Александр Любинский

О мир, я ухожу

Вена, 17.IX.1899

Валерию от Александра привет!

Подражать древним нынче вышло из моды. Но, как знать, не вернется ли в конце концов человечество к их силе и ясности, и новый Ромул на развалинах наших городов воздвигнет новое царство?

Эти мысли, возможно, покажутся тебе несвоевременными… Серая пелена дождя, заволакивающая сегодня Вену, делает ее еще прекрасней. Умиротворенный, лишенный своей первобытной мощи, дождь превращает город в жемчужное полотно импрессиониста. А это чередование голых ветвей на фоне растрепанных облаков, мельканье размытых контуров прохожих под разноцветными зонтами… И сам дождь, стучащий по торцам мостовых в ритме брамсовских интермеццо… Друг мой, как я люблю этот мир! Как, отделенный от него невидимой перегородкой сознания, тоскую по нему…

Облака рассеялись, и слабый луч солнца, словно рука слепого, осторожно гладит землю. То тут, то там он касается багряного листа, мокрой скамьи, и вдруг, взметнувшись вверх, золотит флюгер на крыше дома. Мы живем в мире, где все уже произошло и, может быть, единственная неожиданность — непредугаданный, непредсказуемый дождь.

Вчера его не было, и я без особого труда вышел на улицу и разместил свои хрупкие кости сначала в омнибусе, а затем плавно перенес их в кресла гостиной нашей очаровательной Сони Книпс. Здесь собрался весь бомонд по случаю представления новой картины Климта. Это, как ты уже наверняка слышал, был портрет самой Сони — весь дух и полет. Она запечатлена в тот миг, когда словно бабочка грациозно выпархивает из глубины кресел, отрываясь от грешной земли, расправляя легкую пену кружевных крыльев своего платья. Если учесть, что для создания большего эффекта хозяйка поменяла обивку гостиной, окрасив ее в коричневато-золотистые тона портрета, можешь представить, каков был эффект!

Этот несносный Шорске наговорил ей своим противно-занудным голосом тысячи ученых нелепостей, и даже Герцль, наш царь Иудейский, выдавил из себя несколько слов. Я молчал. Я смотрел на коренастого Климта в сюртуке, слишком узком для его могучих плеч, стоявшего в отдалении, безучастного к шумной блестящей толпе, окружавшей Соню. Он улыбался, и это была улыбка — нашкодившего ребенка… Словно он извинялся за весь этот нелепый переполох! И странные мысли закружились в моей голове… Я вспомнил его обнаженные женские фигуры, рыжих ведьм с узкими бедрами и прозрачными глазами… Это было вызвающе, но это — бередило… А в портрете не было ничего, кроме виртуозной льстивой техники, одухотворявшей тяжеловесную Соню с ее фигурой еврейской матроны. Портрет был прекрасен, и весь — иллюзия, обман! Как иллюзорно-прекрасный мир, в котором мы еще существуем. И вдруг стены гостиной стали — прозрачный аквариум, зеленые воды заструились вокруг нас, водоросли протянули к нам свои гибкие пальцы, и рыжие узкобедрые русалки с прозрачными глазами приникли к стеклам, безучастно разглядывая нас… Мне стало не по себе. Я раскланялся и вышел.

Я брел по венским улицам, и мне казалось, что музыка навсегда покинула меня. Словно впервые смотрел я на эти огромные дома, похожие на жирные многослойные торты, на этих женщин в пестрых шляпках — изящных, и все же неуловимо вульгарных, пахнущих приторно и сладко, скрывающих естественные очертания своих тел в многослойной кисее…

Я смотрел на мужчин, элегантных и энергичных, тщеславно-честолюбивых, создавших и заселивших эти дома, осветивших улицы прозрачным неверным светом, вознесших над землею огромный купол цивилизации, словно парящие конструкции венского вокзала… В то время как Соня принимает в своем салоне гостей, ее неутомимый Густав распространяет стальные щупальца своей власти по всему миру: прокладывает железные дороги, создает банки, строит заводы, возносящие к небу, словно гигантские алтари, черные клубы дыма.

О светочи ума и силы, единение женственности и власти — вы, спасающиеся от скуки в гостиных, сжигающие мгновенные часы своей жизни в бесплодных разговорах среди хрупкой красоты, созданной не вами! Казалось бы, у вас есть все, но сколь тосклива ваша жизнь!.. Лихорадка деятельности дает забвение мужчинам, искусство — опьяняет жен. А ведь это лучшие из лучших. Что ж говорить о тех, кто смотрит на них снизу вверх, стремясь им подражать…

Но как бедному конторщику сравняться с Густавом? Очень просто: не для того ли его заводы закоптили небо и железные дороги обвили землю, чтобы конторщик приобрел задешево поддельный спальный гарнитур своего хозяина? Густав Книпс ведет конторщика на завоевание мира ради нового, еще невиданного гарнитура. Слава Книпсу, королю мещан!

Я свернул к реке и сел на еще влажную от утреннего дождя скамью. Вид реки, медленно катящей свои воды, как всегда успокоительно подействовал на мои больные нервы… Несколько бонн сидели и прогуливались неподалеку, наблюдая за играющими детьми; дорожки сада были усыпаны листвой, и лишь помпезная статуя императора на коне, простершего свою длань над городом, вносила резко диссонирующую ноту в этот умиротворенный осенний пейзаж. Времена древних доблестей канули безвозвратно, а мы все еще продолжаем взгромождать наших изнеженных и вялых правителей на крупы римских коней…

Ты был прав, друг мой, сказав в нашу последнюю встречу, что мы живем в самую жалкую из всех эпох — эпоху торжествующего хама. Религию он подменил ценностями, Бога — сверхчеловеком. И как символично, что гениальный творец этой философии победоносной банальности вот уже несколько лет пребывает в доме для умалишенных! В поисках выхода из тупика он предложил слишком жестокие средства… Да и откуда взяться настоящим, невыдуманным героям? Они не рождаются по требованию даже самого неистового из философов! Те же, кто претендуют на эту роль, выглядят просто смешно.

Я рассказывал уже тебе о Герцле, нашем короле Сионском, слывшем вполне нормальным человеком до написания своего псевдоеврейского пасквиля. Он вообразил, что в состоянии повернуть вспять тысячелетнюю историю еврейства! Но мои предки вот уже семь поколений живут на этой земле, я плоть от плоти ее и — смею надеяться — один из творцов ее культуры… Да, мы, евреи, всего лишь небольшая часть общества, но именно в нас — как всегда, немногих — сосредоточена его творческая сила. Мы — цвет его, мы — новая аристократия, соединяющая экономическую мощь с мощью духа! И что же, этот Герцль призывает нас отказаться от заслуженного и почетного места, по праву занимаемого нами на нашей родине, ради создания своего — еврейского — государства? Что за бред! Он запугивает грядущими бедами… Но не простирается ли над всеми нами охранительная длань императорской власти? (Возможно, я уговариваю себя…) И все же надеюсь, что на наш век этой власти — хватит.

Пойми меня правильно: аристократия всегда воплощала силу и слабость своей эпохи. И мы, евреи, вставшие у руля европейского корабля в эти унылые и жалкие времена, отнюдь не исключение из правил. Да, мы диктуем, даже навязываем определенный стиль жизни, но сколь нелепо было бы объявлять нас творцами истории, ответственными за ее ход! Как всегда, один лишь Всевышний может с полным правом претендовать на эту роль. Не станешь же ты в самом деле на точку зрения черни, разуверившейся в Боге и ищущей выхода своим животным инстинктам в межпартийных страстях и всепоглощающей жажде накопительства? Возможно, и на этот раз толпа возложит на евреев вину за все беды мира… Но что поделать. Такова уж наша участь с начала времен… Нет, этот новый мессия с остановившимся взглядом и ассирийской бородой, пугающий речами чувствительных дам в салонах, не переубедит меня!

Я сидел на скамейке, глядя на серую сталь реки, пока предзакатный ветер не выгнал из сада последних зевак. Я вернулся домой и, плотно прикрыв двери своей обители, оставил жалкий лепет века за порогом…

На столе по-прежнему лежал субботний номер «Нойе фрайе прессе» нашего друга Герцля с перепечатанным эссе Уолтера Патера. Ты помнишь, конечно, эту прекрасную прозу, ее скользящий гибкий ритм… И эту фразу, от которой почему-то замирает сердце… Not to discriminate every moment some passionate attitude in those about us, and in the very brilliancy of their gifts some tragic dividing of forces on their ways, is, on this short day of frost and sun, to sleep before evening.* Я думаю, что разгадка воздействия этой фразы, как и всякого явления того, что мы называем искусством, заключается в таинственном, и все же несомненном выходе души за рамки сковывающих ее ограничений времени и места и воплощении, хотя бы на мгновенье, в жизнь — иную… И я решил написать тебе письмо, словно длящийся аккорд или, скорее, эхо того состояния, в которое ввергло меня это эссе… Но видишь, я не достиг желаемого, и несносная суета дня вновь увлекла меня.

Как странно, что Патера вот уже несколько лет нет среди живых… Я верю, что Господь в своей благости возжег во тьме этого мира блуждающие огни. И если погаснет один, тут же вспыхивает другой, освещая мрак очередной эпохи неверным, дрожащим, и все же — светом… Так простим тому, кто несет в себе этот свет, его земные грехи, ибо не благодаря, а вопреки им — вечно пребудет он в мире.

Помнишь эту чудесную рапсодию Брамса на слова Гете? Я не знаю другой музыки, столь полно и ясно выражающей чувство, которое я безуспешно пытаюсь передать словами. Этот голос, полный страсти и тоски, как огонь костра, медленно догорающего в ночи…

Но кто там
уходит прочь,
одинок?
Шаги его
замирают среди ветвей,
чаща смыкается 
вслед за ним,
трава распрямляется…
Пространство
поглощает
его…

Да не прозвучат насмешкой мои слова, но я желаю тебе, как всегда:
будь здоров.

* Не чувствовать в них, живущих среди нас, некоей всепоглощающей страсти, а в самом великолепии их дара трагической раздвоенности сил — не значит ли в этот краткий день инея и солнца спать до наступления темноты?

«Мы живем в мире, где все уже произошло»

«Не чувствовать в них, живущих среди нас, некоей всепоглощающей страсти, а в самом великолепии их дара трагической раздвоенности сил — не значит ли в этот краткий день инея и солнца спать до наступления темноты?» — цитирует автор послания (герой новеллы) Уолтера Патера. И продолжает:

«Я думаю, что разгадка воздействия этой фразы, как и всякого явления того, что мы называем искусством, заключается в таинственном, и все же несомненном выходе души за рамки сковывающих ее ограничений времени и места и воплощении, хотя бы на мгновенье, в жизнь — иную…»

Странно, что при первом чтении текста я «разгадку» пропустила, тем не менее, испытав сходное чувство. Изумительная проза Александра Любинского обладает каким-то магизмом, какой-то мистичностью. Его проза затягивает. В том смысле, что она не отпускает, что ты погружаешься в нее, и происходит какое-то изменение в собственном «Я». «Я» уже не «Я», а нечто другое, с расплывчатыми контурами, и чужое (авторское) «Я» постепенно заполняет мое «Я». Я просто выпадаю из времени, читая его книгу «На перекрестье». А, может, это именно власть книги надо мной творит такие чудеса. Читаю буквально построчно — до того хорош язык и замечательны мысли, изложенные на нем. Просто это литература, которая мне нравилась еще буквально с самого детства, она из тех книг, которые читать — одно наслаждение для души, ума, для игры воображения.

И о самой новелле «О мир, я ухожу» — последней в книге. Новелла мне очень нравится, я просто в восторге от стиля. Автор настолько мастерски создает атмосферу, настроение, состояние. Честно говоря, давно, а может, и никогда я не читала таких удивительных текстов на русском языке.

«Я верю, что Господь в своей благости возжег во тьме этого мира блуждающие огни. И если погаснет один, тут же вспыхивает другой, освещая мрак очередной эпохи неверным, дрожащим, и все же — светом…»

Об истории, связанной с рапсодией Брамса (опус 53 Брамса 1869 года) на стихи Гете, можно прочитать здесь. А третья строфа стихотворения звучит так:

Если есть на лире твоей, 
Отче любви, 
Хоть единый звук, 
Его слуху внятный, — 
Услади ему сердце! 
Взор яви из-за туч, 
Освети родники без числа 
Жаждущему в пустыне! 

Мария Ольшанская

Примечания к тексту

Густав Климт (нем. Gustav Klimt) (14 июля 1862, Баумгартен — 6 февраля 1918, Вена) — австрийский художник, основоположник модерна в австрийской живописи. Главным предметом его живописи было женское тело, и большинство его работ отличает откровенный эротизм. Картиной «Обнажённая истина» (1899) Климт продолжил вызов общественности. Обнажённая рыжая женщина держит зеркало истины, над которым помещена цитата из Шиллера: «Если ты не можешь твоими делами и твоим искусством понравиться всем, понравься немногим. Нравиться многим — зло».

«Не существует искусства без покровительства, и меценаты для «Сецессиона» были найдены прежде всего среди еврейских семейств венской буржуазии: Карл Витгенштейн, сталелитейный магнат, Фриц Вэрндорфер, текстильный магнат, а также семьи Книпс и Ледерер, которые поддерживали именно искусство Модерна. Все они были среди тех, кто заказывал картины Климту, и он специализировался на портретах их жен. Портрет Сони Книпс был первым в этой «галерее жен». Семья Книпс была связана с металлургической промышленностью и банковским делом. Йозеф Хофман проектировал их дом, а Климт написал ряд картин, в том числе в 1898 году и портрет Сони в центре гостиной (из статьи «Густав Климт»).

Теодор Герцль — еврейский общественный и политический деятель, основатель Всемирной сионистской организации, провозвестник еврейского государства и основоположник идеологии политического сионизма. Был журналистом, писателем, доктором юриспруденции. С октября 1891 по июль 1895 Герцль работал корреспондентом влиятельной либеральной венской газеты «Neue Freie Presse» в Париже.

Крутой поворот во взглядах и в жизни Герцля произошёл в 1894 г. под влиянием дела Дрейфуса. Крики «Смерть евреям!», раздававшиеся на парижских улицах, окончательно убедили его в том, что единственным решением еврейского вопроса является создание независимого еврейского государства. Свою программу Герцль изложил в книге, которую назвал «Еврейское государство. Опыт современного решения еврейского вопроса» (Der Judenstaat), которая была опубликована в Вене 14 февраля 1896 года.

Уолтер Хорейшо Патер (Walter Horatio Pater, 1839 — 1894) — английский эссеист и искусствовед, главный идеолог эстетизма — художественного движения, исповедовавшего девиз «искусство ради искусства» (Оскар Уайльд, Джордж Мур, Обри Бёрдслей).

«В такой дрожащей дымке, непрестанно меняющей форму над потоком, в едином остром впечатлении, проникнутом чувством, в скользящем следе таких пролетевших мгновений и проясняется все реальное в нашей жизни», — написал Уолтер Патер в «Заключении» к «Ренессансу». (Книга была издана в России в 2006 году — Уолтер Патер. «Ренессанс. Очерки искусства и поэзии»).

Он полагал, что главное в искусстве — непосредственность индивидуального восприятия, поэтому искусство должно культивировать каждый момент переживания жизни: «Искусство не дает нам ничего, кроме осознания высшей ценности каждого уходящего момента и сохранения всех их» (из «Заключения» к «Ренессансу»).

«Справедливо сказано, что цель всякой настоящей критики — «увидеть предмет таким, каков он на самом деле»; для художественной критики первый шаг к тому, чтобы увидеть свой предмет таким, каков он на самом деле, — определить свое собственное впечатление от этого предмета: каково оно; разобраться в нем, отчетливо его понять. Ведь предметы, с которыми имеет дело художественная критика, — музыка, поэзия, приближающиеся к совершенству, проникнутые искусством формы человеческой жизни, — поистине суть вместилища многих и разных сил; подобно произведениям самой природы, они обладают многочисленными достоинствами и замечательными качествами.
Но что же эта песня, эта картина, эта удивительная личность, встреченная мною в жизни или в книге, — что означают они для меня? Какое воздействие они на меня оказывают? Доставляют ли они мне наслаждение? и если да — то какого рода это наслаждение? и какова его сила? Как меняется мое природное естество в присутствии этой силы и под ее влиянием?
Ответы на эти вопросы и есть те исходные факты, с которыми приходится работать художественной критике. И тут, так же, как при исследовании света, или нравов, или чисел, нужно в первую очередь твердо уяснить себе эти исходные данные: без них вовсе нет смысла приступать к исследованию. Но тому, кто, глубоко пережив эти впечатления, прямо переходит к их анализу, нечего ломать голову над отвлеченными вопросами. Что есть красота и как она соотносится с истиной или с эмпирикой? Все это суть вопросы метафизические и потому бесплодные, как и всякие метафизические вопросы. Критик вправе пройти мимо них, ему неважно, существуют ли на них ответы; его они не интересуют» (Предисловие к «Ренессансу»).

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.
Это, боюсь, не вопрос чутья.
Скорее — влиянье небытия
на бытие. Охотника, так сказать, на дичь…

(Из стихотворения Иосифа Бродского
«Fin de siècle», 1989)

Книги Александра Любинского (Израиль) изданы в России и Израиле. Он — автор прозы и эссеистики «Фабула», романов «Заповедная зона» и «Виноградники ночи», сборника эссе и культурологических статей «На перекрестье». На странице «Наши авторы» — ссылки на эссе, уже опубликованные у нас в журнале.

Новелла «О мир, я ухожу» с разрешения автора печатается по изданию: Александр Любинский. «На перекрестье». Санкт-Петербург. Алетейя. 2007.

В оформлении страницы использована картина Людвига Ганса Фишера (Ludwig Hans Fischer, Aвстрия, 1848–1915).

Мария Ольшанская