Александр Любинский
Левантийская ночь
В сентябрьские сумерки, в последние дни осеннего хамсина, когда вязкий пот застилает глаза, а тело наливается душной истомой, в яффском кафе одного из проулочков, змейкой скользнувшего к морю, сидел пожилой полный господин и полусонно шуршал страницами газет. В тот день ничем интересным порадовать они не могли. Скупо сообщалось о стычках в Ливане, попытке ограбления банка, неразорвавшейся бутылке с зажигательной смесью где-то в Шхеме… Даже привычные и надоевшие межпартийные склоки утихли: политики еще не вернулись из отпусков.
В кафе находился еще один посетитель: молодой человек ничем не примечательной наружности сидел у окна и, не отрывая взгляда от предзакатного багрового лона моря, маленькими аккуратными глотками пил пиво.
Гулкий звук монастырского колокола влетел с соседней улицы в окно и, на мгновенье зависнув под потолком на тяжелых крыльях, растворился в воздухе. В кафе вошла девушка. Хозяин-араб перестал протирать отполированные до блеска рюмки, пожилой господин поднял голову от газеты, а молодой человек, полный дум, оторвал взгляд от окна.
Девушка улыбнулась всем разом и, подойдя к бару, села на круглый стул, едва доставая маленькими ножками до кожаной подставки. У нее было широкое лицо, продолговатые глаза с рыжими ресницами и полные, слегка припухлые, как у ребенка, губы. Порывшись в кармане просторного сарафана из грубой джинсовой ткани, она высыпала на стойку кучку монет, получила бокал с соком и неторопливо, но с видимым удовольствием отпила из него. Поправила короткие завитки рыжих волос и с той же, равно относящейся ко всем полуулыбкой оглядела комнату…
Отечные щелочки глаз пожилого господина вспыхнули. Он встал и, не раздумывая ни секунды, грациозно перенес свое полное тело к стойке. Наклонился к девушке, что-то зашептал. Она улыбнулась. Качнулся серебряный крестик в ложбинке груди. Молодой человек направился к бару, где молчаливо-вежливый араб уже смешивал два аперитива, заказал еще кружку пива и взобрался на стул по другую сторону от девушки.
Хозяин зажег за стойкой свет, и внизу у края темной, влажной, плещущей глубины вспыхнули огни.
— Как вас зовут? — говорил пожилой, — О, я сейчас отгадаю!
Закрыв глаза, он надул щеки.
— Раз, два, три… Вы… Ольга!
— А вот и нет!
Пожилой мгновенно сменил маску задумчивости на маску трагической печали.
— Какой ужас! — воскликнул он.
— А я знаю, — сказал молодой человек, и легкий румянец смущения окрасил его щеки. — Я знаю, вы — Елена…
— Да, — ответила девушка, важно кивнув головой. — Я Елена.
— Как же я не догадался! — воскликнул пожилой. Он был в отчаянии, он был безутешен. — Сама Елена Прекрасная!
Ресницы дрогнули. Словно ночные цветы, раскрылись глаза. Подняв бокал, Елена отпила из него.
— Теперь моя очередь. Тебя, — она подняла отяжелевшую руку, — тебя зовут… Йоханан. А ты… — рука передвинулась, уткнувшись пожилому в плечо. — Имя тебе отныне… Тритон!
— Я не хочу! — воскликнул пожилой, надувая губы, словно обиженный ребенок. — Я не хочу быть Тритоном! Я совсем не чудовище! Я нежен и очень добр!
— Тритоны бывают разные, — задумчиво сказал Йоханан. — И не их вина в том, что Господь погрузил их в пучину морей.
— Я всегда готов делом подтвердить это! — серьезно и веско проговорил Тритон и, позвав хозяина, дремавшего в углу бара, заказал бутылку вина.
— Сегодня в Яффо весело будет, — проговорил тот, подходя. — Говорят, в старом порту устроят фейерверк. Пустят в море бумажный корабль, а потом подожгут его.
— Ты устал жить… И даже праздники тебя не радуют, — сказала Елена хозяину. — Иди прочь! Нам скучно с тобой.
— Послушай же! — говорил между тем Тритон сползая с табурета и касаясь коленом пола. — О, внемли! Я полагал, у красоты твоей в поддельных красках надобности нет… Я думал, ты прекрасней и милей всего, что может высказать поэт. Вот почему молчания печать на скромные уста мои легла, — дабы свое величье доказать без украшений красота могла!..
Его толстый живот упирался в заголившуюся ножку Елены, и она слушала его, слегка склонив голову к плечу, глядя на него сверху вниз… Тритон благоговейно приподнял край пыльного сарафана, коснулся его губами.
Вытянув руку, Елена возложила ее на седую, в розовых проплешинах голову Тритона.
— Йоханан, — обратилась Елена к молодому человеку, отвернувшемуся к окну. — Ты не слушаешь нас?
Проговорил Йоханан:
— Я смотрю, не проступит ли лик Андромеды там, над темной скалой. Не прилетит ли с жарким ветром ливийским посланец-Персей…
Оборвав, торопливо допил он красную влагу. Елена толкнула ножкой в живот застывшего в изнеможении Тритона:
— Ты чувствуешь? Йоханан обучался у греков. Встань, закажи еще вина. Да не разбавляй водой!
Тритон тяжело поднялся; облокотившись о стойку, прикрыл глаза. Неслышным, кошачьим шагом приблизился хозяин, с полупрезрительной почтительностью застыл…
— Послушай, — говорил Йоханан, приближая горящее лицо к оттопыренным как у ребенка губам. — В твоей речи странный акцент. Ты ведь нездешняя? Что ты делаешь здесь? Твой крестик не защищает грудь!
Ладонью она прикрыла ему рот. Он сжал ее — в своей.
— Ты появляешься всегда в один и тот же час… Когда уже нечем дышать и пот слепит глаза… Ты любишь эти места — песчаный берег меж Аскалоном и Тиром… В одной из древних книг написано, будто в приморской таверне проводишь ты ночь, а потом… Сказать ли тебе, что происходит — потом, когда наступает рассвет?
Их головы почти касались друг друга. Звякнули под рукой хозяина о бутылку бокалы — один, другой… Елена вздрогнула, отодвинулась.
— Не надо… Я знаю. Тритон! — крикнул она. — Ты хочешь ли посмотреть фейерверк?
Приблизился к ней, мягко обнял за талию, и она склонила голову на его грудь.
— Ты устала… — говорил Тритон, гладя жесткие завитки золотистых волос. — Ты устала…
Гулко ударил хлопок выстрела, рассыпалась в небе пригоршня звезд.
— Пойдем! — крикнула Елена, подталкивая Тритона к двери. — Идем отсюда! Здесь нечем дышать!
Звуки гулко перекатывались в ночи как огромные круглые шары, небо вспыхивало и гасло, и в порту у причала, кричали и хлопали.
— Я боюсь! — говорила Елене, прижимаясь к Тритону. Они стояли уже в проулке, и влажная ночь обволакивала их. — Я боюсь… Мне всегда страшно, когда он горит!
— Кто? — спросил Йоханан, присоединяясь к ним с початой бутылкой в руке.
— Корабль. Страшно, когда корабль горит в порту! Словно ниточка рвется, и некуда бежать… О, вот он вспыхнул!
Огромным факелом в небе пылала ладья, парус трещал, разбрызгивая искры. Он догорел, остался лишь остов — весь в мерцающих огоньках, и окруженные им, проступили на небе звезды.
Елена засмеялась. Она выхватила у Иоханана бутылку. Она захлебывалась, смех душил ее. Она пила вино, высоко подняв горло бутылки, и темные струи стекали ей на грудь.
— Дай мне! — кричал Йоханан, — я тоже хочу!
— Тебе нельзя. Тебе будет плохо, — говорила она. — Как ты можешь? С кем ты связался, о, Йоханан! Оставь меня… Я прошу!
Тритон подхватил ее — падающую, скользящую.
— Пойдем, ну пойдем уже… — говорила она. — Я знаю дорогу. Здесь недалеко!
И они двинулись вверх, вдоль монастырской ограды, по каменным ступеням, карабкающимся в гору; свернули в проулок, мимо стен, густо покрытых синими венами арабской вязи, сквозь редкий люминесцентный свет.
— Здесь… — Елена схватила Тритона и Йоханана за руки, потащила в темноту двора. Дверь словно прорубленная в зарослях дикого винограда, была незаперта, и они вошли в нее. Маленькая комната с белыми стенами была почти пуста. У дальней стены под иконкой светил огонек лампады. Напротив двери едва ли не полкомнаты занимала широкая кровать, застеленная линялым покрывалом. Маленький столик, вокруг которого сгрудились три колченогих табурета, примостился возле двери. Три хлеба лежали на трех тарелках, в трех рюмках плескался алый огонь.
— Ты ждала нас… — сказал Йоханан.
— А разве ты не ждал меня? — проговорила Елена, подходя к нему и заглядывая в глаза. — В последний раз, когда мы встретились в Тире, ты разве не обещал мне вернуться? Но ты покинул меня… Ты испугался… Чего? Ты боялся, что в темноте не найдешь дороги домой? А вспомни, что случилось в Александрии… Я спасла тебя от их мечей, укрыла в своем доме… Но ты опять отплатил мне неблагодарностью!
— Что за дом был у тебя в Александрии? — сказал Тритон и опустился на осевший табурет. — Я что-то не припомню…
— О, Тритон, — проговорила Елена, садясь к нему на колени. — Как ты красиво можешь говорить! Скажи же, но только не как в первый раз, не скрывая лицо свое, не становясь на котурны!
Тритон попытался обнять ее, но она выскользнула из его рук и пересела на кровать.
— Иди сюда, поближе! — сказала она Йоханану, указывая на вытертый коврик у кровати, и он опустился на пол возле ее маленьких ног.
— Ты странно говоришь. От твоих слов я трезвею! — сумрачно проговорил Тритон. — Но я попытаюсь выполнить твою просьбу.
Встал, распрямился… медленно воздел руки к низкому потолку.
— Бессмертные боги, найду ли я нужные слова? Ведь эта девочка требует почти невозможного! Она хочет, чтобы я перестал — играть… Но игрой божественных сил был создан человек! В смене рождений и смертей на краткий миг вознесен он на сцену жизни. Самозабвенно меняет он маски — сына, друга, любовника, мужа… Маску рождения — на посмертную маску. В бешеной суете проводит он дни!
Елена слушала, приоткрыв влажные раковины губ.
— Снять маску, сойти с котурнов… Но зачем? Разве они не делают меня равным самим небожителям? Что я без этих крашеных деревяшек? Старый актер… Бездомный бродяга… Но вот, я раскрываю уста, и богиня нисходит на Землю, Елена Прекрасная — снова со мной!
Он подошел к постели; опустив тяжелые руки на плечи Елены, стал осторожно целовать ее лоб, глаза… Она вырвалась.
— Погоди, Тритон! Дай высказаться Йоханану.
— Что он может сказать! — воскликнул Тритон, и отечные щеки его затряслись. — Это злосчастное племя может лишь посыпать голову пеплом, проклиная себя за несуществующие грехи!
Йоханан вскочил. Сжав кулаки, шагнул к Тритону.
— Нет, нет! — закричала Елена, упираясь руками в плечи мужчин, разводя их. — Йоханан, я знаю, ты настоящий воин! Но побереги свой пыл! Он ревнует, ты должен понять!
— Я? — сказал Тритон, снова садясь на табурет у стола. — Я не опущусь до ревности… Что ж ты медлишь, Йоханан? Сцена готова, зрители ждут!
Йоханан молчал.
— А я знаю, о чем ты думаешь, — проговорила Елена. — Хочешь, скажу? Или ты боишься?
— Я никого не боюсь!
— То-то ты все время посматриваешь на дверь… Она открыта. Ты можешь уйти. Но ты не уйдешь! Как каторжник, влачащий свои кандалы, как галерник на корабле, ты повсюду следуешь за мной. Стоит мне появиться в гавани — и ты уже здесь! У моих ног.
— Ты упрекаешь меня в страхе, которого нет, — сказал Йоханан, по-прежнему сжимая кулаки. — Ты бросаешь мне вызов, и я принимаю его… И не галерник я на корабле, а кормчий. Победить я должен твой океан! Уцелеть, добраться до берега, где кончается твоя власть. Гора возносится там у воды, и я поднимусь на вершину, исчезну в свете неприступном! Если бы только доплыть…
Опустившись на коврик возле кровати, Йоханан прикрыл ладонями лицо.
— Посмотри на на него! — крикнул Тритон. — Он не может понять, какая сила влечет его к тебе, но заранее уже строит преграды. Он говорит о свете неприступном… Даже свет он превращает в крепость и пытается спрятаться в ней! Очнись, ты плодишь врагов!
— Оставь его… — проговорила Елена. — Он несчастней нас с тобой. Что мы? Ночные мотыльки. Сегодня живем, а завтра нет нас… Он же осужден на жизнь вечную. Пожалей его.
Подойдя к столу, она села рядом с Тритоном.
— Выпей вместе с нами,— сказал она, обращаясь к Йоханану. — У тебя должны быть силы!
Но Йоханан не отвечал.
Она засмеялась, сверкнул серебряный крестик в ложбинке груди. Заглотнула вино из своего бокала, схватила бокал Йоханана, выпила до дна.
— Дай же мне и твой! — крикнула она Тритону, протягивая руки. Но Тритон отталкивал их.
С неожиданной силой она бросилась к нему, ножки стола подогнулись, бокалы покатились со скатерти. Хохоча, Тритон и Елена рухнули на пол. И вот уже он подхватил ее на руки, понес, бережно опустил, вдруг затихшую, на кровать… Пошатываясь, Йоханан поднялся. Колени Елены раздвинулись, голый живот Тритона прижался к ним. Он застонал, испарина выступила у него на лбу. Рыжие завитки волос между ног, заголившиеся бедра, все убыстряющийся тяжкий хрип!.. Елена впилась ногтями в плечи Тритона! Забился, словно в предсмертной муке. Затих… Она лежала, смежив веки, запрокинув голову к потолку, и Йоханан глядел на ее розовую плоть…
Он склонился над ней. Она открыла глаза. В их прозрачной глубине метался и гас, и снова загорался дрожащий свет. Йоханан снял с ее колена вялую руку Тритона, лежавшего рядом в забытьи, и — уже не сопротивляясь, погрузился в это сочащееся, обволакивающее, лишающее разума… Он восстал, и снова рухнул вниз, и тысячи звезд вспыхнули в ночи, тысячи галактик закружились в бешеной пляске, и кто-то яростный, неумолимый гнал его сквозь эти бесконечные пространства тяжкой, сладкой муки! Он закричал — поник… Рассветный ветер, ворвавшийся в приоткрытую дверь, задул огонек лампады, в синих сумерках пропала комната…
Из глуби океана восстало солнце, отделило свет от тьмы, осушило воды. И вот уже влажная земля показалась в волнах, белая пена обрушилась на скалистый берег. Первые птицы запели в ветвях, первые рыбы плеснули в морях, сочащиеся соком плоды пригнули ветви первых деревьев. И она вышла из пены, робко ступила на берег, вся — с головы до маленьких ног — укутанная руном золотистых волос…
А когда оранжевый полукруг выступил на белой стене комнаты, две тени — одна за другой — скользнули за дверь. Но Йоханан — спал…
Его разбудил водопад яростных звуков. Открыв глаза, он увидел толстую арабку, стоящую посреди комнаты. Тыкая в него желтым пальцем с потрескавшимся ногтем, она кричала. Йоханан сполз с кровати и под ее ненавидящим взглядом заковылял к двери. Из мешанины арабских и ивритских слов он понял только, что эта комната — ее, и она требует положенную за ночь плату. Нетвердой рукой нащупав в кармане смятую бумажку, он протянул ее хозяйке. Выхватила, презрительно сплюнула, повернулась к нему своим необъятным задом… Он спустился по проулку к гавани, вышел на набережную и вскоре пропал среди ветхих построек, теснящихся вокруг ха-Яркон.
День только начинался, но воздух был уже недвижим.
На следующее утро молодой человек ничем не примечательной наружности сидел у окна одного из яффских кафе. Старичок, читавший газету за соседним столиком, вздрогнул, обернулся к нему.
— Уже и в монастырях стреляют! — воскликнул он. — Куда мы идем!?
Перегнувшись через стол, молодой человек заглянул в газету… На снимке, раскинув руки, раздвинув заголившиеся колени, в луже крови лежала девушка. Сообщалось, что вчера около восьми часов утра солдат подстерег ее, входящую в ворота монастыря, и — с близкого расстояния — разрядил в нее обойму своего М-16. Сержант Йоханан Коэн, доставленный в яффское отделение полиции, отказался отвечать на вопросы. Немного можно было извлечь и из показаний пожилого актера Теофила Яблонского, проходившего в тот час мимо ворот монастыря. Правда, были свидетели, показавшие, что несколько раз видели девушку с этим солдатом… В обители ее знали под именем Ольги Марич. Три месяца назад послушницей она была принята в монастырь, но должна была на днях покинуть его: в обители были недовольны ее беспорядочным, как выразилась настоятельница, поведением.
— Темная история… — сказал старичок и задумчиво покачал головой.— Погоди… Но ведь это было в двух шагах отсюда! Ты что-нибудь знаешь? — обратился он к арабу за стойкой.
С вежливой полупрезрительной улыбкой хозяин молчал, прикрыв глаза…
Тот, кого Елена назвала Йохананом, поднял голову. Влажный жар дышал ему в лицо, полз вверх по песчаным склонам. Они тянулись желтой полосой на север, уходили за горизонт. Над Сидоном всходило слепое солнце, и корабль, груженный награбленным добром, осторожно крался к берегу… Вот — пристал уже, и усталые моряки, покачиваясь, ступили на теплые камни причала. В таверне на склоне горы она ждет. Вынула лепешки из печи, плеснула в чаши вино… А когда солнце опустится в пучину вод, и меч молодого месяца качнется в луче звезды над старым маяком, задернет узорный полог, раскроет объятья долгая душная ночь.
Книги Александра Любинского изданы в России и Израиле. На персональной странице автора — ссылки на опубликованное у нас в журнале. Книги, изданные в России, можно посмотреть и заказать здесь.
В оформлении страницы использовано авторское фото Йоланты Борусевич (2011) и фрагмент буклета Театра современного балета Бориса Эйфмана (Ленинград, 1985)
Мария Ольшанская
