Флобер бился пять лет), почти невозможно: оно слепит. Невозможно читать от обилия и подробностей в описании варварских одежд, великолепия пейзажа; кровь льётся, как клюква, огромные слоны давят людей, мёртвые тела загромождают проход к городским стенам, откуда на головы осаждающих льются потоки расплавленной смолы и серы. Ослепительное солнце, невыносимая жара, белые камни дворцов… На самом деле сюжета почти нет: подробно описывается восстание варваров-наёмников и вскользь – любовь одного из предводителей варваров к Саламбо, прекрасной дочери карфагенского полководца Гамилькара.

«Саламбо» – это бегство из ненавистного Руана, бегство от фармацевта Оме с Почётным легионом в петлице – бегство от самого себя.

Флобер нашёл возможность полностью погрузиться в другую жизнь. Он, разумеется, прочёл всё о загадочном Карфагене и даже совершил путешествие в Тунис и Северную Африку. Но почему именно Карфаген? Идя по стопам Флобера, я выяснил, что об этом государстве почти ничего не известно. Культура, не оставившая ни одного письменного свидетельства, кроме надписей ее генералов о своих великих победах! Карфаген воевал на равных с самим Римом, у него был великий полководец Ганнибал. И ни одной поэтической строчки, ни одного исторического труда! Всё со слов других – будто бы что-то было, да толком неизвестно, что? Если Флобер на самом деле замыслил бегство от торгово-промышленного духа своего времени, то он прибыл явно не туда: Карфаген был воплощением этого духа, это была торговая колония, высасывавшая соки из всего, до чего ни касалась. И великий Ганнибал проиграл Риму лишь потому, что думал – вполне по-карфагенски – что италийские народы восстанут против Рима, как только он появится там, а они не восстали: Рим был прочно укоренен в италийской почве и как мощное дерево, держался ее корнями. Но с точки зрения Флобера выбор Карфагена был удачен: недостаток информации обернулся преимуществом – Флобер получил возможность среди этой сияющей пустоты создать свою сказку.

Он с отвращением описывает развращённую, утопающую в роскоши карфагенскую элиту, на фоне которой первозданная сила варваров выглядят гораздо привлекательней. Но их восстание было подавлено. Может быть, Флобер мечтал о временах, когда новые варвары вольют свежую кровь в загнивающую Западную цивилизацию? Оставалось немного ждать, но Флобер, умерший в 1880 году, не дожил до этого прекрасного времени…

На его похороны собралось немного народу – в основном друзья-писатели и почитатели его таланта. Из его родного Руана не было почти никого. Как отметил Эмиль Золя, присутствовавший на похоронах, три четверти жителей Руана вообще не знали о его существовании, а оставшаяся четверть – ненавидела.

Ни одна книга в мировой литературе не вызвала столь противоречивых оценок, как «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» Лоуренса Стерна. Напрасно искать ссылки на нее в хрестоматиях по английской литературе, но в подборке Британники, изданной так, чтобы сохранить на века всё лучшее в европейской культуре, имеется и «Тристрам», объединенный в один том с «Путешествием Гулливера» Свифта.

Я взялся за чтение без предубеждений, и первые сто страниц не уставал восхищаться своеобразным юмором автора. В самом деле, он описывает акт рождения своего героя с такими подробностями, что само рождение тонет в них. Тристрам с грехом пополам и с перебитым носом рождается, в конце концов, лишь в четвёртой главе, а к концу повествования еще не вылезает из коротких штанишек. «Жизнь и мнения»? Нет, это скорее, откровенная насмешка над «жизнью и мнениями».

Как же удалось Стерну превратить жизнь в пародию на жизнь?

В «Гамлете» есть знаменитая сцена с могильщиками, где Гамлет проливает слезу над черепом шута: «бедный Йорик!», – восклицает Гамлет, а затем, по логике шута, предлагает проследить превращение праха Александра Македонского в затычку для бочки. Собеседник отвечает ему, что это означало бы смотреть на жизнь «слишком мелко».

Йорик в романе – сельский священник, единственный положительный герой, умирающий в самом начале повествования, как и положено в романе, в котором – всё наоборот. Зато автор откровенно подчёркивает несколько раз, что на его собственной голове – шутовской колпак с бубенчиками, а сам процесс превращения Александра в затычку для бочки – основной приём повествования, используемый Стерном.

В самом деле, на протяжении нескольких сот страниц жена Шенди-отца в муках рожает сына, тогда как автору удаётся отступлениями, разговорами и историями бесконечно растянуть этот процесс. Речь идёт обо всём, о чём угодно – от древней философии до расположения карманов на камзоле Шенди-отца, но всё это время до нас долетают лишь краткие сведения о том, что происходит в комнате роженицы.

Итак, основной приём – расщепление причинно-следственных связей до бесконечности, в результате чего сам результат полностью утрачивает смысл. Вот как это происходит: посылают слугу за доктором, а в это время сам доктор едет навстречу. Они сталкиваются, доктор падает в лужу; разъярённый доктор, вываленный в грязи, вваливается в гостиную Шенди. Но мало того – он забывает свои инструменты. Снова посылают слугу, который застёгивает сумку на слишком тугие кнопки, да еще и слишком тщательно перевязывает её. В результате с огромным трудом доктор открывает ее и вроде бы должен, наконец, подняться в комнату роженицы. Но не тут-то было! Ведь там уже присутствует местная повивальная бабка, и доктор требует, чтобы не он поднялся к ней, а она спустилась к нему, как и положено по рангу. Всё это время Шенди-отец и его брат Тоби продолжают обсуждать всё на свете, в том числе нам забавно и изматывающее долго повествуют о странностях Тоби, которые, по мнению автора, свойственны всему роду человеческому: каждый зациклен на какой-нибудь идее. Шенди-отец любит философствовать, Тоби – строит крепости из песка (и нам рассказывают историю возникновения и развития этой странности).

А что же роженица? Она продолжает мучиться, но никого это не интересует до тех пор, пока доктор, выведенный из равновесия всеми непредусмотренными врачебной наукой случайностями, не ломает щипцами нос плода, так и не извлечённого еще из утробы. Тристрам заявляет, что этот факт отразился на всей его жизни, но как – мы так никогда и не узнаем.

На наших глаза жизнь обессмысливается, превращаясь в хаос нерасторопности, безответственности и глупости. Причинно-следственная связь дробится до бесконечности, и в результате символом жизни становится затычка для бочки, сооруженная из праха Александра.

Жизнь теряет осмысленную форму. Но точно так же сама форма романа разваливается на наших глазах. В самом деле, о чём речь? Так можно писать до бесконечности, и ни о чём. Повествование ведь не окончено, и оборвано оно на знаменательной фразе: супруга Шенди-отца спрашивает его, о чём, собственно, рассказ? «О петухе и о быке, – ответил Йорик, – и об одном из лучших рассказов, которые я когда-либо слышал». Эту фразу произносит уже не Шенди-отец, а сам автор, так и не снявший с головы шутовской колпак.

Что же касается второго романа, «Сентиментального путешествия», то здесь перед нами всё тот же Йорик-Стерн, лишь по видимости интересующийся чем-то и кем-то помимо себя: на самом деле это рассказ о себе – который не понимает и не принимает жизнь, пытается играть в сострадание, но одним своим прикосновением обессмысливает его.

Poor Yorick!

В начале прошлого века Анатоль Франс яростно обрушился на традицию: «Традиция и общие рассуждения стали для нас основой критицизма. Ни того, ни другого не существует. Это точно, что почти всегда общее мнение предпочитает определенные произведения. Произведения, которыми все восхищаются, никто не читает. Их получают в наследство как некий драгоценный дар, который передают другим, не заглядывая в него».

Я воспользовался случаем: «Декамерон» Боккаччо попал ко мне в виде растрепанной книжечки, изданной сто лет назад примерно в то время, когда Франс разразился своей инвективой. До этого «Декамерона» я не читал, восприняв лишь расплывчатое мнение о его «фривольности», в котором утвердило меня исполнение отличным чтецом одного из рассказов.

Каково же было моё удивление, когда с первых страниц на меня обрушилось описание флорентийской чумы – картины, нарисованной во всех ее ужасающих подробностях. Автор просит извинения у читателей, обещая им в дальнейшем прекрасные и очаровательные виды. Но он не отрекается и от описания чумы – более того, она временами всплывает как неизменный фон во фразах и настроении героев повествования.

Их десять человек: семь молодых женщин и трое мужчин, решивших бежать от чумы в один из пригородных замков. Они без труда находят такой замок, совершенно пустой. Боккаччо не объясняет, почему он оказался без хозяев, но несколькими страницами ранее он замечает, что многие дворцы стояли в это время пусты, поскольку их хозяева или умерли или бежали из города.

Итак, эти десять человек бегут от чумы и развлекаются: танцуют, поют, играют (в шахматы, в том числе), вкусно едят, поскольку погреба полны едой, у них довольно слуг и имеется даже эконом. А по вечерам, когда спадает дневной зной, они собираются в каком-нибудь приятном месте и рассказывают друг другу истории. По десять историй в течение десяти дней. А потом они возвращаются в город и расходятся по домам. Как складывается их дальнейшая судьба, нам неизвестно. И кто из них останется жив?..

Итак, сто рассказов! Я смог осилить примерно половину. И не потому что они плохи, но потому что они – однообразны. Фактически это развёрнутые и разукрашенные подробностями анекдоты, повествующие об алчности, глупости и похотливости человеческой природы. Разумеется, любовная страсть занимает одно из ведущих мест. А чем еще заниматься всем этим дамам и господам, изнывающим от безделья, и не знающим, чем себя занять? Если есть какая-нибудь книга, напрочь отбивающая эротические позывы, то это – «Декамерон».

Разумеется, учёный специалист, воздев очи к небу, напомнит, сколь важное значение имел «Декамерон» для развития духа Ренессанса, освобождения человека от цепей мрачного Средневековья. Что касается «освобождения от цепей», то я свидетельствую: главные отрицательные герои книги – святоши всех мастей. Автор не устаёт высмеивать их алчность, лицемерие и похотливость. Но с точки зрения современного читателя это лишь свидетельство неизменности человеческой природы – одинаковой, что под абсолютной властью Божества, что без оной. «Декамерон» настолько возмутил Церковь, что был внесен ею в индекс запрещенных книг. Не сомневаюсь, это лишь способствовало росту его популярности.

Но что делать с этими чудесными повествованиями, однако же утомляющими своим однообразием? Думается, мне, как современному читателю, следует сделать себе внушение. В самом деле, разве это первый случай в мировой литературе? А арабские «Тысяча и одна ночь»? А сборники рассказов китайских средневековых авторов с их фантастической и избыточной на современный вкус демонологией? Да что говорить! Даже в Библии можно найти сюжеты, напоминающие «Декамерон».

Всё дело в том, что эти книги не читались залпом, в несколько дней, как читаются современные романы в мягкой обложке – прочитал и забыл, выбросил или отнёс на развал, куда приносят ненужные книги. Не было иных развлечений: не было ни телевизора, ни радио, ни интернета. Рассказ и родился из этих повествований у очага долгими вечерами, когда каждый по кругу рассказывал какой-нибудь случай, и эта форма повествования недаром закрепилась в литературе, и в течение сотен лет рассказы начинались именно этим запевом. Поэтому и «Декамерон» рассчитан на долгое чтение, может быть, по одному каждый вечер в течение сотни дней. Вот так, неторопливо, всю долгую зиму…

Но «Декамерон» – еще и урок, и задание на будущее. Эти десять человек, вырвавшиеся из зачумленного города, и может быть сами несущие в себе вирус чумы, остаются людьми. Они умеют приятно проводить время, дружелюбно общаясь друг с другом. Между ними не возникает никакой эротики, которая всегда лишь портит и осложняет отношения. Эта маленькая отважная группка – идеальный пример того, как должны общаться люди. И они снова возвращаются в зачумленный город, и расходятся по домам без всяких взаимных обязательств, оставаясь столь же свободными по окончании своего приключения, какими они были вначале. И над всеми, как обетование защиты, неизъяснимое и непонятное человеческому разуму Провидение Господне, в которое они свято верят, и которому не устают поклоняться.

Конечно, я вернусь к «Декамерону» и дочитаю его до конца, ведь читать надо – неторопливо…

Книги Александра Любинского изданы в России и Израиле. На персональной странице автора – ссылки на опубликованное у нас в журнале. Книги, изданные в России, можно посмотреть и заказать здесь.

Мария Ольшанская