ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН
(1892–1940)

Как мне рассказать о тебе?
Ведь ты – это я,
только заброшенный 
в иную эпоху,
обретающийся без родины,
без хранителя-крова над головой.
Я могу разглядеть лишь
вот этот стул в библиотеке,
и лоб, освещенный лампой,
склонённый над книгой.
Ты что-то пишешь на клочках бумаги,
чудом сохранившихся,
что-то странное, непонятное, недопонятое,
адресованное только мне.
А потом с несколькими женщинами и детьми
совершишь безумную попытку
прорваться в Испанию, 
бежать от гестапо,
рыщущего по следам.
Но смог бы я, поняв что бежать не удастся,
покончить с мучительной жизнью
в приграничной гостиничке 
и быть похороненным
на маленьком кладбище,
на утёсе,
открытом морю
со всех сторон…

КАРЛ КРАУС
(1874–1936)

Твой голос гремит как глас пророка.
С тех пор, как ты возжёг
свой «Факел»,
ты сражаешься с властями,
коррупционерами,
продажными королями прессы,
ты выжигаешь всю эту нечисть под гром
аплодисментов.
Но более всех ты ненавидишь
фельетонистов, еврейских писак,
и пуще всего этого Герцля с его пасквилем
о сионизме,
хоть Герцль давно уж тебя не слышит…
Лишь ты хранишь в чистоте
великий немецкий язык,
лишь ты, как подобает пророку,
бьёшься за справедливость.
Еще чуть-чуть, и тебя вместе со всеми
превратили бы в пыль концлагерей.
Но ты никогда не узнаешь об этом.
Ты вовремя умер.

ВЕНСКОЕ КАФЕ
(1890-е годы – 1938 год)

Тебя всегда 
найдёшь на том же месте 
в тот же час.
А может быть, и после полуночи – 
кафе всегда готово
давать приют скитальцам, любовным парочкам,
писакам, которым нечем
за крышу заплатить.
И ты живёшь как птичка божия,
как этот дождь рассветный,
как вечный вальс, что кружится над Веной.
Сейчас ты должен что-то написать в газетку,
забавное и грустное 
слегка,
а деньги тут же и пропить с друзьями,
печальными всезнайками, как ты.
Но ты не знаешь, 
а, может быть,
не хочешь знать, что вот уж сбились в кучу те,
кто вечно смотрят на тебя сквозь стёкла, 
и выломают их, ворвутся
с победным воплем внутрь,
и больше ты уж никогда
не посидишь в своём кафе,
не будешь…

ФРАНЦ КАФКА
(1883–1924)

Всё кружишь 
в бесконечных извивах домов
и улиц,
натыкаясь на стены, 
людей, 
события,
выхода нет кроме смерти,
как и вход 
один.
А над всем этим скопищем 
то ли суд человечий,
то ли Страшный суд.
Но даже ты
перед смертью узнал любовь,
даже ты
в берлинском предместье
вдохнул ее воздух,
напоённый цветами.
Слишком поздно ты понял,
что жизнь – испытание,
не тюрьма…

АРНОЛЬД ШЁНБЕРГ
(1874–1951)

Всегда стремиться за
предел
творить на грани невозможного
рассыпать звуки
и опять собрать
и всё равно надрывно тонко
сопрано крик или скрипичный стон
до верхнего предела
вниз сорваться
и вновь начать
тревожно вопрошающе
и ждать ответа
не услышать
и перед смертью
начать писать псалмы
и кончить жизнь на слове
благодать

ЭЛЬЗА ЛАСКЕР–ШЮЛЕР
(1869–1945)

Как удалось тебе добраться
до этой площади,
где араб 
погоняет ослика,
а свет, нестерпимый свет
режет глаза?
Всю жизнь ты писала о свете, 
словах – его отражениях,
и твои стихи изнутри
светились им.
А сейчас ты вынуждена смотреть
на эту убогость,
просиживая дни у окна единственного кафе
под пышным названием «Империал».
Никому ты здесь не нужна,
великая немецкая поэтесса,
беглянка, спасающаяся здесь
от страшной войны,
едва уцелевшая,
растерявшая всех друзей своей юности,
превратившихся в прах концлагерей.
И если хотят тебя слушать,
странную, старую, с растрёпанными седыми волосами,
ты говоришь без устали
о Берлине,
потерянном навсегда.
Ты умрёшь от разрыва сердца
на одной из этих пыльных и грязных улиц,
а прах твой на Масличной горе
перемешают
с этой вечной землёй.
Ты останешься во всех антологиях
рядом с Гёте и Шиллером, 
несчастная старуха, 
чья беспокойная тень мелькает и сейчас 
в окне кафе