Александр Любинский

«Тени вечерние»

(к изданию книги)

«Что это в Шуваловском парке?
Молодоть, невеста, белая лошадь,
вечерние тени, скамья в лощине»
(А. Блок. Дневник, 27 июля 1917 года)

Издательство «Алетейя» (Санкт-Петербург) представило читателям новую книгу повестей Александра Любинского: «Тени вечерние, словно человеческие судьбы, неуловимые — и всё же явные. Их хочется поймать в сети слов, придать им законченность и смысл».

Иначе говоря — из жизни рождается слово. Что поймал автор в свои сети, то и его…Чем больше поймал, тем значительнее результат.

Странно, у меня возникло иное ощущение, и с каждой новой книгой Александра оно только усиливается. Вся окружающая жизнь — вечерние тени и полуденный свет, люди и пальмы под ветром — создана автором и его волшебной игрой словами.

Я не знаю, как выглядят Тель-Авив и Иерусалим без Мири, Ди, Артура, Марка… Как интересно часами гулять по Иерусалиму, представляя, что видел Артур в начале 20-го века, когда ехал от железнодорожного вокзала в клинику для прокаженных по дороге через Немецкую колонию (Мошаву Германит). Воображение убирает лишнее, добавляет нужное.

Удивительная проза — рождающая жизнь, звуки, краски… Я не представляю, как бы это все выглядело, если бы её не было. И что бы я увидела?

Случайный поиск в Интернете по контексту «Тени вечерние» (проверяла, появилась ли уже книга на Озоне и в других местах) подарил мне ещё два удивительных текста — «Записную книжку» и «Романс» Александра Любинского. В этих текстах — своеобразный ключ к пониманию его творчества, введение в тайну слов, рождающих жизнь.

Мария Ольшанская

Записная книжка

В одном из магазинов Рима увидел толстую записную книжку в грубой клеенчатой обложке. Таких сейчас уже не делают. Под обложку был вложен сопроводительный листок, из коего следовало, что книжечка эта — точная копия своих товарок, выпускавшихся в 20-30 годы.

«В такие книжки записывали свои гениальные мысли Генри Миллер и Хемингуэй, Джойс и Фитцджеральд, — говорилось в листке. — Так воспользуйтесь же случаем, и вам тоже улыбнется удача!» Она стоила непомерно дорого, эта удача. Я не купил ее… И может быть, зря. Как завораживающе пахла она клеем, и обложка была твердой, словно рассчитанной на хранение долгие десятилетия в мансарде писателя, (из мансарды открывается вид то ли на арку Траяна, то ли на парижские крыши), чтобы со временем плавно переместиться в государственный архив.

Бодрящий запах кофе, знобкий утренний свет… Писатель неспешно спускается по узкой лестнице, нечувствительный к грязи и вони, к шумам, доносящимся из-за облезлых дверей квартир. Он полон великих замыслов, он направляется в уютное кафе, что рядом с Люксембургским садом, садится за столик, кладет перед собой эту восхитительную, сработанную на века, надежную как слава, книжку и — начинает писать…

Разумеется, он уже чувствует на челе горний холодок олимпийских сфер, и каждое начертанное им слово столь ответственно и вдумчиво, словно это не записная, но — чековая книжка!

Увы, сколь далек я до этого идеала — примостившийся на скамейке в пыльном тель-авивском сквере одной из тупиковых улочек, упирающихся в бетонные надолбы, что ограждают шоссе Ха-Аялон… Вот на балкон второго этажа одной из серых бетонных коробок вышел полуголый таиландец и, перегнувшись через перила, взглянул на меня… перевел сонный взгляд на соседнюю скамейку, где местный нищий, собрав вокруг себя с десяток кошек, кормит их объедками. Они шныряют к нему через узкий запруженный машинами проезд между сквером и тротуаром, и я отвлекаюсь, злюсь, не могу писать.

Нет уж, лучше я расскажу о Риме, где, разумеется, нет таких облезлых кошек, и нищие там совсем другие, и вместо таиландских рабочих убирают улицы тихие малазийцы. В двух шагах от магазина, где я так и не купил записную книжку, на пороге кафе «Макдональдс» лежал огромный негр. Ему было плохо, потому что темное пятно крови проступало на куртке. Вокруг молча толпились зеваки, и какая-то женщина, приподняв голову негра, осторожно трогала ладонью его серый лоб… Какое она имела право касаться негра до приезда полиции? И может быть, ее уже взяли на заметку те двое, стоявшие поодаль и наблюдавшие за этой сценой?

Воистину этот привокзальный район, тянущийся вдоль линии железной дороги, пользуется дурной славой. Китайские фонари, как на шанхайском бульваре, украшают здесь тусклые фасады домов, и жители, трудолюбивые как пираты Юго-Восточных морей, живут в этих домах с облупившимися лепными потолками. Потому что Рим такой город: что ни дом, то облупившийся фасад, что ни Колизей, то разрушенная колонна.

«Не город Рим живет среди веков, но место человека во вселенной!» — писал поэт и был по-своему прав. Я думаю, что привокзальный коксинель, одетый в узенькую юбку, из-под которой торчат мужские ноги в кружевных колготках, тоже согласится с поэтом, потому что, как ни крути — Рим и его город.

Но что это я в самом-то деле! Засиделся на своей скамейке… Таиландец уже давно ушел с балкона, и солнце закатилось за Гиватаимом, отразившись в стеклянных глазницах нового высотного дома, что на дерех Петах-Тиква, и Ривка, не знающая своей судьбы, уже побежала с бутылочкой подсолнечного масла через дорогу… В этот предзакатный час кардинал Воланд, вечный житель Вечного города, добрался, наконец, и до Тель-Авива, и не его ли вижу я в конце бульвара в цветастых шортах, обнажающих стройные мускулистые ноги, и в майке с надписью на иврите «Шалом ахшав»? Но нет, я обознался: это Рони, хозяин соседней авторемонтной мастерской, где весь день не утихает работа: там за бетонной стеной весь день паяют и режут, прибивают и закручивают, раскручивают и снова прибивают… И каждое утро толпятся у ворот мастерской автомашины, словно стадо коров в ожидании дойки. И каждый вечер, когда уже Гади Сукеник отговорил свое, и Хаим Явин явил свой блистающий лик телезрителям, — каждый вечер в час назначенный, говорю я — иль это только снится мне? — идет домой усталой походкой рабочего человека герой Шестидневной войны Рони Леви. Но нет, он не идет, как же я раньше не догадался!.. Он едет на стареньком «вольво» 76-года, однако работающем, как часы, в Гиватаим, на одну из тихих улочек, по крыши заросшую эвкалиптами, глушит мотор у маленького уютного дома — Рони, герой Шестидневной войны, — и, откинувшись на кожаную, вытертую его могучими плечами спинку сиденья, смотрит на освещенные окна, за которыми мелькают такие знакомые тени жены и детей…

Я все это запишу в свою книжку. Расскажу и о сгустившихся вечерних тенях, и как загораются — одно за другим — окна в доме напротив. А еще я хотел бы рассказать о двух людях — мужчине и женщине. Они живут в одной из меблирашек в Риме. А может быть в Тель-Авиве на Ха-Яркон? Их тени мелькнули в тусклом свете кафе… О чем они сейчас говорят между собой, и почему женщина столь печальна? Я хочу рассказать о ее глазах, прозрачных и темных, в которых отразился на мгновенье угол дома, кипарис, темное беззвездное небо… Мужчина осторожно обнял ее за плечи, и она не отвела руки…

Мимо моей скамьи, мимо кафе, мимо марокканской лавчонки, арки Траяна, Люксембургского сада; мимо домика Рони Леви идут они. Дошли до перекрестка, исчезли за углом…

Светлая тень полдневная мягкая 
мятная вода из кувшина 
пахнет затоном зеленью 
кажется это было вернее 
будет всегда 
вода 
пахнет затоном зеленью зацветью 
в зале где фиолетовый свет 
припечатан к стене 
в разрывах залпом врывается тень 
залпом пьешь запрудой мятой 
детством пахнущую темную 
в белых головках кувшинок 
рябью покрытую пьешь 
о дева напротив 
облокотясь 
томно на стол 
ждешь 
музыка в рваном исподнем 
нисходит с небес 
побирушкой гремит над ухом 
требует дергает за рукав 
ждешь 
колени раскрыв как цветок 
жирная 
вьется пчела 
садится на темный пушок 
отгоняешь лениво снова 
жужжит вьется в рваном исподнем 
нисходит с небес 
без 
тебя я пою без тебя 
среди говора этого гомона звона 
ленивый нежный листок пахнет стоячей водой 
таиландец глядит застыв 
с поднятой вверх сковородкой 
медленно медленно падают 
соскальзывают белые нити масло кипит 
в рябое лицо таиландца брызжет 
слепит белый цветок зелень 
заводь лето средь сосен в кувшинках 
пруд 
пруди 
не натруди взгляд 
о таиландец 
заря кока-колы встает над тобой 
дева слюнявит рябое лицо гремит 
в кровавых подтеках музыка 
сходит с небес 
без 
тебя я пою одинокий жую 
пачкая губы красным 
тяну белыми нитями в рот. 
И заря восстает. 

Книги Александра Любинского изданы в России и Израиле. На персональной странице автора — ссылки на опубликованное у нас в журнале. Книги, изданные в России, можно посмотреть и заказать здесь.

Мария Ольшанская