Александр Любинский

Ты просишь меня, Андроник…


Ты просишь меня, Андроник, рассказать о последних годах жизни нашего учителя. О том, какие мысли тревожили его, в каких источниках черпал он силы… Думается мне, это было бы небесполезно знать и другим, ибо имя Филона1) в последнее время упоминается вкривь и вкось, и многие, провозглашающие себя его последователями, на самом деле лишь вводят в заблуждение простаков.

Ты помнишь, как стойко переносил он страшное время александрийской смуты2) и, скрываясь от гнева распаленной толпы, даже и тогда не прекращал свой подвиг учительства. Скольким страждущим он помог, скольким — одним своим тихим словом — вернул силы жить после всех неимоверных страданий, перенесенных ими. Он верил, что Бог не оставит в беде свой народ. Но, может быть, лучше всех он видел, как злые тучи собираются не только над нашей общиной, но и над всем еврейством, а земная власть цезаря восстает против небесной власти нашего Отца, и вот уже гибель грозит святая святых — Иерусалимскому храму. Он не скрывал от нас своего беспокойства, и день за днем мы вместе искали выход из этого невыносимого положения.

Помнится, однажды мы разбирали «Никомахову этику»,3) один из любимейших трактатов учителя, ибо нигде так отчетливо не видна вера Стагирита в просветляющую и умиротворяющую силу человеческого разума. Мы обсуждали его мысль о том, что возвышенный человек должен вести жизнь человека среднего: соблюдая законы и обычаи своего государства и ни в чем не преступая меры. «Возвышенный человек стремится к совершенствованию законов, а не к отмене их, — говорил Филон. — Его желание состоит в том, чтобы они в наилучшей степени способствовали поддержанию порядка и спокойствия в государстве. Поэтому истинный философ — идеальный наставник для государей, и в этом он должен следовать примеру Аристотеля, ставшего великим учителем великого ученика»…4)

Вот тогда-то и прозвучал в первый раз на наших сходках голос Савла.5) Я сказал — в первый раз, и не оговорился, ибо Савл всегда одиноко сидел в своем углу, не участвуя в общем разговоре. На вопросы же Филона отвечал кратко и точно. Но на сей раз он произнес целую речь.

«Разумеется, — сказал он, — мы должны чтить память ученика Стагирита, ибо лишь благодаря ему, нарекшись македонцами, мы пользуемся с остальными жителями города равными правами.6) Но можем ли мы забывать о том, что этот человек в своей похоти власти уничтожил тысячи ни в чем не повинных людей? Защищал ли он свой город, свою страну? Нет. Он завоевывал другие народы. И следует отказаться от привычки говорить о доблестях такого мужа! Не славой и доблестью покрыл он себя, но кровью своих бесчисленных преступлений, и судим он будет грядущими поколениями не как великий муж, но как убийца. А тот, кто правит сейчас в Риме, и по чьему попустительству насылаются на нас неисчислимые беды — не хуже он, но и не лучше Александра. Вся власть земная — от дьявола, и должно уничтожить ее. А если нельзя уничтожить, то противопоставить ей иные законы!»

Молча мы сидели, слушая эту удивительную речь. Учитель, встав, приблизился к Савлу и положил ему руку на плечо. «Ты нелюдим, скрытен, резок, — сказал он. — В тебе нет той внутренней гармонии, которая в любом положении спасает философа от пагубных крайностей. Присмотрись: как Бог наш един, так и все дела человеческие стремятся к единству. И как власть Господина нашего не знает границ, так и земные правители по тому же закону власти стремятся расширить границы своих владений. В неисчислимых муках идет человечество к предуказанной цели: уничтожив границы, жить под началом единого Бога и единой власти. И не важно, примет ли она форму демократическую, олигархическую или тираническую: она будет — одна. Присмотрись, новые времена уже на пороге, ибо Рим распространил свое владычество почти на весь подлунный мир, и вскоре царство единого Бога по праву воцарится в империи. И тогда мы, сохраняющие и передающие из поколения в поколение Его завет, мы, всеми презираемые и гонимые, из последних — станем первыми».

«Истину говоришь ты, — сказал Савл. — Ибо мир перевернется, и последние да станут первыми!» С этими словами он вышел за дверь и больше не появлялся на наших сходках. Стороной мы узнали, что он покинул Александрию и отправился в Дамаск, где следы его затерялись. Потом он снова появился, но уже в Палестине, где, вступив в одну из нынешних многочисленных сект, принялся проповедовать скорую гибель мира и тварное воскрешение из мертвых. Его послания, распространяемые в списках, доходили и до нас, и с болью душевной учитель читал их. «Смотрите, — говорил он. — Как этот человек во вред себе и другим тратит свой богоданный дар! Как он стремится во всем, к чему только не прикоснется, разрушить хрупкую гармонию бытия! Проповедуя отказ от мира, он вступает с ним в войну, а в безуспешной борьбе с плотью — побеждаем ею. Не согласие, но меч он несет и, провозглашая наступление последних времен и задешево торгуя бессмертием, привлекает к себе толпы рабов и городской черни… Мы видели уже в Александрии, на что способна она в своей слепой ненависти. Но она не менее страшна и в своей слепой любви!»

В последнее время Филон из-за слабости глаз не могший более писать, диктовал мне свой труд о сокровенном понимании Торы. Как ты знаешь, Андроник, я способен к языкам, владею нашим священным наречием не хуже греческого, и с гордостью могу сказать, что немало помог учителю в его труде. Недосуг, да и не место говорить здесь об особом искусстве толкования, развитом Филоном, просветляющем самые темные места нашей священной книги, где тайнописью, явной лишь избранным, записаны знаки судьбы…

Как-то раз, в жаркий полуденный час прервав работу, Филон вдруг заговорил о том, что, видимо, не давало ему покоя. «Знаешь ли, сказал он, — после тех страшных дней александрийской смуты я чувствую, как словно почва уходит у меня из-под ног. Я произношу слово, но не знаю, доживет ли оно, как хрупкая бабочка, до рассвета… Сколь тленно оно, сколь подвержено гибели… Много веков оно цвело в тиши библиотек и мудро правило миром. Произнесенное, оно уловляло дыхание ветра, а ветер, врываясь в окно, шевелил страницы книг… На разных языках оно говорило одно, и славило Бога в человеке. Казалось, остался всего лишь шаг, чтобы границы рухнули, и народы, собравшись вместе, восславили единого Творца и Его Книгу. И Закон Моисеев во всей его животворящей силе стал бы законом для всех…

Но видишь, словно языки темного пламени стали вырываться из-под земли. Посмотри, все больше людей, на чьих лицах лежит отсвет этого пламени. Будто он обжег их еще в материнской утробе, и им больно, и в боли своей они требуют, чтобы в огне корчился вместе с ними весь мир! Мы знаем, что Бог создал хрупкое равновесие света и тьмы, и лишь избранным, допущенным приобщения к тайне, дозволено блюсти эту меру… Есть особые слова и начертания, известные немногим, и до тех пор, пока они правили миром, равновесие не нарушалось. Но вот пришли они, обожженные адским пламенем, и выпытали священные слова. Ты помнишь Савла? Он жил меж нас, вбирая нашу мудрость. И он ушел, и обратил слово — в плеть и меч, и обворожил, и проклял им… И тайной властью, похищенной у знающих, вознамерился править миром. Он был среди нас, но я его не узнал!»

Учитель прервал свою речь, и долго мы сидели молча, не зажигая огня, пока уже совсем не стемнело.

Через несколько дней он объявил нам, что собирается в Рим, дабы заручиться поддержкой цезаря от непрекращающихся нападок александрийской черни. Накануне отъезда он с особой проникновенностью говорил о Платоне, вспоминая его поездку к Дионисию.7)

«Пример этот показывает, — говорил он, — что ни при каких обстоятельствах философ не должен забывать о своей обязанности вразумлять правителей, даже если это и грозит ему гибелью». Учитель даже вознамерился передать цезарю свою книгу, в которой рассказывалось о древности нашего народа и доказывалась на многочисленных примерах его избранность. Более того, там во всеуслышанье заявлялось, что евреи, словно род священников, хранящий чистоту веры в Единого Бога, по праву должны занять особое место среди других народов империи. Да и мудрость столь чтимых римлянами эллинских философов по сути ничем не противоречит еврейской вере…

Спустя некоторое время вместе с четырьмя спутниками, лучшими из нас, Филон отправился в Рим. Не буду описывать тебе это путешествие: лучше всех он сделал это сам. Скажу лишь, что по его возвращении я заметил, что он стал рассеян и беспокоен. Диктуя свои записи, он часто вскакивал, метался по комнате… Невероятная, ставшая легендарной работоспособность, покинула его. Вновь и вновь переживал он многочисленные унижения, перенесенные им в Риме. Но более всего ему было непереносимо сознание того, что он так ничего и не смог сделать, дабы предотвратить осквернение Храма… Мысль о готовящемся водружении в святилище огромной статуи Гая сводила его с ума. Он доходил даже до того, что кричал на меня, ибо утратил ясность мысли, и состояние это было ему непривычно и дико. Иногда он долго сидел, неподвижно глядя перед собой, и вдруг начинал бормотать: «Они все — заодно!» «Кто? — спрашивал я. — О ком ты говоришь, учитель?» «Эти Савлы и Гай… Толпе нужен идол… И они воздвигнут его… Бог в тварном облике… Бог, неотличимый от них!..»

Как ты знаешь, Андроник, он так и не смог довести до конца свое повествованье: слабел день ото дня, ел все меньше… Поначалу я думал, что он не в состоянии принимать пищу из-за какой-то болезни, обострившейся по возвращении в Александрию. Но потом я понял, что он — сознательно отказывается от еды. Несмотря на уговоры и плач, и суету вокруг, он утихал, истончался, словно все дальше уходил от нас в невидимый свет… Однажды, когда я в одиночестве сидел подле него, он открыл глаза и сказал: «Прости меня, Хрисипп…» И, прежде, чем я успел что-либо сказать, добавил: «На пороге — новые времена. Но я в них жить — не хочу…»

Через несколько дней он умер. Без мучений. Его невесомое тело мы захоронили в тайном месте, чтобы в случае новой резни оно не осталось на поругание александрийской черни.

После смерти Филона многие из братьев разбрелись по свету. Я же решил остаться в городе. Недосуг мне путешествовать: надо заново пересмотреть рукописи, исправить вкравшиеся ошибки и, если Бог даст сил, составить подробный комментарий. Надо озаботиться, чтобы учение не погибло, ибо нет на свете ничего вечней — и мимолетней слова.

Будь здоров.

Примечания

1) Филон Александрийский: (20-е годы I века до н.э. — первая половина I века н.э.).

2) Речь идет об александрийском погроме 38 года н.э. — первом зафиксированном источниками еврейском погроме в мировой истории.

3) «Никомахова этика» — трактат Аристотеля.

4) Аристотель был наставником Александра Македонского.

5) По-видимому, говорится об апостоле Павле.

6) По преданию Александр даровал евреям города равные с греками права в благодарность за поддержку, оказанную ему евреями.

7) Сохранились сведения о том, что Платон ездил в Сиракузы к тирану Дионисию, чтобы уговорить того создать идеальное государство. Разгневав тирана, он был продан в рабство, а затем выкуплен одним из друзей.


Ссылки на публикации Александра Любинского
в нашем журнале на его авторской странице.