Часть 1

Посвящается Маше

— Ну, знаете… Сколько можно ждать? Полгода? Год? Вы что, издеваетесь, в самом деле?!

Фразу эту, характерную для тех памятных лет, коим посвящена наша повесть, произнёс плотный крепыш небольшого роста с растрёпанной светлой бородкой. Тот, кому была обращена эта тирада, улыбнулся озорно и чуть хитровато, как шкодливый пятиклашка. Он сидел за столом и, подперев голову рукой, задумчиво смотрел на собеседника.

— Что я могу поделать, Володя? Ситуация такова, что министерство ещё не оплатило брошюру. Как же я могу заплатить тебе?

— Чёрт подери! Вы что, только одну эту брошюру печатаете?

Сидевший за столом печально вздохнул и покачал красивой головой, увенчанной густыми седеющими кудрями.

— Слава богу, мы сейчас не без заказов, но перечислять деньги не спешат… Ты ведь знаешь, как в этой стране делаются дела.

— О, да! Нельзя выцарапать даже те крохи, которые должны заплатить! Двенадцать шекелей за страницу!

Собеседник поморщился. По-видимому, пафос он не любил.

— Я не заставляю тебя. Не хочешь — не переводи.

В густом неподвижном воздухе зависла тишина… Из-за стеклянной стены, перегородившей комнату, доносился женский щебет — там было царство редакторш и наборщиц.

— Ладно… Так когда зайти? Только назови хоть реальный срок!

— Через две недели… Да, через две недели.

— Это точно?

— Надеюсь! Что может быть точного в этом мире?

Володя не ответил — и вышел из комнаты. На лестничной площадке обернулся на дверь, украшенную табличкой с крупными ивритскими — и под ними более мелкими — русскими буквами: «Издательство Культура». Ощерился, обнажив крупные жёлтые зубы, поднял кулак, замахнулся — опустил руку… По ступеням, воняющим мочой, вышел на Агриппас.

Встал в тени трейлера, который с грохотом разгружали двое арабов, достал из холщовой сумки, перекинутой через плечо, мятую пачку, вытащил последнюю сигарету; бросив пустую обёртку под ноги, с наслаждением закурил… Улица истекала жаром, плавилась под солнцем. Запах фалафельных мешался с вонью мазута и бензина; визжа тормозами, ползли машины в бесконечной пробке, и между ними сновали все эти потные с пакетами, рюкзаками, свёртками, сумками…

Сигарета уже жгла пальцы. Швырнул в мусорную кучу. Подтянул пузырящиеся на коленях брюки — двинулся по улице мимо бесчисленных лавочек и закусочных. Дойдя до Яффо, пересёк её, вошёл в тень низкорослых деревьев, пыльных кустов, покосившихся развалюх, выставивших наружу ржавые челюсти балконов. Всё чаще попадались мужчины в чёрных сюртуках и пиджаках, женщины в длинных платьях.

Свернул в тихий проулок. Не раздумывая, распахнул скрипучую калитку, поднялся на крыльцо, дёрнул за ручку двери — ещё, и ещё раз… На соседнем дворе за каменным полуразвалившимся забором томно закукарекал одуревший от жары петух.

Спустился с крыльца, взглянул вверх… Дверь на втором этаже, куда ведёт шаткая, похожая на пожарную лестница, открыта! Торопливо, перепрыгивая через ступеньки, взбежал по лестнице, шагнул в комнату. Полный человек в расстёгнутой на груди потной рубахе, поднял голову:

— Мера веса в древней Греции! — крикнул он, нацелив в гостя волосатый палец.

— Мина! — выдохнул Володя — и рухнул на единственный в комнате стул.

— Ага… Подошло.

Взял со стола карандаш, склонился над газетой.

— А где Нахман?

— Не будет сегодня Нахмана… Жена рожает. Уже шестого. Бедный… Их ведь надо кормить.

— Дал Бог свет, даст и пищу… Хотя лично я начинаю в этом сомневаться…

Толстяк оторвался от кроссворда и посмотрел на Володю. Пошевелил красными губами, казалось, живущими своей отдельной жизнью среди густой чёрной бороды. Снова уткнулся в газету… В окно были видны крыши домов с облезлыми баками бойлеров, и на дальнем холме — очерк стен Старого города.

— Моше, послушай, у меня не осталось ни копейки! Понимаешь, ни копейки! Выплатите хоть что-нибудь!

Не отрывая взгляд от газеты, Моше наощупь открыл ящик стола, вытянул бумажку — протянул Володе. Это был чек.

Схватил, вгляделся…

— Но здесь только половина!

— Ну и люди! Им дают деньги, а они ещё недовольны! Будет тебе другая половина. В следующем месяце… Хочешь выпить?

— Что?..

— Я говорю, выпить хочешь?

— А… Давай…

Моше полез под стол, достал початую бутылку, банку маслин. Поставил на газету два гранёных стакана. Наполнил прозрачной влагой.

— Ты что? Так много? В такую жару!

— Ладно уж… Лехаим…

Выпили. Потянулись к банке, отловили по очереди маслины в жирном соке.

— Хорошо! — Моше причмокнул губами. — Кстати, Нахман решил перевести Пиркей Авот. Так что будет у тебя работа.

— Правда? Замечательно… — глаза Володи заволоклись. Он осел на стуле.

— Новых олим нужно приобщать к традиции.

— Разумеется! Сказал Шимон-праведник: на трёх основах стоит мир — на изучении Торы, на служении Богу и на добрых делах.

Моше запустил пальцы в банку, поболтал ими, достал маслину — чёрную и гладкую.

— А почему бы тебе не принять гиюр? Так, как ты, мало кто из евреев знает…

С размаху, нетвёрдой рукой Володя ударил себя в грудь:

— Недостоин!

— Почему это?

— Не по Сеньке шапка!

— Да брось ты…

— Все эти обязанности, строгий устав… Хотя, что и говорить, во вратах твоих стою, Иерусалим…

— Вот и входи. Не стесняйся.

— Ладно… Пойду я. Отоваривать чек.

— И то дело. Заходи на следующей неделе. Поговорим. Может, и чек уже будет готов.

— Ага! Бывай!

— И ты…

Моше снова склонился над газетой. Спутанные волосы, кипа, сдвинутая набекрень.

Осторожно, держась обеими руками за перила, Володя спустился вниз, побрёл по жаркой улице.

Свернул на Невиим, дошёл до угла, где смотрят друг на друга серое здание времен мандата и странный теремок, построенный в те времена, когда ещё никто не догадывался, что это творение прихотливой архитектурной мысли знаменует начало «иерусалимского стиля». В теремке размещается больница «Бикур холим», в основном обслуживающая арабов из Восточного города. Что же касается подмандатного здания…

Володя поднялся на его крыльцо, толкнул тяжелую дверь. Еле передвигая ноги, направился в дальний конец полутёмного холла, откуда доносились голоса; вошёл в просторную комнату. Здесь было светлее, и даже работал кондиционер. Большинство пластмассовых столиков, тянувшихся вдоль стен, пустовали. Аскетизмом обстановки помещение напоминало столовку советских времен. Володя сразу направился к буфету, где из-за стойки ему навстречу поднялась худощавая женщина с сухим и жёстким лицом.

— Здравствуйте, Стелла! — сказал Володя, — и попытался улыбнуться.

— Добрый день.

— И впрямь, этот день добр ко мне… Нужно отоварить чек.

— Давайте.

— Процент обычный? Сумма-то побольше будет.

— Я не настаиваю. Можете идти в банк.

Вздохнул, полез в карман, достал чек, положил на прилавок… Поставил корявую подпись. Снова вздохнул… Взяла чек, внимательно осмотрела. Протянула несколько мятых бумажек.

— Что будем заказывать?

— Блинчики с мясом… Двойную порцию. Со сметаной! И салат-оливье! Чем-нибудь запить…

— Апельсиновый сок?

— Прекрасно! И графинчик холодной воды… С лимоном!

— Садитесь. Таня принесет.

За соседним столиком шумно обсуждался квартирный вопрос. В воздухе витали банки, ссуды, гаранты… Последнее слово повторялось особенно часто. Таня, худенькая и вертлявая, принесла тарелки, расставила, едва не вывалив на стол, (по-видимому, в качестве бесплатного гарнира), свои упругие грудки. Схватил графин с водой, плеснул в стакан, выпил — отдышался… Уже неторопливо потянулся к вилке, поддел жаркий, дышащий, с тоненькой корочкой, блинчик. Почувствовав чей-то взгляд, вскинул голову… У самой двери сидел худощавый парень с гривой чёрных волос, спускающихся на плечи. Сидел и смотрел. Володя поднес вилку ко рту. Парень смотрел. Володя откусил блинчик, потянулся к стакану с апельсиновым соком. Подцепил розовый помидор… Парень смотрел, сжимая в ладони пустую чашку. Передёрнул плечами, поднялся…

— Послушай, — сказал Володя, — мне сегодня привалила удача. Бывает же такое… Подсаживайся. Угощу, чем Бог послал.

Парень помедлил… улыбнулся, шагнул к столику. Высокий, в синей куртке и такого же цвета джинсах.

Как из-под земли возникла Таня.

— Рагу этому молодцу. Да и мне, пожалуй, тоже… Гулять так гулять!

Удалилась, покачивая задом.

— Как тебя зовут-то?

Парень вздохнул:

— Андрей… Меня зовут Андрей…

— Не печалься, Андрюша. Фортуна переменчива. Даром что женщина.

Снова возникла Таня, уже с дымящимися тарелками и свежим графином воды.

Склонились над едой. Молча заработали ножами и вилками… Отвалились от стола.

В душном воздухе, не умолкая ни на секунду, звенели ссуды, банки, гаранты…

— Танюша, ещё воды! Хотя бы вода здесь бесплатно. А что тебя привело сюда?

— Я вообще-то в Индию еду. Так, заехал… по дороге.

— Хм… Это что же, самый короткий путь в Индию?

— Не самый. Мне хотелось кое-что увидеть… Чтобы потом сравнить.

— И увидел?

Задумался. Провел ладонью по заросшему серой щетиной подбородку.

— Нет ещё… Странное место. Непонятное.

— Да уж, не очень… Я вот тоже приехал. Чтобы понять.

— И откуда, если не секрет?

— Из Костромы. А где ночуешь?

— Да нигде. Вот уже неделю в парке…

— Так ты, парень, до своей Индии не доберёшься.

Сокрушённо мотнул головой. Дрогнули по плечам длинные сальные волосы.

— Это точно!

— Знаешь что… Есть одно место… Монастырь. Как ты вообще-то к крестам относишься?

— Да никак. Не трогают.

— Ну и ладушки… Там можно перекантоваться. Место тихое.

— Здорово!

— Я как раз туда направляюсь. Только продукты прикуплю по дороге. Пошли?

— Ага! Всё равно делать нечего…

В кафе уже было пусто. Таня, лениво бренча посудой, убирала со стола, за которым разыгрывались квартирные страсти. Андрей подхватил брезентовый баул, — привет, Стелла! — крикнул Володя, и вышли на улицу.

Подступал вечер, обводя контуры домов чёрной краской — на её фоне еще ярче сверкало небо. Двинулись по Штраус и через Яффо — дальше, по Кинг-Дэвид. Был конец рабочего дня, на остановках толпился усталый народ, и серые, в потрёпанных галунах украшений дома поблескивали закатными окнами.

Миновали Машбир, свернули к Бецалель, уходящей вниз к ущелью, над которым вознеслось безвкусное здание Кнессета, напоминающее очертаниями афинский Акрополь. Завернули в лавочку на углу, где Володя купил батон хлеба, пакет молока, пачку Мальборо и еще одну — длинные сигареты в нежно-голубой упаковке.

На улице, как всегда в этот час, поднялся ветер, закружил по мостовой сухой трухлявый сор. Андрей зябко передёрнул плечами.

— Как резко падает температура!

— Привыкай. Это Иерусалим.

— А как там, в Костроме?

— Что?

— Ну… в смысле погоды…

— В смысле погоды там хорошо.

Володя остановился, глянул снизу вверх на Андрея.

— Давай договоримся. Если хочешь что-то узнать, спрашивай напрямую, ладно?

— Ага!

Прошли молча несколько шагов. Здание Кнессета уже не было видно, зато вплотную приблизилось запруженное машинами шоссе, перекрёсток со светофором.

— У меня жена-еврейка. Приехал чин-чинарем по закону о возвращении. Но тут как-то всё разладилось… Вот я и ушёл. Можно сказать, в никуда.

— Понятно…

— Жена всё-таки, дочка… Пусть живут нормально. А я как-нибудь перебьюсь.

— А… в монастыре ты один такой?

— Не один. Там хороший старичок-настоятель. Приютил. Да и монастыря в общем-то никакого нет. Полный развал.

Спустились к перекрёстку.

— А где монастырь?

— Да вон же! — Володя махнул рукой куда-то влево через дорогу — там, почти сливаясь с холмом, темнели высокие стены, и подсвеченная фиолетовым небом, проступала колокольня с крестом.

Торопливо перебежали через шоссе, двинулись по узкой асфальтовой дорожке к монастырю, наползающему своими контрфорсами и бойницами узких окон.

— Сюда! — пригнувшись, Володя скользнул куда-то вниз, — осторожней!

— О, господи!.. — едва держась на ногах, Андрей сбежал по склону.

— Надо всё же лампочку вкрутить над дверью. Колька-мошенник отлынивает.

И правда, едва заметная в стенном углублении, проступила кованая дверь. Володя достал из сумки длинный ключ; наощупь, шаря рукою по низу, всунул его, толкнулся плечом, ещё, и ещё… Дверь со скрипом поддалась.

— Наклони голову!

В последний момент увернувшись от встречи с каменной кладкой, Андрей оказался в узком проходе, ведущем во внутренний двор. Лязгнул за спиной железный засов.

— Не отставай!

Володя двинулся вглубь двора к арке с горящим над нею тусклым фонарём. Гулкий перестук шагов, и вот уже они на маленькой площадке, вокруг которой — ступенчатые выступы с зияющими провалами дверных проёмов. Уходящие ввысь кроны двух огромных кипарисов, и небо над ними с жёлто-красной, нависшей над холмами луной.

Володя схватил Андрея за руку.

— Здесь ступени!

— О, ччёрт…

— Держись! Как ты?

— Вроде, ничего…

Еще несколько шагов, и они очутились в узкой комнате с низким каменным сводом. В дальнем конце её, забранный решеткой, горел огонь. Им навстречу метнулась длинная тень, перегородила проход.

— Кого ты привёл?!

— Цербер несчастный! Это свой!..

— Ага, ты знаешь… — пробурчала тень, отступая. Всмотревшись, можно было различить тощую фигуру с узким лицом и хрящеватым носом.

— Привет! — Андрей выступил из-за спины Володи, огляделся: вдоль стены тянулась скамья, убранная тяжёлым красным покрывалом с кистями. У камина в резном деревянном кресле сидел старик в чёрной рясе и клобуке, внимательно разглядывал пришельца из-под густых седых бровей. Рядом с ним на скамье — худенькая девушка с длинными прямыми волосами. Курила, сжимая сигарету в тонких пальцах. По другую сторона стола, ближе к двери, смотрел на пришельцев парень в распахнутой на груди рубахе и шортах.

Старик что-то сказал. Сигаретка девушки замерла у маленьких припухлых губ…

— Как тебя зовут? — низкий хрипловатый голос.

— Андрей. У меня и паспорт есть!

— Андрей… — клобук старика качнулся. — Андрей… Паспорт…

— Ну да!

— А зачем пожаловал? Ежели паспорт есть? — парень в шортах, вздёрнув голову, в упор разглядывал гостя. Девушка шептала, наклонившись к уху старика.

— Ему негде ночевать. Что вы, в самом деле, нелюди, что ли? — Володя опустился на скамью, стукнул ладонью по покрывалу. — Садись!

Андрей осторожно сел рядом.

— Если каждого, кому негде переночевать, тащить сюда…

— А сам ты, Сёма, не был в таком же положении?

Старик пробормотал несколько слов. Девушка обернулась к Андрею.

— Зачем ты приехал в город?

Задумчиво Андрей погрузил пятерню в густые спутанные волосы, улыбнулся.

— Вообще-то я еду в Индию…

Парень сухо хохотнул.

— И что же ты там забыл?

Перегнувшись через стол, в упор взглянул на него:

— Себя!

Володя достал из сумки сигареты, протянул девушке. Улыбнулась, благодарно кивнула головой. Старик что-то сказал. Тощий, неподвижно стоявший за его спиной, снял маленькую чашку с решётки над огнем, поставил перед Андреем. Пододвинул блюдце с тонко нарезанной халвой.

— А почему ты решил искать себя в Индии? — девушка поднесла сигаретку к припухлым губам. Склонившись, Андрей прихлебнул из чашки.

— Отличный кофе!

— Это Коля. Он специалист, — Володя вынул из сумки пакет молока и хлеб. Положил на стол.

— Так зачем тебе Индия?

— Читал… Загадочная страна! Правда, и сам человек не очень-то понятен…

Старик задумчиво кивнул головой, пробормотал еле слышно…

Струйка дыма вспорхнула к потолку из розовых губ:

— Человек в своей тайне, как улитка в раковине. Куда он, туда и она.

— Верить надо! — парень подался вперёд, упершись ладонями в голые колени. — Если веришь, то и тайны нет! Ладно, недосуг мне с вами болтать…

Поднялся, направился к выходу.

— Будьте мне здоровы!

Исчез в ночи.

Коля взял хлеб и молоко. Разместил на полках холодильника, стоящего у стены по другую сторону стола.

— Пошли!

— И мне пора, — сказал Володя.

Андрей подхватил баул.

— Спасибо вам…

Склонив голову к плечу, девушка вежливо улыбнулась.

Во дворе надвинулась, нависла громада стен. Сверкнул в свете луны над куполом храма едва различимый крест.

— Ну и местечко вы выбрали…

— Другого нет. Не отставай!

Коля шагнул в темноту.

— Сюда!

Вспыхнул свет — неожиданный и яркий. Коля стоял в дверном проеме — двумерная картонная фигурка.

— Прибрался для отца Феофила, — отодвинулся, пропуская гостей. — А он и не прибыл.

В келье — топчан, застеленный шерстяным одеялом. Над ним — иконка в серебряном окладе. Низкий шкафчик с несколькими потрёпанными томиками в кожаном переплете, столик у крохотного окна…

— Это гостевая. Да гости редки. Живи пока… Желаю здравствовать!

Вышел, прикрыл железную дверь.

— Эк он расщедрился! Моя-то келья похуже будет!

— А где она?

— Через двор. С противоположной стороны. Возле Лининой. А Семена с этой, поближе к тебе.

— Хорошая девушка…

Задумчиво Володя почесал бородку.

— Вот как!

— Милая. Тихая такая…

— В тихом омуте черти водятся.

— Что-то не похоже.

— Много ты понимаешь…

— А что она делает? Ну… по жизни?

— Да ничего. Разговаривает с Юстином. Она греческий знает. А если не разговаривает, сидит у себя.

— Так она вроде монашки?

— Ну… Как сказать…

Андрей остановился у шкафа, пробежал пальцами по книжным корешкам.

— Какие старые!

— Их здесь как грязи. В основном, на греческом. Вот Лина их и читает.

— А этот… Семен?

— Семен- то?.. Он у нас самый деловой. Ты с ним поговори. Он тебе какую-никакую работу подыщет. Там сгрузить, тут поднести. У нас ведь общий стол…

— А Коля вроде хозяйственника?

— В свободное от работы время.

— То есть…

— По большей части подаяние просит. Возле Машбира.

— Понятно…

— Рад, если тебе понятно… Подойди завтра утром часам к восьми к кофейне. Поговори с Семёном.

— Слушаюсь, товарищ начальник!

— Осмотрись. Место неплохое. Растолстеешь еще на монастырских-то хлебах!

— Ну, ты скажешь…

— Отдыхай!

Выйдя из кельи, Володя взошёл по ступеням на каменный выступ, огибающий двор. Впереди — едва различимая тень, подрагивающий красный огонек.

— Ещё не спишь?

— Жду тебя.

Она стояла, облокотившись на перила.

— Так уверена, что я приду?

— А куда ты денешься…

— Ну, знаешь!

Полыхнула сигаретка, высветив на мгновенье худую щеку, длинную прядь.

— Не обижайся… Я сегодня злая.

— Что, опять этот?..

— Да. Становится всё настырней.

— Хочешь, поговорю?

— Не стоит… Это его только обозлит.

— Но надо ведь что-то делать!

Затянулась сигареткой, помолчала.

— Сама справляюсь… Странно… Неужели ему в городе этого добра не хватает?

— Привязался к тебе. У тебя это получается.

— Что?

— Привязывать.

Вздохнула. Выпрямилась.

— Не представляешь, как я устала!

— Нужно хотя бы иногда выходить отсюда.

— Разумеется…

Повернулась, взглянула Володе в лицо.

— Зачем ты привел мальчишку?

— Пожалел.

Задумчиво качнула головой. Опустила окурок в жестяную банку на перилах. В ночной тишине придвинулся вплотную слитный гул машин, бегущих по шоссе.

— Поживем-увидим…

— А что Юстин?

— Юстин? Юстин — стар… Пора спать.

— Это точно. Никак не отучусь от этой вредной привычки.

Смешок.

— Да уж… Спасибо за сигареты!

— Всегда рад. Спокойной ночи.

— Ага!

Она смотрела, как Володя подымается по каменным ступеням на следующий выступ, идёт вдоль ряда келий… Резкий скрип двери.

Постояла, прислушиваясь… Звуки с шоссе доносились глуше, растворяясь среди холмов.

Оторвала ладони от холодных поручней, спустилась вниз на площадку двора, и снова вниз. Вошла в кофейню, и дальше — в просторную келью с низким потолком, где в том же кресле сидел возле углей жаровни Юстин. Подошла, припала к руке. Села на скамеечку возле кресла. Коля, возникший из полутьмы, поправил на коленях настоятеля легкий плед.

— Зажечь свет?

— Не надо. Ты ведь знаешь, у него болят глаза.

Коля снял с углей жаровни тигель, налил кофе в фарфоровую чашечку, протянул Лине. Взяла, сжала в ладонях.

— Ты вернулась… — сказал Юстин. Он говорил еле слышно.

— Да… Мне опять беспокойно! Вчера, после молитвы, почувствовала облегчение, а сегодня снова… Особенно вечером… Такая мука! Иногда мне кажется, что я сойду с ума!

— Тебе не о чем беспокоиться… Господь — твоя защита…

— Ты — моя защита! Ты так добр ко мне! Никто не был ко мне так добр…

Поднесла чашку к губам, отпила.

— Не привязывайся к человеку, ибо смертен… Не тревожься. Полагайся на Господа. Он поможет, если уверуешь в чистоте сердца…

Последние слова Юстин произнес еле слышно. Откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза.

Подошел Коля, снял плед с колен, раскрыл, укутал плечи настоятеля.

— Сколько ему осталось, Коля?

— Не знаю… Это может случиться в любой момент.

— А что же будет с нами?

— Что будет, то и будет. Не в нашей это власти…

Поднялась, поставила чашку на жаровню.

— Сменю тебя утром.

— Храни тебя Господь…

Андрей проснулся от крика.

— Дурак малохольный, как ты ключ-то держишь!? Поверни вот так! Крепче!

Глухое бормотанье в ответ.

— Держи сильнее!

Натянул рубашку и джинсы, вышел во двор. Из ржавой трубы, тянувшейся вдоль стены, бил вверх фонтанчик воды. Коля стоял, сжимая обеими руками разводной ключ, подрагивала от напряжения широкая спина сидевшего на корточках Семёна.

— Помочь?

Семён обернулся. Оскалился.

— Да уж… Одного безрукого хватает!

Коле:

— Где лента? Дай!

Схватил, широкими резкими кругами стал наматывать. Фонтанчик ослабел, иссяк…

Поднялся, держась за спину.

— И так чуть не каждый день! То в одном месте, то в другом!

— Трубы, наверно, давно не меняли.

— Ну, да. С прошлого века!

Солнце бьёт в глаза. Ярко-синий купол неба. Вознеслись, кажется, прямо над головой ступени колокольни…

Андрей опустил голову, покачнулся. Голос Семёна:

— Эй, ты что?

— Ему поесть надо.

— Пошли!

Двинулись вглубь двора, спустились в прохладную и сумрачную кофейню. Коля достал из холодильника творог, хлеб и масло, снял с полки банку с растворимым кофе, разлил по чашкам кипяток. Сидя напротив Андрея, Семён смотрел, как тот, подрагивающими пальцами сжимая ложку, размешивает сахар.

— А ты наркотой, случаем, не балуешься?

— Что?!

— А что слышал.

Раздельно, глядя в глаза Семена:

— Не балуюсь!

— Ладно, поверил. Слушай сюда — отведу тебя в супер. Тут недалеко. Поработаешь денек, а там видно будет.

— Хорошо… А что делать?

— А что скажут.

Вышла Лина из соседней комнаты. Синие круги под глазами, потухшая сигаретка у припухлых губ. Семён обернулся, посерьёзнел.

— Плохо спалось?

— Так…

— А что так?

— Думала.

Села рядом с Андреем. Коля пододвинул к ней хлеб и творог, налил кофе. Скосив глаза, Андрей смотрел на прозрачные руки, обхватившие чашку.

— Холодно?

Кивнула головой.

— А ей всегда холодно! — Семён резко поднялся. — Говорю же — на воздухе надо больше бывать. Не кажешь носа за ворота — твоё дело. Но хоть не сиди со стариком весь день. Потопали!

Вышли во двор.

— А что Володи не видно?

— Да ну его… Лентяй.

У выхода из монастыря их догнал Коля с сумкой в руке.

— Ты куда? К Машбиру?

— Как обычно.

— Ну, будь здрав!

Коля скрылся за высокими кустами, прикрывающими шоссе.

Андрей огляделся: сзади на вершине холма видны были белые павильоны, выделявшиеся на фоне рыжей травы и серых камней. Слева через шоссе внушительных размеров высотка закрывала горизонт, уступая место зелёному парку и светлым каменным домам.

— Чего пялиться? Времени в обрез. Пошли!

Семён двинулся направо к надрывно гудящему перекрёстку.

— Ты, парень, поменьше смотри по сторонам, а то, не ровён час, споткнёшься.

Перебежали через дорогу и — вверх по улице вглубь квартала.

— Далеко ещё?

— Да нет, минут десять от силы.

Семён шёл широким размеренным шагом — Андрей семенил рядом.

— Ты откуда, парень?

— Из Москвы…

— О! Это вы все в Москве такие?

— Какие?

— Недоделанные.

— Ха!

Прошли несколько шагов молча.

— А ты сам откуда?

— Я-то? Издалека. Отсюда не видать.

— А чего в монастыре живешь? Если работаешь…

— Так ведь жильё бесплатное. Да и вся коммуналка за счет Юстина.

— Ну да… Это выгодно.

— Поменьше вопросов задавай. Дольше будешь жить.

Свернули в переулок, круто взбирающийся на вершину холма. Пошли по теневой стороне, очерченной резким утренним светом. Становилось жарко. Узкий проход между невысокими белыми домами, окружёнными пиниями, и снова — вниз.

— Ну и топография!

— Привыкай. Это не твоя плоскодонка.

Проходным двором выбрались к извилистой улице, соскальзывающей куда-то вбок. И вдоль магазинчиков, лавочек, кафе — к торцу высокого дома.

У входа в магазин развалившийся на стуле охранник вскинулся при их появлении.

— А ты, Вася, всё террористов ждёшь? Жди-жди! Авось придут.

— Ладно тебе, балобол… — охранник снова опустился на стул. Он был усталый и старый.

Полутёмный зал, заставленный бесконечными рядами полок с продуктами. Между ними — бесплотные тени покупателей.

— Пустовато здесь…

— Только открылись. Ещё набегут.

И — мимо двух толстух, громко разговаривающих по-русски за кассами — к высокой стойке, из-за которой едва видна женская голова. Семен перешёл на иврит. Лицо его застыло от напряжения. Голова качнулась, щёлкнул тумблер. Раскатились по залу несколько гулких фраз. Тут же возник молодой человек в халате, с гладким лицом и чёрными, гладко зачёсанными волосами. Семен осклабился — весь радушие и доброта. Не отвечая на приветствие Семена, тот взглянул на Андрея и — быстро направился между полок вглубь зала.

— Иди за ним! Это Али! Слушайся его, и всё будет хорошо!

Али приостановился, оглянулся, нырнул в проход за одной из стоек, вытянувшихся вдоль стены. Андрей прошёл за ним и оказался в узком длинном помещении, заставленном картонными ящиками и сетками с овощами. Двое рабочих, сидя на корточках, перебирали овощи. Али подошёл к ящикам с помидорами у дальней стены и, поставив на пол один из них, стал быстро и ловко перебирать, отбрасывая мятые и сгнившие помидоры в пустой ящик. Поднял голову. Вопросительно взглянул на Андрея — тот кивнул головой. Али принес откуда-то резиновые перчатки и замусоленный халат, протянул Андрею. Скрылся в проходе — изящный и легкий.

Рабочие оглянулись. Один из них загоготал, что-то сказал товарищу. Тот фыркнул в ответ. У них были такие же, как у Али, загорелые лица и близко посаженные, посверкивающие глаза. Андрей склонился над помидорами. Сразу же затекли ноги и шея. Осмотрелся, подтянул к себе один из ящиков, что повыше, устроился на нём. Стало легче. Снова раздался гогот. Один из рабочих, маленький, коренастый, поднялся, подошёл к Андрею. Лицо его исказилось, глаза вспыхнули. Легонько ударил ногой по ящику — тот отлетел к стене, перевернулся. Коренастый заговорил — быстро, яростно! Как из-под земли возник Али, что-то сказал, не разжимая губ. Бурча, рабочий отошёл…

Андрей собрал помидоры, снова придвинул ящик. Сердце билось, кровь стучала в висках, но страха не было — была ненависть, которую он еще никогда не испытывал. Ненависть и отвращенье!

Он работал, не поднимая головы. Подводило живот от голода. Схватил помидор, заглотнул. Ещё один… Появились ящики с бананами. Потом с огурцами и луком. Он работал, время от времени заглатывая, почти не разжёвывая, подгнившую пересортицу. Арабы гоготали, но уже не подходили. Когда затекали шея и руки, откидывался к стене, закрывал глаза — уже не чувствуя времени, снова принимался за дело… Услышал голос Семёна, вскинул голову.

— Эй! Шабаш!

— Да?

— Пойдём, твой сменщик пришёл.

Стянул халат и перчатки, швырнул на ящик.

— Ну, ты даешь. Заработался совсем…

Прошли в зал мимо рабочих: посверкивающие глаза, ощеренные рты. В зале уже ярко горел свет, да и народу прибавилось. Пробрались к стойке, над которой возвышалась женская голова — уже другая. Семён что-то сказал. Голова качнулась, в протянутой руке возникли две бумажки… Хмыкнул, взял их, снова что-то сказал. Несколько секунд голова оставалась неподвижной, снова качнулась, послышался звон — три серебряные монетки скользнули на стойку. Сгрёб, передал Андрею вместе с бумажками.

— Бери! Больше не даст. Вот что: купи пожрать и дуй в монастырь. Коля ворота ещё не закрыл.

— А ты-то как?

— Приду попозже. У меня ключ есть. Надо ещё машину помочь разгрузить.

— Спасибо!

— Топай, топай. А ты ничего так… Не хлюпик.

Скрылся за спинами.

Андрей двинулся между полок. Стал набирать, пока хватало рук. Оглянулся, подтащил пустую тележку, вывалил в нее пакеты и банки.

У кассы полная бледнолицая женщина молча смотрела, как он торопливо ставит перед ней продукты. Назвала на иврите сумму. Улыбнулся, пожал плечами…

Хмыкнула.

— Восемьдесят семь-пятнадцать, — сказала, едва разжимая губы.

Протянул ей все деньги. Отсчитала, вернула серебристо-медяшную мелочь.

— А… сигареты есть?

— Какие тебе?

— Такие… длинные в голубой обертке.

Сняла с полки, швырнула пачку, собрала с его ладони мелочь. Осталось несколько медяков.

— Когда приехал?

— Недели три назад…

— И уже трудишься? Молодец! Здесь можно работать. Не худшее место.

В очереди к кассе уже возрос глухой ропот.

— Всё! Иди…

Вышел на улицу мимо охранника, молодого эфиопа, — улыбнувшегося ему.

Подступали вечерние сумерки. На тротуаре за столиками сидели люди. Разговаривали, смеялись. По другую сторону улицы смыкали тёмные кроны деревья. Перебежал через дорогу, рухнул на скамью. Потянулся к пакету, открыл коробочку, отломил горбушку хлеба, зачерпнул салат — ещё и ещё… Когда эта опустела, открыл другую и уже медленно ел, запивая колой из большой бутыли.

Зажглись фонари. Поднялся, подхватил пакет, побрёл по улице… вернулся, отыскал проход между домами и, кругами вниз и вниз, к монастырю.

Семён вошёл в подсобку, открыл ключом железный шкафчик, повесил на крючок халат, достал из-под вороха старой ветоши завёрнутый в бумагу маленький, но увесистый свёрток, положил в пластиковый пакет, прикрыл сверху старой газетой — выскользнул из магазина через дверь на задний двор. Мимо кучи разодранных ящиков, сваленных возле помойки, вышел на улицу. Она тянулась вдаль, затенённая деревьями, подсвеченная фонарями.

Взглянул на часы — торопливо зашагал к центру города. У Театрона на ярко освещённой площадке шумела толпа, подъезжали машины, кружили в поисках свободного места.

Семён перебежал через дорогу. Здесь уже была полутьма. За ржавой оградой, едва различимой среди густой травы, чернели выбитые окна старого лепрозория. Рядом, на крутом спуске, поросшем пиниями, жгли костёр, слышались гитарные переборы.

Дошёл до конца улицы и — вниз… Вдалеке, на тёмно-синем фоне неба возникли стены Старого города, и он направился к ним по запруженной машинами, петляющей в ущелье дороге.

Свернул с неё, отыскал ведущую вверх тропу, поднялся к стене и по длинному, едва различимому между камней проходу пробрался в Старый город. Он был уже пуст. Гулко отдавались шаги в узких проулках.

Вдоль закрытых лавок ночной ветер волок обрывки бумаги, пластиковые пакеты; погромыхивал пустыми банками. Семён вошёл в одну из лавок — внутри ещё горел свет. В глубине за прилавком сидел толстяк, обняв ладонями круглый живот.

— Привет тебе, Резо!

— Что так долго? Думал, уже не придёшь. Кофе хочешь?

Семён опустился на табурет возле прилавка, вытер пот со лба.

— После работы пилить к тебе — удовольствие маленькое…

— Вот и подкрепись.

— Да нужен мне твой кофе!

— Грубый ты человек. Невоспитанный.

— Не до воспитаниев было…

Резо молчал, глядя на гостя внимательными насмешливыми глазами.

Семён вытащил из сумки свёрток, быстро и ловко развернул.

— Как тебе, а?

Перед Резо возникла отливающая тусклым серебром неглубокая чаша на тяжёлой широкой подставке. Склонился над ней…

— Это для омовения рук… Где взял? В храме?

— В одном из приделов. Стояла без надобности. Сколько дашь?

— Триста.

— Ты что?!

— Это на любителя.

— Взгляни, сколько ей лет! Посмотри, посмотри там внизу!

Резо перевернул чашку.

— Восемнадцатый век…

— Ну, да!

— Уважаешь древность. Молодец.

Склонился над чашей, подумал…

— Триста пятьдесят.

— Побойся бога!

— Больше не дам.

— Креста на тебе нет!

— Как хочешь. Твоё дело.

— А, черт с тобой, сквалыга…

Резо убрал с прилавка чашу, протянул Семёну несколько бумажек.

Схватил, хохотнул.

— Не фальшивые, а?

Резо не отвечал.

— Так я пошёл?

— Подожди. Помнишь, о чём я говорил?

Семён нахмурился, провёл ладонью по лбу.

— Помню… Но где искать эту чёртову тарелку? Перерыть весь монастырь?

— Сёма, это большие деньги. Это очень большие деньги.

— Догадываюсь, не маленький… Дался вам этот!..

Резо поджал губы, лицо его окаменело.

— Она нужна. Это государственное дело.

— Вижу!

— Ну так что?

— Постараюсь уж… ради братского грузинского народа.

— Постарайся, Сёма. Очень постарайся.

Андрей спустился к шоссе и едва разглядел монастырь за потоком сверкающих фар. Вдруг показалось, что он исчез, растворился среди холмов. Только крест на колокольне едва проступал сквозь тьму.

Прошёл по дорожке мимо зарослей сухого кустарника к стене, вознёсшейся контрфорсом. Дверь была не заперта. Прогнувшись под каменной кладкой, вошёл во двор и по каменным ступеням вниз — оттуда сочился жёлтый свет — и снова оказался в притворе с длинной скамьёй, укрытой вытертым шёлком накидки.

Они сидели рядом, Володя и Лина. От жаровни, стоявшей в ближнем углу, тянуло теплом.

— Привет честной компании!

— Привет! Ставь пакет у холодильника. Коля разберёт.

Глаза Лины опущены. Володя нервно почёсывает бородку. Уж не помешал ли он им? Достал из кармана джинсов голубую пачку, протянул Лине через стол. Подняла к нему бледное лицо, улыбнулась.

— Спасибо!

Мгновенное прикосновение лёгких пальцев.

— Я ж тебе говорю — хороший парень!

Смешок.

— Без курева я не останусь.

Похоже, расслабились… Лина закурила. Поплыл по комнате легкий дымок. Смотрит на него, чуть прищурив глаза.

— Как ты?

— Я то?.. Нормально.

Неслышно возник из соседней комнаты Коля, увидел пакет, склонился над ним…

Пододвинула блюдце с крупно нарезанными сыром и хлебом.

— Ешь. Заслужил. Завтра пойдешь?

— Пойду. А что делать…

Смешок.

— Ага…

Смотрят, как он ест, торопливо заглатывая хлеб.

— Возьми с сыром.

Склонила голову к плечу, дымок воспарил из розовых губ.

— Кого только не было здесь… А вот теперь пришёл ты.

— Как это?

— Так… Арабы, крестоносцы, мамелюки…

— Ну и юмор у тебя! Ты забыла про грузин.

— О, да! Как голодная кошка, облизываются на монастырь. Владели им, почитай пятьсот лет…

Стукнула дверь холодильника. Мягко ступая, Коля вышел из комнаты.

— А как сюда попали вы?

— Интересный вопрос… Лина лучше меня знает историю. Кажется, сначала появился Коля?

— Точно. Стал ухаживать за стариком. Тот ведь жил в полном одиночестве. Всеми забытый. И за настоятеля, и за сторожа…

— А что же его начальники?

— У них денег нет. Никогда не было денег на монастырь. Здесь жили богословы, переписчики… Собирали библиотеку — книгу к книге, рукопись к рукописи… Сами себя не кормили.

— Иждивенцы!

— Можно сказать и так…

— Значит, первым появился Коля…

— Ишь ты! Мальчик хочет всё знать!

— На то он и мальчик… Коля не справлялся один. Да и говорит только по-русски.

— И что же? Вывесил объявление у Машбира?

— Слушай, он мне положительно нравится!

— Мне тоже… Он не вывесил объявление. Он ждал. И я пришла.

Стряхнула пепел в пустую чашку.

— Ты всегда приходишь, когда нужна?

Кивнула головой, словно именно этого — ожидала… Ладонь Володи легла на её плечо.

— Претендентов хватает, правда?

Передёрнула плечами. Убрал руку.

Вошёл Коля, взял с кресла плед. Скрылся за дверью.

— Кажется, старик совсем плох…

Лина молчала, отвернув лицо.

— Да, — Володя встал. — До зимы мы вряд ли здесь дотянем.

— Почему?

— Выгонят. Пошли! Пора спать.

— Но…

— Отдохни, — Лина улыбнулась. — Ты ведь теперь рабочий человек!

…Он шёл по Яффо. Был шумный, жаркий, ослепительно-яркий иерусалимский день. Остановился, не обращая внимания на текущую мимо горластую разноязыкую толпу. Стоял и смотрел на противоположную сторону улицы, где за витриной лавочки, торгующей женской одеждой, почти вплотную к её стеклу продавщица, маленькая полная женщина, разговаривала с покупательницей. Вот прошла вглубь лавки, вынырнула из полутьмы, разложила что-то на прилавке, заговорила… вдруг подняла голову, посмотрела в окно, отвернулась, снова посмотрела — тревожно и недоумённо… Там, за витриной, словно птичка в клетке, прохаживалась по тонкой жёрдочке, подрагивала сложенными крыльями — чья-то уже чужая жизнь. А ведь стоит перейти дорогу, и женщина, которая когда-то была твоей, снова окажется рядом…

Шагнул на поребрик, остановился… Нет, это иллюзия! Так станет ещё хуже! Словно натолкнёшься на невидимое стекло… Опустил голову, поправил холщовую сумку; неторопливо двинулся по краю тротуара, не обращая внимания на гул моторов, лязг тормозов, сизоватый, горький, стелющийся по улице дым.

Дойдя до перекрёстка, подождал, пока загорится зелёный свет, перешёл на другую сторону. В тени тёмно-серого подмандатного дома, у подъезда с табличками контор увидел знакомую фигуру: Коля сидел на земле, выставив вперёд тощую голую ногу, развороченную приклеенной гуттаперчевой раной — тёмно-бордовой, с загибающимися рваными краями. В руке Коля держал щиток с едва различимыми стершимися ивритскими буквами. Володя молча прошёл мимо: не следует мешать, у каждого — своя работа. Но буквы нужно подправить.

Возле Машбира на бордюре, огибающем сквер, где когда-то стоял монастырь, сидели те, кому нужна была тень, чтобы передохнуть — выпить воды, съесть питу, дождаться свидания… Двое русских в кипах, сдвинутых набекрень, с серыми помятыми лицами, угрюмо склонились над пластмассовыми стаканчиками с бесцветной прозрачной жидкостью, каковой в изобилии в русском магазине, что возле Машбира.

Свернул направо. В этом месте в любую погоду — ветер. Он налетает из узкого устья Бецалель, скользящей вниз с холма, к простору, проступающему сквозь дома, к другим холмам, уходящим за горизонт. И Володя направился по Бецалель, а дойдя до скверика между домами, прошёл сквозь него к приземистому зданию, где у входа, как всегда, стояли кучки оживлённо щебечущих олим с тетрадками в руках; поднялся на второй этаж, отворил дверь в зал, заставленный столами и полками с книгами.

Пройдя мимо библиотекарши, скучавшей за стойкой, сел у окна. Здесь не было солнца, поскольку окна с этой стороны зала смотрят в колодец двора, образованный квадратом сжавших друг друга железобетонных зданий. Он огляделся. Зал был почти пуст: через стол от него спал какой-то бомж растрёпанного вида, уткнув лицо в сложенные руки. У журнальных полок стоял молодой хасид, раскрасневшееся лицо его возбуждённо блестело. Судя по всему, он рассматривал женские журналы. Посреди зала сидел в одиночестве худощавый посетитель с ярко выраженным еврейским профилем и седыми кудрями, доходящими до плеч. Он что-то писал.

Володя вытащил из сумки маленькую потрёпанную кожаную книжку с золотым тиснением на обложке и, положив перед собой, принялся перелистывать, время от времени кое-что подчеркивая в ней огрызком карандаша. Поднял голову, взглянул в окно… Интересно, зачем им нужно переводить эту книгу? Чтобы потом — не читать? Вот же, написано: Рабан Гамлиэль, сын раби Йегуды Ханаси, говорил: «Хорошо сочетать изучение Торы с каким-либо ремеслом, ибо оба этих дела требуют напряжённого труда, что отвлекает от греха; а любые занятия Торой, не сочетающиеся с работой ради пропитания, не могут продолжаться долго и повлекут за собой грех». Но ведь сотни тысяч не работают и лишь изучают Тору вне зависимости от способностей и желания… Пухнут от безделья, наливаются дурной кровью — как этот, нервно шарящий у журнальных полок рукой под сюртуком… И надо было приехать сюда, чтобы всё это увидеть! Чтобы с каждым днем отчаяние всё больше захлестывало тебя. Чтобы потерять в этом странствии семью и страну, и стать никем, песчинкой, уносимой ветром!

Поднялся, достал из сумки пачку, прошёл в коридор. Сел на широкий подоконник у окна, закурил… В здании — тихо: взрослые ученики разбрелись по классам, а время вечерних занятий ещё не настало. Сквозь пыльное стекло виден двор с его ржавыми балконами, кое-где завешенными разноцветным тряпьём.

Дверь отворилась, и в коридор вышел седовласый. Встал у стены, быстрым нервным движением вынул сигареты из кармана видавших виды брюк, задымил, скользнул по Володе острым взглядом:

— Давно приехали?

— Года два уже будет… Признаться, мне уже надоел этот вопрос.

— Кама зман ата бэ арец! Хе-хе…

— Именно.

— Но это ведь понятно! Общество наполовину эмигрантское. Так что социальное положение напрямую связано с датой приезда. Я в стране около года. Болтаюсь пока без дела.

— Да. С работой очень трудно… А как продвигается язык?

— Неплохо. Он весьма своеобразен. Когда узнал первые слова, сразу подумал: ну вот, в Персию попал! Мемшала… Пакид… Ахшав!

Собеседник Володи, задрав острый подбородок вверх, снова хихикнул.

— Прелесть!

— У вас хорошее чувство языка. Эти слова, действительно, очень древние.

— О, так вы разбираетесь? Извините, я обратил внимание на книжку, которую вы читаете.

— А… Вот в чём дело…

И — под неотрывным внимательным взглядом седовласого:

— Я изучил язык ещё в России. В Костроме.

— А… Так вы из Костромы… Интересно!

— Очень… Случайно познакомился с прекрасным человеком. Его звали раби Соловейчик… У меня… у меня были проблемы… И он помог мне советом. Или, даже скорее, своей добротой, открытостью, умением радоваться жизни… А какая у него самого была тяжёлая жизнь! Долгие годы в тюрьмах и лагерях, потеря близких… И такая беззаветная детская вера!

— Он умер?

— Да. Перед моим отъездом… Со всего города едва набирался миньян. Они собирались у него в его крохотной квартирке едва ли не тайно.

— Простите, если я задам вам… э… вопрос… Пусть он не покажется вам бестактным…

— Не покажется. Я уже привык… Да, я русский. Коренной русак.

— Хм… Знаете ли, у евреев — своеобразная судьба. Лучше уж держаться от нас подальше.

— Не получилось.

— А что же… церковь?

— Местный священник оказался толстой продажной скотиной. Из-за него меня взяли на заметку в КГБ… А я начал изучать язык, чтобы читать эти таинственные древние книги… Я, знаете ли, способен к языкам, преподавал в школе. Вот так и пошло… Иврит, потом Тора, Танах…

— Был такой Онкелос. Стал знаменит. Остался в истории, и не только еврейской.

— Вы начитаны, однако…

Седовласый сокрушенно мотнул головой, издал свой короткий сдавленный смешок. Казалось, он подсмеивался — только над кем?

— Горшки и вершки! В отличие от вас, я не способен к усидчивости. Где-то что-то услышал… А как вы… то есть…

— Как я приехал сюда? Очень просто. Женился на еврейке.

— Понятно…

Володя молчал, глядя через окно во двор, где двое арабов с грохотом сгружали с грузовика пустые железные ящики. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова:

— Нарисовал такую картинку… Словно идут по пустыне люди…

Снова умолк.

— Да? — с готовностью отозвался собеседник.

— Словно идут по пустыне люди в развевающихся одеждах… Знаете, такие хитоны, что ли… Мужчины, женщины, дети… Идут сквозь века, континенты, страны… Упорно, к какой-то только им одним ведомой цели… Может быть, они хотят добраться до Земли Обетованной? Но вот ведь она — здесь!

Собеседник сокрушенно мотнул головой:

— Что-то не похоже…

— Картинка исчезла. Правда, временами всё ещё мерещится что-то… Словно мелькают на горизонте одежды, звучат голоса…

— Ну… Этому можно найти объяснение. Если присмотреться к местным арабам…

— Они вросли в землю. Они никуда не идут.

— А ваши странники… Куда они направляются?

— Вам лучше знать.

Седовласый задумался, глядя в щербатый пол…

— Не знаю… Народ жив. Это главное.

Внизу нарастающий гул, топот ног, голоса. Лавина, катящаяся во двор.

— А вы счастливый человек. Только не догадываетесь об этом.

— Да уж… Счастья хоть отбавляй!

— Надеюсь, как-нибудь продолжим разговор. Если встретимся… в пути.

— В том же зале той же библиотеки!

Cкрип открываемой двери, хлопок. Тишина…

Володя вернулся в зал. Вошла женщина в сопровождении двух мужчин, они громко говорили по-русски. Библиотекарша, едва видная из-за стойки, прикрикнула на них. Уселись, продолжая шушукаться; достали учебники и тетрадки… И он был таким же — возбуждённо и озабоченно заглядывающим в будущее, как в полуоткрытую дверь.

Седоволосый сдал книгу, кивнул Володе — вышел из зала. Юный ортодокс перебрался в дальний угол — там ему уже никто не мешал. Володя склонился над страницами — и снова возникло это чувство: безостановочного равномерного движения сквозь время. Начинал говорить один, медленно и веско; в разговор вступал второй, не перебивая — дополняя, играя смыслами, как драгоценными камнями; и вот уже к ним присоединялись другие… Отчётливо и ясно звучали их голоса в гулкой тишине веков… Как же переводить? Со всеми ли комментариями или какие-то отбросить? Как сделать так, чтобы вот эти, возбуждённо шушукающиеся над тетрадками, почувствовали то же, что чувствует он?.. А где его место? Похоже, нигде… Никто и ничей. Одинок… Да, одинок. Но и свободен! Сунул книжку в сумку, вышел из зала.

На улице сгущались сумерки. Здания горели в багровых лучах заходящего солнца. Их обугленные тела плавились, погружались в темноту. Томительная вязкая тяжесть разливалась в воздухе.

Вернулся на Кинг Джордж, на углу с Агриппас купил в душной, воняющей прогорклым маслом фалафельной полпорции, положил в пластмассовую тарелку побольше бесплатных овощей. Действия, которые совершаешь каждый день, не замечая их… Одни и те же, каждый день. Какой бы жизнь ни была, она катится по раз и навсегда проложенным рельсам. А революции… революции — всего лишь неудачные попытки взорвать порядок вещей, противопоставить им волю к переменам… Сломать обыденность, придать жизни смысл. Эта борьба за смысл и есть первоначальный инстинкт, а вовсе не тяга к размножению или даже голод… Борьба за смысл — какой угодно! Тогда и смерть не страшна.

Полез в сумку, открыл кошелёк, пересчитал мелочь. Как раз — на банку фанты. Пробился к прилавку, за которым хозяйничал марокканец в кипе, с лоснящимся от жара лицом. Протянул мелочь, получил жестянку, покрытую патиной белесого инея. Как приятно глотать прохладную влагу горячим ртом! И хотя бы в эти мгновенья ни о чем не думать…

Швырнул пустую банку в деревянный ящик у входа, заполненный доверху грязной бумагой вперемежку с остатками еды; вышел на улицу. Она забирала круто вверх, и по ней спешили все, кому этот вечерний час предоставлял возможность задёшево набить сумки, перед тем как сомкнутся на ночь ненасытные челюсти рынка.

Лавочки тянулись непрерывной линией, вываливая напоказ, чуть ли не под ноги, всё своё тряпичное, пластмассово-жестяное содержимое. Остановился перед блочным зданием, асфальтовая площадка возле которого, забитая днем машинами, была уже пуста. Подняться наверх и узнать насчёт чека? Поздно, да и наверняка чек еще не готов. Унижаться лишний раз…

Улица заскользила вниз. Лавочки сменились закусочными и ресторанчиками с их запахами жареного мяса, свежеиспеченного хлеба, крепчайшего кофе… И вот уже показалось внизу запруженное машинами шоссе, и за ним — едва угадываемые в темноте, уходящие за горизонт, мерно дышащие холмы.

(Окончание в следующем выпуске)

Книги Александра Любинского изданы в России и Израиле. На персональной странице автора — ссылки на опубликованное у нас в журнале. Книги, изданные в России, можно посмотреть и заказать здесь.

В оформлении публикации использованы фотографии автора.

Мария Ольшанская