Александр Любинский
Переход
(эссе)
Шел по Тель-Авиву – куда глаза глядят. Но никуда они не глядели, залитые соленым потом. Сел в тени эвкалипта, и открыв еще не успевшую нагреться банку колы, купленную неподалеку в грязноватой фалафельной, втянул в раскаленную глотку сладко пузырящуюся струю. Мгновенье блаженства. Не к тебе ли я брел сквозь дрожащее марево улиц? Наверное, так далекий мой предок сквозь серую пелену песка провидел оазис: еще несколько часов ожидания, и – о чудо – три гордые пальмы встречают его, томная Ривка подносит сосуд с прозрачной водой, тюки с китайским шелком, персидскими коврами, индийскими пряностями снимают с плеч изможденных верблюдов. Два-три дня отдыха, и вот уже снова прохладная ночь подступает к шатру, и где-то высоко-высоко в темном небе вспыхивает звезда. И по ее зову, по лунному лучу, серебряным лезвием прорубившему дорогу в песках, дальше, дальше, все дальше движется караван…
Земля обетования моего, где ты? Место-имение мое, отзовись! В тени эвкалипта сижу я на углу улиц Жореса, Короленко и Байрона, и все никак не могу понять, каким образом эти имена оказались сведенными вместе. Какой-то заезжий купец, торговавший культурой точно так же, как его прадед торговал коврами, добрался до этого побережья и в изнеможении свалил на песок, вперемежку, влажные растрепанные книги. Возможно, именно он открыл здесь первую книжную лавку, и место, где она возникла, на перекрестке трех никуда не ведущих дорог, назвал дорогими его сердцу именами: одно он услышал в России, другое – во Франции, третье подобрал где-то в пути меж Дрогобычем и Варшавой в образе бледного юноши со взором горящим, с коим ночь провел в упоительной интеллектуальной беседе… Где-то высоко-высоко в темном небе вспыхнула – и погасла звезда.
В городе, построенном на песке, на углу улиц Жореса, Короленко и Байрона сижу я, где белые, слепящие на солнце стены домов сокрыты листвой огромных эвкалиптов: лишь они одни, как артезианские колодцы, своими могучими корнями способны из глубины высасывать воду, обращая воздух в шелест тысяч зеленых крыл.
Печальный ангел Азраил на перепутье мне явился. Печальный ангел Азраил с лицом старика-еврея. Он сидит у письменного стола и смотрит на меня, не взывая и не пророча. Зовут его – Эдмон Жабе 1), и он очень устал. На фотографии он запечатлен в своем доме во Франции. Но родился он в другом доме, на одной из эвкалиптовых улиц Каира. Жабе женился на внучке родовитого еврея – корни многих поколений этой семьи, казалось, глубоко уходили в местную каменистую почву. И в самом деле, тот звался – паша Каттой, жил в роскошных особняках, а торгуя со всей Европой, завез в Египет вместе с европейским товарами заодно и французский язык. Его эмансипированные дети блистали при дворе короля, являя собою символ грядущего просвещения местных феллахов. Но – вдруг – короля свергли, евреи оказались не ко двору, а Жабе нашел пристанище во Франции.
Но что с того, что новые города блистали неоновой рекламой, дышали в лицо зеленью парков, шумели и волновались разноязыкой толпой? На асфальте, как и на песке, ничего не растет, и башня, вознесшаяся над городом, осуждена рухнуть, ибо гордыня обуяла его и забыл он, что окружен пустыней – со всех сторон. Лишь странник помнит иные место-имения, иные названья. Лишь страннику дано ощущение разомкнутого пространства, и на перекрестье дорог стоит он, печальный ангел Азраил с лицом старика-еврея.
Одна из книг Жабе называется: «Я строю свое жилище», и есть в ней такие слова: «… Сколько страниц, которые нужно прожить или умереть, отделяют тебя от тебя, книгу от забвения книги?» Дом Жабе – его книга, и он строил его, и так и оставил недостроенным, ибо пути книги неисповедимы, и каждая страница влечет за свои пределы, и вот уже новая книга мерещится за ее гранью – вымечтанный и недостижимый дом. А может быть, это вовсе не дом, а сад? Или дом, окруженный со всех сторон садом, где и в летний зной кроны смыкаются над тобой, и белая, слепящая соль страницы не ест глаза, ибо лишь угадывается сквозь темные стволы букв, и корни слов сплетаются так прочно, что и почва им не нужна, ибо они сами подпитывают друг друга. Невесомый дом, невидимая стена, которую каждый день нужно наново строить, ибо лишь в переворачивании страниц, вглядывании в буквы, скольжении по тропам-строкам обретается спасительная тень. И вот уже ветви смысла тянутся за ограду, в слепящую белизну дали, не растворяясь в ней…
Имение мое, не ставшее местом! Местомолчание мое! Ибо все, что мог я пропеть, уже ветер пропел до меня, ударяя, как в струны, в стволы эвкалиптов-букв, и все, что мог я сказать, ветви смысла уже прошелестели надо мной. В ограду ветра замкнул я свой дом, а ключ уронил в песок. «Собери немного песка, писал рав Иври, и ты поймешь тщету слова». Так говорил рав Жабе – печальный ангел Азраил с лицом старика-еврея.
«Но, возможно, вообще нет никакой самотождественности еврея? Еврей – просто другое имя этой невозможности быть собой», – сказал однажды рав Деррида, вопрошая о смысле слов, произнесенных равом Жабе. И правда, если нет места, то нет и имени. Авраам-иври стал евреем в момент своего – перехода. Корень слова «иври» сплетается с корнем слова «авар» 2), движется караван от стоянки к стоянке, и иврит есть лишь знак пути, ограда ветра, ключ от которой утерян.
Но что происходит с евреем, вопрошащим ветер-руах 3) на иных языках? Не рушатся ли башни, не ввергаются ли в прах колонны дворцов? Не становится нестерпимо белой – ночь? И руах снова кружит над землей, и земля безвидна, и мир покоится в люльке Слова… И слова чужого языка становятся лишь погремушкой для нарождающегося мира, и каждое мгновенье – от стоянки к стоянке, от фразы к фразе, разверзается белая страница ночи, и очами гласных глядит белизна. Рвутся привычные связи, сквозь слова прорастают невиданные корни, и они сплетаются друг с другом, образуя новый, дикий, фантастический смысл. Слова звучат по-старому, но самый смысл их, вывернутый наизнанку, обнажает свое темное нутро, и сквозь него прорастает, и оплетает, и высасывает силы древний корень, буква-эвкалипт…
Кружит, кружит ветер над землей, и не имеет пристанища. Мечется с севера на юг, и с запада на восток, и снова устремляется на север. Текут реки в моря, и переполняют море, и не возвращаются реки к истокам своим. Ничто – невозвратимо. Отныне между словом и словом зияет провал, и молчание песков поглощает сказанное, а увиденное обращает в мираж.
Глазели внутрь трех лающих порталов Недуги – недруги других невскрытых дуг. Фиалковый пролет газель перебежала, И башнями скала вздохнула вдруг. 4)
Недуги, недруги и дуги – несоединимы друг с другом. Их корни переплетаются, но висят в пустоте. Можно назвать эту несоединимость красивым именем «метафора», но от этого она не станет понятней. Но уже скала вздохнула башнями, фиалковый пролет газель перебежала, слова пришли в движение, стронулись с насиженных мест, потеряв одно место-имение, и не обретя другого. Их ждет опасное приключение с непредсказуемым концом.
На углу улиц Жореса и Байрона сидел он, намереваясь двинуться по улице Короленко. Но вдруг передумал и пошел наугад куда глаза глядят по безымянному какому-то проулку, и вышел к морю.
Посмотри вокруг: посмотри, как это бьется живое – где смерть! Живое! Тот говорит истинно, кто говорит: тень. Но теперь сожми место, где ты стоишь: куда сейчас, стреноженный тенью, пойдешь? 5)
Билось живое там – где смерть. И ночь превратилась на миг в нестерпимо-яркий свет, и огонь поглотил живое. И снова между светом и мраком возникла миражная тень. Куда сейчас, стреноженный тенью, пойдешь? Не к тому ли голубому павильону или навесу кафе, где смерть угрожает растерзать тебя? Осторожно приближаешься, держась тени, меж песком и морем, между камнем и камнем, печальный Азраил с лицом старика-еврея, и от шага до шага, от слова до слова под ногами разверзается пустота.
И поэтому надо идти, идти, идти, с местообитания твоего – к земле обетования твоего, к спасительной тени дома, всякий раз обретаемого и теряемого за гранью страницы. В твой черед, твой переход сколько страниц тебе осталось прожить?
Примечания:
1) Эдмон Жабе родился в Каире в 1916 году. В середине пятидесятых годов, после насеровской революции, эмигрировал во Францию. Умер в 1991 году.
2) авар – переход (ивр.)
3) руах – дух, ветер (ивр.)
4) Строфа стихотворения Осипа Мандельштама 1937 года.
5) Строки стихотворения Пауля Целана. Родился в Черновцах в 1920 году, пережил Катастрофу, писал по немецки, жил в Париже. Покончил жизнь самоубийством в 1970 году.
Текст эссе публикуется по изданию: Александр Любинский. На перекрестье. – Санкт-Петербург. – АЛЕТЕЙЯ. – 2007.
В оформлении публикации использована картина «Страх» (1922г.) Реувена Рубина, израильского художника-модерниста, одного из основоположников израильской живописи (13 ноября 1893, Галац, Румыния – 13 октября 1974, Тель-Авив).
На персональной странице Александра Любинского – ссылки на опубликованное у нас в журнале.
Мария Ольшанская
