«Владимир Маяковский»
Кирилл Ковальджи & Андрей Рождественский
Предисловие
В 1966 году московское издательство «Советский писатель» выпустило книгу одного из виднейших советских литературоведов, писателя Виктора Шкловского «Жили-были». Очень необычный роман в письмах о настоящей и придуманной переписке Виктора Шкловского и Эльзы Триоле, сестры Лили Брик, из этой книги — «Zoo или Письма не о любви» — был полностью опубликован в нашем журнале — мы постарались сохранить даже шрифты и оформление этого издания. Кстати, это первая полная (если не считать цензурных правок 1966 года) публикация текста романа в Интернете.
А спустя некоторое время я получила письмо от нашего постоянного автора Андрея Рождественского: «Лиля Брик и Маяковский как отражение в каком-то зеркале Шкловского и Ельзы Триоле. Как Вам такая мысль?»
«Андрей, для Маяковского можно поискать пару у Есенина (если хорошо порыться). Мне кажется, что Маяковский и Есенин чем-то схожи, это как бы естественные явления — вроде дождя или снега. А вот Шкловский — интеллектуал. Вся его жизнь — это игры ума, в чем бы это ни выражалось», — ответила я ему. На эту мою отговорку он прислал следующее письмо, в котором изложил свое понимание личности Владимира Маяковского. Готовое эссе, которому не хватает названия, и я его взяла из текста письма — «Не обнаженный нерв, а обнаженный мозг», — а кто же возьмется его откомментировать? Сама я не взялась, но у меня дома есть книга замечательного русского поэта Кирилла Ковальджи «Невидимый порог» — просто кладезь интереснейших размышлений автора о жизни, о людях, с которыми ему приходилось встречаться. Кирилл Владимирович — живая история, на нем замыкается столько имен! Да и Маяковского он очень любил в юности (это я помнила по его многочисленным интервью). Знаете, бывают просто мистические совпадения дат. Кирилл Ковальджи родился ровно за месяц до смерти Владимира Маяковского. Просто мистика, да? И стал замечательным поэтом, но при этом еще интересным рассказчиком, философом (и в стихах, и в прозе), мыслителем. И от него тянутся нити в обе стороны — и в прошлое русской литературы, и в ее будущее. В книге «Невидимый порог» («Моя мозаика» и «Литературные заметки, зарисовки, портреты») я нашла достаточно интересных мини-эссе. Они тоже выходят за рамки обозначенной темы. Это фактически дневник писателя, в котором он говорит не только о других, но и о себе.
А поскольку в основание всей этой публикации положено упоминание Андрея Рождественского о переписке Виктора Шкловского и Эльзы Триоле, то я решила «дать слово» в этой теме не только двум «читателям» из других поколений, но и свидетелю многих событий в жизни Владимира Маяковского. Поэтому завершит эту публикацию отрывок из книги Виктора Шкловского «О Маяковском».
Мария Ольшанская
Не обнаженный нерв, а обнаженный мозг
Вы меня буквально раззадорили. Мне кажется, как раз «ZOO»1) — это по Маяковскому. Есенин Маяковскому не ровня. Не в поэтическом смысле, а в рваной ритмике интеллекта. Беда Маяковского в его уме — это вылитый Грибоедов, точнее, Чацкий. Но Грибоедов плохо прописал. Было не до того. И Маяковскому пришлось прописывать свой интеллект самому. Модное словечко — «прошивать», как прошивка микросхем или памяти. Так вот у Маяковского таких прошивок случалось много. Про флейту водосточных труб — это одна из прошивок. Лиля Брик, как она сказала Демидовой (Дыховичный2) об этом говорит), взяла Маяковского лестью. Как пластырь на очередную прошивку, это как татуировка свежая. Тут Врубель больше подходит. Он тоже полосы на груди резал — откуда «Наутилус» с Бутусовым придумали. Наверное, Кормильцев3) книжек много читал. То есть, Маяковский не как обнаженный нерв по Высоцкому, а как обнаженный мозг. Он своей поэзией этот мозг укрощал, поскольку другого способа раскрывать такого рода интеллектуальный темперамент человечество не придумало. Тут поэт — это в высшей степени мыслитель. Здесь не язык «колобродит» (по Бродскому). Здесь явление даже не планетарного, а Вселенского масштаба — демоническое. Демон у Врубеля — это Маяковский. Тут Лермонтов захороводил, но Врубель выбрался — Демон на скале сидит, и получился Маяковский — он в эту маску и угодил с потрохами. В таком тигле человека уже ничто и никто не спасет. Тут только вилку из розетки вынуть можно, но тогда изображение погаснет, как в телевизоре. Собственно, это и случилось. Маяковский сам же шваброй и зацепил. Тоже мне — Облако в штанах как полотер, раскоряченный полушпагатом в своем танце, на какой-то картине в розовом мареве. Я не знаю, что с Блоком приключилось в его Периодической таблице4), но с Маяковским — страшное дело. Революция только раззадорила, из берегов Маяковского выпихнула. Всё никак не могу понять: Маяковский — это псевдоним? От маяка Родосского из чудес света? У Есенина всё по-другому. Там надо смотреть страдания Баланчина5) на Бродвее и пляску Нуриева в Лунном Пьеро6).
Андрей Рождественский
Примечания:
1) Имеется в виду роман Виктора Шкловского «ZOO или Письма не о любви», основанный на частично выдуманной, частично настоящей переписке Шкловского с Эльзой Триоле, сестрой Лили Брик.
2) Недавно умерший режиссер, сценарист и телеведущий Иван Дыховичный собирался снимать фильм о Владимире Маяковском и Лиле Брик.
3) Илья Кормильцев — oсновной автор текстов песен группы «Наутилус Помпилиус». Из песни «Я хочу быть с тобой» (В. Бутусов — И. Кормильцев):
Я пытался уйти от любви, я брал острую бритву и правил себя. я укрылся в подвале, я резал кожаные ремни, стянувшие слабую грудь.
4) Периодическая таблица — имеется в виду жена Блока Люба Менделеева.
5) Джордж Баланчин (Георгий Баланчивадзе» — хореограф грузинского происхождения, положивший начало американскому балету и современному балетному искусству в целом.
6) Имеется в виду балет «Лунный Пьеро» (музыка Шенберга) в исполении Рудольфа Нуриева.
Из интервью
«После войны, когда мне пошел шестнадцатый год, я случайно взял в библиотеке Брюсова, и года полтора носился с ним — мне особенно импонировал его интерес к истории и астрономии (история творилась на моих глазах и на «моей шкуре», от исторического мышления мне вовек не отрешиться, а звезды с детства меня пленили). Потом настал черед Блока, он внезапно и навсегда потеснил Брюсова. Но наиболее сильное воздействие на меня оказали Маяковский и Есенин. В равной мере. Я входил в роль то одного, то другого (легко, совершенно отрешившись от той литературной борьбы, которая происходила между ними). Я считал, что гражданские стихи надо писать, как Маяковский, а лирические — как Есенин».
Любовь и секс
У Блока в «Записных книжках»: «… Первой влюбленности, если не ошибаюсь, сопутствовало сладкое отвращение к половому акту (нельзя соединяться с очень красивой женщиной, надо избирать для этого дурных собой)». Тут объяснение, почему Блок не жил с женой и с теми, в кого влюблялся, а хаживал к проституткам. Это его необычность, особенность, и не для этого я привел цитату. Я о себе подумал. Проститутки для меня психологически недоступны, а недоступные красавицы… Тут в некоторой степени — блоковские сложности. Недаром я писал в стихах:
Надо мной любовь и эротика Ходят врозь, как солнце с луной.
Влюбленность у меня прежде всего захватывала эстетическо-духовную сферу, мне нужен был сперва душевный отклик, а близость, если и мыслилась, то как следствие взаимности, а не как цель. Для меня характерно стремление завоевывать женщину не через «низ» (эротику, сексуальность), а через «верх» (поэзию, романтику), что сильно усложняло мою «задачу». В этом смысле я, по слову Рихарда, был «неконкретный», и легких «побед» мне, как правило, не перепадало. Без любви грехи случались, но я тут же сам себя насаживал на крючок ответственности…
Еще один женоненавистник
… После Меняйлова попалась еще одна книга с женоненавистническим уклоном - автор В. Зарубинский. Вот его вывод:
«…мы показали, что именно свободный от излишнего уважения к женщине мужчина и способен дать счастье себе и женщине. Это так же справедливо, как и то, что мужчина, чрезмерно уважающий женщину, не способен полностью оправдать ее сексуальные надежды, а значит, сделать ее счастливой».
Круто, ничего не скажешь. Хотя подобное слыхивал от Ницше и Вейнингера, но этот простенький вывод, признаюсь, произвел на меня впечатление. Он ткнул пальцем в самое мое слабое место. Знай я это в молодости и последуй его совету, я, может, и избежал бы многих ошибок и глупостей, но что-то утратил бы как поэт. Хороших кобелей все-таки гораздо больше, чем поэтов, но приходится грустно соглашаться, что для женщин, любящих искусство, поэзия все-таки не главное проявление мужчины. Как для меня — стихи женщины — не главное ее достоинство! Лиля Брик неизменно высоко ценила талант Маяковского и его возвышающую любовь к ней, но охотно ложилась в постель с другими. Я уже не говорю о Блоке и его Прекрасной Даме!
Думаю, правда о женщинах гораздо сложней, чем полагает Зарубинский. Он пользуется средним и усредненным «материалом», типизирует в «учебных» целях. Но там, где он прав — он обидно прав, и его современные уроки я так же неспособен усвоить, как и древний секс в стиле «Дао» (акт без эякуляции)…
Недаром я писал когда-то: «Лучше слепо любить Дульцинею, чем всю правду узнать о любви» и «По ночам между плотью и духом просвещенная бьется душа».
Цена творчества
Есенин запомнил сказанное Блоком: «Надо раскачивать качели». Блок так и поступал с собой, Есенин это охотно подхватил. Поэзия требует самосжигания? Есть тут правда, есть, трудно спорить, но все-таки надо сделать поправку на Россию, на время Блока и Есенина, на предчувствие трагедии и ее приход. Теперь, напротив: чувствую сопротивление разрушительным силам, хочу нормального общения с нормальным читателем, хочу осенить себя и его крылом охранительным, научить любить жизнь, ценить ее радости, смягчать горечь неизбежных утрат и конца. Творчество при таком внутреннем настрое не может быть ярким, обжигающим. Но зато может быть человечным. Надеюсь, и на это есть и будет спрос…
Маяковский, Есенин и животные
Антагонисты Маяковский и Есенин трогательно сходились на любви (жалости) к животным:
Зверье как братьев наших меньших Никогда не бил по голове…
— говорил Есенин и добавлял:
Каждому здесь кобелю на шею Я готов отдать свой лучший галстук!
А Маяковский:
Я люблю зверье — увидишь собачонку… Из себя и то готов достать печенку — Мне не жалко, дорогая, ешь!
(Я уже не говорю о его «Хорошем отношении к лошадям»!)
Шестое чувство
… Недавно в какой-то газете наткнулся на очередную глупость. Некий скульптор «догадался», что «Облако в штанах» — это зад. Дескать, достаточно представить себе, чтобы понять: огромный зад на небе. Дескать, у Маяковского были склонности…
Сам извращенец! Это же не картина, а образ, метафора «безукоризненной нежности». Кто, например, станет зрительно представлять себе выражение «не мужчина, а кисель»?
Кстати, я подумал: название как-то не соответствует самой вещи. Оно просто рекламное, «для раскрутки», говоря по-нынешнему. И действительно, я вспомнил, что Маяковский назвал свою вещь «Тринадцатый апостол», да цензура не пропустила. А он не стал впоследствии восстанавливать — свыкся.
Литература, время, Христос
Лев Толстой: «Я не понимаю и не люблю, когда придают какое-то особое значение «теперешнему времени».
Действительно, теперешнее время — это то, что видишь у подножия горы, а Толстой зовет на вершину, чтобы смотреть вдаль и вокруг. Бедный Маяковский убежденно и вызывающе говорил нечто совершенно противоположное: «Я прежде всего — поставивший свое перо в услужение, заметьте, в услужение сегодняшнему часу». Он не мог (или не хотел?) видеть «сверху», его простодушная фантазия, забегая «по прямой» вперед на 50 лет (в наши семидесятые, брежневские годы!), рисовала некую стерильную идиллию («Клоп»). Вот в какую богадельню, по слову Пастернака, всей мощью своего голоса призывал он — «рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу». Вот во что переродился поэт, пророчески воскликнувший: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год!» Неужто потом он был на пороге того, что вырвалось в 1938-м году у Ильи Эренбурга:
Додумать не дай, оборви, молю, этот голос, Чтоб память распалась…
Кстати, о «терновом венце революций» Маяковского. Христос не назван, но революция — в Его терновом венце. Скорей подсознательно, чем осознанно Блок откликнулся на эту строку в «Двенадцати». Оттолкнулся, противопоставил свое видение: белый венчик из роз — это символ невинности, чистоты, святой простоты, неведения. Христос не ведает что творит? Или «двенадцать» не ведают, что где-то в далекой перспективе творят дело Христово? Но спасительное ли это дело?
Блок замечает: «Что Христос перед ними — это несомненно. Дело не в том, «достойны ли они Его», а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо Другого — ?»… Исследователи толкуют Другого однозначно как антихриста. А почему не другого посланца Божьего? «Женственный» образ Христа вселял в Блока мучительные сомнения, даже ненависть (влияние Ницше?)… Но поэтический образ многозначней. В «Двенадцати» Христос — надмирный, («надвьюжный»), невинный. В его красный (кровавый!) флаг стреляют, но он невидим, невредим. Видит его поэт — в другом измерении, в другом времени…
Любопытно, что у Бориса Корнилова в поэме «Моя Африка» в Петрограде времен гражданской войны возникает из снежной метели заморское видение — могучий негр в форме красного командира…
Маяковский как-то сказал о Пастернаке: «заморский» поэт. Забыл что ли, что сам себя в 1916 году так назвал в стихотворении «России»? —
Пусть исчезну,
чужой и заморский
под неистовства всех декабрей!
О новаторстве
… Сергей Городецкий вскоре после гибели Есенина пишет: «Он не находил себе места на Западе, потому что единственное место, где он мог чувствовать себя хорошо, это у себя на родине. Но родина переросла своего поэта». Переросла? А Городецкий был с нею вровень? Прожил еще полстолетия — и что же?
Написал и подумал: а ведь и я в молодости искренне полагал, что точней всего дух времени выразил Маяковский. Я в начале шестидесятых годов писал в «Вопросах литературы», что талантливейшая Цветаева не стала новатором по большому счету по причине своего вынужденного отклонения от магистрали времени. Мне всыпал Сарнов, я тогда не понял — за что? Не догадывался, что сама постановка вопроса о новаторстве, как о соответствии времени (читай — революционному!) была следствием тогдашней зашоренности.
При всей широте отношения к поэзии я безусловно выделял Маяковского, носился с ним. И, пожалуй, моя «маяковчатость» сослужила мне добрую службу в последние сталинские годы — наверняка меня «просвечивали» в пору скандала с журналом «Март», но в безыдейности обвинить не могли…
Жизнь за царя. Леонтьев и Маяковский
К. Леонтьев (5 том, стр.122–123) умиляется персами, которые бросались в разбушевавшееся море, чтобы облегчить судно и спасти Ксеркса. Гибель ради «религиозно-государствекнной идеи» он ставил выше гибели защитников Фермопил.
Отвратительно. Чего потом удивляться, что «Персия не оставила нам таких хороших литературных произведений, как оставила Эллада». Потому-то и не оставила. Как и Византия.
А Маяковский? Крупный ведь поэт, а воскликнул: «Я бы жизнь свою, глупея от восторга, за одно б его дыханье отдал!»… За одно дыханье Ленина. А его собственное дыханье-то было ценней! Ахматова про него сказала, что до революции это — Лермонтов, а после — плакат…
Не «плакат», конечно. Трагедия. Жизнь свою не отдал, а оборвал, «глупея» от отчаяния…
Маяковский в 1923 году пишет Лиле Брик: «Что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом». Эхо: «Я бы жизнь свою, глупея от восторга…
Восторги…
Надежда Давыдовна Вольпин
Год назад летом умерла Надежда Давыдовна Вольпин (в Переделкине сказала мне Таратута) Замечательный человек, прожила чуть ли не сто лет и была в ясном уме и доброй памяти. Родила Есенину сына, известного теперь математика, ставшего диссидентом и поэтом. Живет в Канаде…
Я поинтересовался: приходил ли Сергей Александрович к сыну? Оказывается, приходил, но Надежда Давыдовна его к малышу не подпускала. Характер!
Я упоминал уже, что мое знакомство с Надеждой Давыдовной Вольпин связано с шахматами. Это было в Ялте, наверное, в середине шестидесятых годов. Она уже тогда казалась мне весьма пожилой. Сначала я с ней сыграл партию-другую (не помню результата, помню лишь, что играла она прилично), потом мне объяснили, с кем я играл (в ту пору ее сын Есенин-Вольпин уже был в опале). Она была умна и обаятельна, ниточка нашей взаимной симпатии тянулась через года, и настала пора, когда я смог что-то для нее сделать. Я выбрал, отредактировал и опубликовал впервые в «Юности» ее воспоминания о Есенине (Прокушев и компания ее всячески оттесняли, не давали ей ходу). Только жаль — в последний момент Дементьев снял ее портрет (молодой, красивый) и заменил общеизвестной фотографией Есенина (дескать, главное — поэт, а не автор воспоминаний). Потом я помог ей опубликоваться в «Кольце А» (в последний раз я был у нее с Таней Кузовлевой).
Надежда Давыдовна однажды увидела, как Есенин любовался собой, глядя в зеркало (он ее не заметил). Ей даже стало страшно:
— Нарцисс!
Я сказал, что оба они — Есенин и Маяковский — боялись расстаться с молодостью до такой степени, что взросление казалось катастрофой. Они и поэтому (кроме обстановки) не могли дожить до старости. Она согласилась. Сказала еще, что стихотворение «Письмо к матери» обращено вовсе не к матери, с которой у Есенина были непростые отношения, а к бабушке. Действительно, как-то не приходило в голову, что Татьяна Александровна вовсе не была «старушкой», ей в ту пору было 49 лет! «Ты жива еще, моя старушка?» — к ней явно не подходит.
О предсмертном письме Маяковского
В музее Маяковского увидел под стеклом фотокопию его предсмертного письма «Всем». С удивлением обнаружил, что оно начинается со второй внутренней страницы (лист согнут пополам, показаны вторая и третья внутренние и четвертая на обороте, внешняя). Выше названия «Всем!» ясно видна цифра «2». На известной фотокопии в «Литнаследстве» верхний край обрезан, нумерации не видно. В чем дело?
Неужели на первой странице было что-то, обращенное не ко «Всем»?
Я спросил директриссу, она сказала, что точно не знает, где хранится оригинал. То ли в Литмузее, то ли в архиве КГБ. Обещала поинтересоваться, да на том и дело стало.
Вспомнил об этом, читая сочинение Г. Климова «Крылья холопа» («Кодры», №7, 1992). Там о Маяковском:
«В предсмертной записке он перефразировал слова своего великого предшественника — «И дернул же меня черт родиться в СССР с душой и талантом…»
Откуда взято? В опубликованном тексте Маяковского ничего подобного нет!
Далее Климов приводит еще одно выражение поэта без каких-либо ссылок: «захлебнулся коммунистической блевотиной».
Климов — недостоверный источник, но все-таки этот перебежчик был связан с нашими «органами». А письмо Маяковского прежде всего попало туда…
Короче говоря, надо увидеть неизвестную нам первую страницу.
Если
если в тридцатом бы выжил то в тридцать седьмом Маяковский опять застрелился если выжил бы в тридцать седьмом то в сорок шестом Маяковский опять застрелился если выжил бы в сорок шестом то от бардов в шестидесятых Маяковский опять застрелился а иначе представьте юбилей маститого старца при Брежневе в семьдесят третьем не нашлось поэту доли по сердцу места по росту
Кирилл Ковальджи
О женщинах
Шекспир про одного человека сказал, что купидон его уже хлопал по плечу и не трогал его сердца.
В таком положении был Владимир Маяковский. Трагедия еще не была написана.
Были женщины, и были стихи про женщин. Дело давнее, разрешите мне вызвать несколько свидетелей для того, чтобы объяснить, что происходило.
Первый говорит Маяковский. Стихи называются «За женщиной».
В расплаве меди домов полуда, дрожанья улиц едва хранимы, дразнимы красным покровом блуда, рогами в небо вонзались дымы. Вулканы бедра за льдами платий, колосья грудей для жатвы спелы, От тротуаров с ужимкой татьей ревниво взвились тупые стрелы.
Вторым говорит Глеб Успенский.
Это отрывок из вещи, называемой «Новые времена, новые заботы», из главы «На старом пепелище». Человек попал в такое положение, что к нему не приходят письма: перепутали фамилию. Он сидит и читает Рокамболя. Рокамболь ему нравится.
«Пожалуйста, господа романисты, берите краски для романов, которые пишете вы рабочему одинокому человеку, еще гуще, еще грубее тех, какие вы до сих пор брали… Бейте же в барабаны, колотите что есть мочи в медные тарелки, старайтесь представить любовь необычайно жгучей, чтобы она в самом деле прожгла нервы, так же в самом деле сожженные настоящим, заправским огнем… Так же невероятно и невозможно представляйте вы, господа романисты, и все другие человеческие отношения… Красота женщин должна изображаться особенно нелепо: грудь непременно должна быть роскошна до неприличия; сравнивайте ее с двумя огнедышащими горами, с геркулесовыми столпами, с египетскими пирамидами… Только с такими невероятными преувеличениями вы можете заброшенному в безысходную тьму одиночества человеку дать приблизительное понятие о том, что другим доступно в настоящем безыскусственном виде действительной красоты».
У Маяковского отношение к женщинам такое, как описал Глеб Успенский, с таким же преувеличением самой элементарной женственности. Это еще молодость.
Пушкин мальчиком рисовал юбку. Ноги, юбка — женщина не видна.
У Маяковского была жадность к жизни. А женщины были разные. Про женщин писали итальянские футуристы. Кое-что они в этом понимали. Маринетти писал так:
«Обесценение любви (как чувства или похоти) под влиянием все возрастающей свободы женщин и возникающей отсюда доступности ее. Обесценение любви вызывается также повсеместным преувеличением женской роскоши. Поясню это яснее: теперь женщина предпочитает любви — роскошь. Мужчина почти не любит женщины, лишенной роскоши. Любовник потерял всякий престиж. Любовь потеряла свою абсолютную ценность» [17 — «Обесценение любви…» — Генрих Тастеван. Футуризм. М., 1914. Приложение — «Манифест о футуризме», с. 14.]
С достаточной ясностью видим, что у Маяковского отношение к женщине было не такое, как у Маринетти.
Женщина Маринетти — очень реальная женщина, буржуазная женщина, по-своему передовая женщина, женщина не любящая. У нее любовь заслонена всем тем, что когда-то дополняло любовь, вызывалось любовью. А теперь эти третичные свойства любви любовь заслонили.
Женщина Маяковского так, как он ее описывает, — не реальна. Это женщина первых желаний.
Она рассказана наивно, упрощенно, и это в то же время женщина.
Был такой кружок, сейчас в его помещении Прокуратура, но помещения не узнаете: дом надстроен. Когда-то там было Общество свободной эстетики. Там читали Андрей Белый, Бальмонт, там были фраки, платья, — все это описано у Андрея Белого. Сам я никогда там не был. Там был Бунин, молодой Алексей Толстой, длиннолицый, в кудрях, в шарфе вместо галстука. Когда-то здесь собирались делать восстание в искусстве, говорили о безднах, ссорились из-за характера этой бездны и из-за того, чья квартира, собственно говоря, эта бездна.
Ссорились, шумно выгоняя из нее Чулкова. Потом бездна была обжита, в ней висели, вероятно, синяво-серявые портьеры, скандалы были редки. Белый уехал, ходило много присяжных поверенных.
Здесь был центр Москвы, здесь было новое Благородное собрание.
Внизу был бильярд, туда ходил Маяковский.
Пускали — событие все же, московская достопримечательность. А бильярд был хороший.
Он играл на бильярде с полным самозабвением и искренностью, проигрывался, создавал свои правила, — например, что за последнюю партию не платит, и с других не спрашивал, и очень дорожил этим правилом.
Виктор Шкловский
В публикации использована обложка журнала «Октябрь» (1921) русского художника, графика С.В. Чехонина (1878–1936), знакомого нам по иллюстрациям к книге стихотворений для детей Марии Моравской «Апельсиновые корки», частично опубликованных в нашем журнале.
