Борис Лукьянчук

Мелькающие в синема

(Иосиф Бродский, Осип Мандельштам,
Юрий Левитанский и Татьяна Милова)

Чем дольше, между прочим, существует искусство,
то есть, чем больше проходит времени,
тем тяжелее приходится художнику,
потому что помимо всего прочего,
помимо того, что у него там еще есть за душой,
ему приходится какие-то средства выбирать.
Новые создавать средства и так далее, и так далее.
И это происходит не только согласно
его внутреннему самоощущению,
но и в понятии о какой-то конкуренции,
понятии о том, что уже сказано.
И хуже всего в этом смысле, конечно, писателю.

(Иосиф Бродский: интервью с Элизабет
и Хайнцем Маркштейнами)

Конечно же, выбор средств выразительности, отвечающих, к тому же, внутреннему самоощущению, да еще и в понятии о конкуренции с тем, что было сказано предшественниками, это тяжелый крест художника, а в особенности поэта, пишущего по-русски. Прошлый век дал ряд русских поэтов высочайшего класса, среди каковых должны быть отмечены, как минимум, здесь я следую списку из известной речи Бродского в Турине: Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Велемир Хлебников, Николай Клюев. Поскольку, по правилам канцелярского делопроизводства, опись вносится в опись, то в этот список следует добавить и самого Бродского, который сказал, что его перо приводится в движение стремлением к посмертному измерению. Как говорил Маяковский: «Зайдите через тысячу лет, там поговорим!»

Удивительная загадка «женской экзистенции» интересовала Владимира Соколова (Мне нравятся поэтессы, / Их пристальные стихи…) Я когда-то писал, что современная женская поэзия в России гораздо выше мужской, и в качестве примера приводил имена Олеси Николаевой, Татьяны Миловой и Ольги Седаковой, перья которых приводятся в движение тем же стремлением к посмертному измерению, что и у Бродского. Однако, кроме энергетики стиха, важен и выбор средств выразительности, и конкуренция со сказанным предшественниками. Я хорошо помню женскую поэзию шестидесятников: Беллы Ахмадулиной, Риммы Казаковой, Новеллы Матвеевой, Юнны Мориц, Инны Кашежевой… Их имена знала вся страна. Нынешним такая читательская аудитория может только сниться. Конечно, ныне имен поэтесс — тьмы, и тьмы, и тьмы (слово «тьма» в старорусском языке означало величину десять тысяч). Казалось бы, существуют профессиональные критики, которые должны быть лоцманами в океане печатной продукции. Правда, с ними, как говорил Бродский, неприятность троякая: «а) он может быть ремесленником и столь же невежественным, как мы сами; б) он может иметь сильное пристрастие к писаниям определенного рода или просто работать на определенных издателей; в) если он талантливый писатель, он превратит свою рецензию в независимый вид искусства — Хорхе Луис Борхес тому подтверждение, — и вы можете кончить тем, что будете читать рецензии, а не сами книги».

Я никогда не мог понять — почему критики мало пишут о Татьяне Миловой. Не хотят хвалить, так сказали бы: «Я с Миловой лично не знаком, но…» Вот Наум Коржавин, смелый человек, заявил когда-то: «К явлению современной культуры, именуемому Бродским, я отношусь безусловно отрицательно». Аня Голицына рассказывала историю про то, как она показывала свои стихи Науму Коржавину.

«Он меня спрашивает — Аня, сколько вам лет? — Я честно сказала. Наум говорит — Аня, лет пятнадцать назад я бы ещё мог научить Вас писать стихи, а теперь уже поздно! — Я его спрашиваю — Наум, так с кем проблема, со мной или с Вами?»

Я для себя открыл поэзию Миловой сразу же после публикации ее книги «Начальнику хора» — той самой, за которую она получила Европейскую поэтическую премию «Тиволи» (Италия, 1999).

Помню, как раньше, в середине восьмидесятых, я так же внезапно открыл для себя поэзию Олеси Николаевой по одной из ее первых публикаций в «Новом мире». Эти стихи перекликались по духу с Пастернаком, которого я тогда боготворил…

Это фото Татьяны Миловой ассоциируется у меня со строчкой Мандельштама «и через плечо поглядела».

Мой хороший знакомый, физик-теоретик, профессор Лев Цимринг, недавно выпустил книгу «Parallels». Это книга фотографий, большинство из которых черно-белые. Я хорошо помню щемящее впечатление, которое производили черно-белые фотографии в фильме Калика «Цена» (1969 г.) по пьесе Артура Миллера. Фотографии Цимринга не ниже классом. Мне кажется, что Лев не потерялся бы ни в какой эпохе. Я легко могу представить его и во времена мушкетеров, и среди декабристов на Сенатской площади, с Тартареном из Тараскона и с печальным идальго дон Кихотом Ламанчским. Какие-то ассоциации с поэзией возникают. Я имею в виду сходство углов зрения художника и фотографа. Вот взгляните на стихотворение Татьяны Миловой. Она описывает окружающий мир, как человек с фотоаппаратом: тут и общий план, и портреты, и фотовспышка, фиксирующая мгновенье, когда бегун разрывает финишную ленточку.

…Ох, этот путь ab ovo ad absurdum,
Почти закрытый звукам и картинам,
Который пролегает по мансардам,
А век спустя — по кухням и котельным,

Каким опять, со свечкою рассудка
В кромешной стуже, на пределе воли,
Проходят и картежник, и красотка,
И адвентист — хотя ему едва ли

Разрешено, — минуя самобранки,
Манящие щедротами фортуны,
Чтоб зря прождал в кустах Агент Охранки,
И Старший Брат, и прочие фантомы,

Чтоб захлебнулось рыльце микрофона,
Торчащего по дворницким и кухням,
Как только мы, гонцами Марафона,
В один прекрасный день вбежим и рухнем

С известием о том, что жизнь есть майя,
Долг, дао, дар, бессмысленный постскриптум
К соитию… и жизнь, уже немая,
Всплеснется быть — пускай предсмертным хрипом.

С фотографиями не так все просто. В одном из своих интервью («Человек с фотоаппаратом», almanac panorama №9, 2007) Лев Цимринг сказал про связь фотографии с наукой:

«В моей науке я часто пытаюсь объяснить происхождение различных «паттернов» в различных системах. Что такое pattern, сформулировать довольно трудно. Грубо говоря, это некоторая упорядоченность, спонтанно возникающая на фоне окружающего «теплового» хаоса. В каком-то смысле, мои фотографии — тоже об этом. Меня интересует, как из скучного хаоса жизни вдруг каким-то непостижимым образом возникает нечто щемяще прекрасное, мимолетное, сверкнет и тут же исчезнет, чтобы уже никогда не повториться. За такими сюжетами, за «паттернами жизни» я и охочусь».

Похожие мысли высказывал Андрей Тарковский, говоря о том, что кино есть прежде всего запечатленное время (Андрей Тарковский. «Запечатленное время». «Искусство кино», №12, декабрь 1967 г.) А ещё Тарковский говорил, что ему интересно было бы из жизни человека, зафиксированной последовательно, секунда за секундой, день за днем и год за годом от рождения до самой смерти, сделать фильм на полтора часа экранного времени, реализовать такой кинематографический «сюжет для небольшого рассказа». Интересно, насколько отличались бы такие фильмы у разных режиссеров! Дальше Тарковский говорит: «Гениальных людей в кинематографе немного. Возьмите Эйзенштейна, возьмите Довженко, возьмите Бунюэля или Куросаву: каждого из них невозможно спутать ни с кем другим. <…> …при помощи кинематографа можно ставить самые сложные проблемы современности — на уровне тех проблем, которые в течение веков были предметом литературы, музыки, живописи». Умение передавать меняющуюся «патину» времени — одна из самых интересных сторон в работах польского оператора Ежи Вуйцика («Эротика», «Пепел и алмаз», «Мать Иоанна от ангелов», «Самсон»).

В поэзии хорошо видно, насколько отличаются «фильмы» у разных режиссеров и насколько самобытны настоящие поэты. Я постараюсь проиллюстрировать это на примере поэтов, пишущих на одну и ту же тему. В особенности мне хотелось сопоставить поэзию Миловой со стихами Бродского, поскольку она сама признавала его влияние на свою поэзию:

…Прав мой критик, что в этой манере писать не велит,
По-над смыслом бродить безразмерно, не то анжамбманом
Буксовать — или все-таки Бродский при жизни разлит
В этом воздухе братском?.. / сиротском?.. /

Конечно, критик прав, но мне, как читателю, это не мешает; мне нравятся стихотворения Миловой, в том числе и изобилующие явными и неявными отсылками к поэзии Бродского:

…Сознавая, что цивилизации сейчас мелькают, как в синема:
Та же истерика жестов и мародерская роскошь квартир,
И не то чтобы каждая — продолжая сравненье — нема,
Но умещается в пару лозунгов — в один титр;

То есть время такое, что его почти не дано,
И текущий историк — продолжая сравненье — тапер,
Все усерднее мучая расстроенное фоно,
Ждет, что вступят ударные — колокол и топор;

Сознавая, что на любой проклятый вопрос
Очевиден проклятый ответ; что выкипевшая в мозгу
Та единственная, гражданская Алой и Белой роз
По себе оставляет лишь облако на закате, кровь на снегу;

То есть только и есть, что сочетанье цветов, совпаденье планет,
То есть можно услышать аккорды сквозь дребезжащий мотив,
То есть вышколить слух и зренье, руками голову обхватив,
То есть можно надеяться; еще бы нет! —

Сознавая, что цивилизации исчезают не без следа,
Что сверкает соль на дне пересохших лакун,
И на развалинах Колизея вечный эллин пасет стада,
И в развалинах Парфенона просвещается вечный гунн.

Я начал искать, а что сам Бродский писал в стихах о кино, и почти ничего не обнаружил. На мой взгляд самым «киношным» стихотворением Бродского является «Зимним вечером в Ялте», которое читается как киносценарий эпизода с раскадровкой.

Сухое левантинское лицо,
упрятанное оспинками в бачки,
когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик вспышки не выносит;
я жмурюсь — и тогда он произносит,
глотая дым при этом, «виноват».

Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состоянье удержаться снег
на лезвиях и остриях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
«Налить вам этой мерзости?» — «Налейте».

Итак — улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
дает круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюги.
Квадрат окна. В горшках — желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо…
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.

В 1985 году Карен Шахназаров снял фильм «Зимний вечер в Гаграх» про знаменитого в прошлом чечёточника. К нему является молодой человек, который просит научить его «бить стэп». У Шахназарова есть эпизоды, навеянные строчками Бродского: «лезвия и острия агавы» — точно были. Или мне по прошествии времени это просто кажется. Надо бы фильм пересмотреть, за минувшие 30 лет что то могло подзабыться.

Возвращаясь к Миловой, — как отличаются «фильмы» у разных режиссеров хорошо видно на примере трех стихотворений на тему «мелькающих в синема».

Кинематограф. Три скамейки.
Сентиментальная горячка.
Аристократка и богачка
В сетях соперницы-злодейки.

Не удержать любви полета:
Она ни в чем не виновата!
Самоотверженно, как брата,
Любила лейтенанта флота.

А он скитается в пустыне —
Седого графа сын побочный.
Так начинается лубочный
Роман красавицы-графини.

И в исступленьи, как гитана,
Она заламывает руки.
Разлука. Бешеные звуки
Затравленного фортепьяно.

В груди доверчивой и слабой
Еще достаточно отваги
Похитить важные бумаги
Для неприятельского штаба.

И по каштановой аллее
Чудовищный мотор несется,
Стрекочет лента, сердце бьется
Тревожнее и веселее.

В дорожном платье, с саквояжем,
В автомобиле и в вагоне,
Она боится лишь погони,
Сухим измучена миражем.

Какая горькая нелепость:
Цель не оправдывает средства!
Ему — отцовское наследство,
А ей — пожизненная крепость!

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.

И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, всё бегут они, бегут —
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…

Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт, и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а всё же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…

Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…

Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!

Теперь уж их влекут пустые пляжи,
С промокшим лежаком, с ледком по кадру…
Герой бьет стэп, а героиня пляшет,
Герой бьет героиню — ей по кайфу;

Там контрапунктом к скользкой танцплощадке
Порой вступает дом для престарелых,
Чей житель к персоналу о пощаде
Взывает в выраженьях просторечных;

Там сигарета тлеет, не сгорая, —
Читай: как жизнь; там рокер центробежно
Увозит режиссера от героя;
Герой бьет стэп — безмолвно, безнадежно;

Там героиня платит цену риска,
Ложась от мафиозо к наркоману,
Чтоб изойти слезою сценариста —
По кайфу ей, покуда по карману,

Пока из «лефоше» или «бульдога»
Герой не стрельнет, ухмыльнувшись дико,
И в тот же выстрел оператор-дока
Даст общий план дождя, бульвара, Дюка,

Души, преодолевшей тяготенье,
Тусовки, матерящегося старца,
Рекламного плаката в богадельне —
Чтоб нам с тобой вовеки не расстаться,

Чтоб нам под этой крышей обсушиться —
Хотя за вход весьма переплатили, —
И все ж сгореть на простыне сюжетца,
Чихая на его перипетии,

Поскольку мы — какие наши годы,
Не говоря — какие наши беды,
За исключеньем разве непогоды
И дочерна промокшей сигареты.

«Герой бьет стэп» — явная отсылка к фильму Шахназарова.

Бродский говорил: «Поэзия всегда в каком-то роде — это завоевание чего-то. Завоевание чьего-то внимания. Но существуют разные вещи: например, в Советском Союзе ты моментально завоевываешь внимание, ты завоевываешь внимание реальных лиц — двух, трех, пяти или десяти. И все зависит от степени твоей гордыни. И если это получилось и они с тобой согласны — то все в порядке. Может быть, и такие есть люди, вроде Евтушенко, которому обязательно, чтобы перед ним были «Лужники». И конечно же, Татьяна Милова завоеватель более высокого, западного уровня, по определению Бродского. Она, конечно, может спокойно смотреть в пустоту, не ожидая, что эта пустота сейчас разразится аплодисментами. Степень гордыни у нее весьма высокая:

Бормочет музыка, и вряд ли духовая.
Гуляют семьями, бригадами, народом.
Пора отчаяться, некстати подпевая,
Роняя спички под скамейку ненароком.

Пора отчаяться — поскольку каждый волен
Родиться где-нибудь и преломиться местом,
Где голубятни проросли из колоколен,
Чтоб свист в окрестностях носился благовестом;

А всюду окна настежь, звуков мешанина:
Визг, пенье, щебет — и, подернуты Одеттой,
Экраны плещутся, и ящик пианино
Еще гудит себе, плечом вчера задетый.

О, прочь из города, провинции закатной,
Пока июль, пока родители на даче,
На веки вечные — о, мимо музыкальной,
И даже мимо продуктового, и дальше —

Ручьем бесхитростным — не менее, чем в море!..—
И обходя, и спотыкаясь, и мелея,
И все ж влача свое течение хромое,
Пока верховье гонит.

                                    …Вряд ли умиленья
Нам ждать от встречи с этим городом. Бессвязно,
Как шарят пальцами по скатерти, по стогнам
Его мы бродим, и, как сразу было ясно,
Лишь то и вынудим к возврату, что — со стоном —

Нытье в костях. И тот же памятник, бок о бок
С кафе, и голуби слетелись для поверки…
Тут раньше был какой-то блик, какой-то облик,
Какой-то ключ от музыкальной табакерки,

Какой-то пшик… Хоть, привалившись к постаменту,
Ногой простукивай, уже без прежней спеси,
Хоть в клумбе ройся, хоть украдкой под скамейку
Скосись; возрадуйся, закуривай, повесься —

Расслабься, юноша. Презренная тобою
Уже взяла твой звук, отхлынула стозвонной
С твоих путей, и глубока твоей любовью.
Впади и ты в ее прибой магнитофонный —

Дождем бесхитростным, напевом шелестящим,
Усмешкой слабою, остротою столетней,
Покуда взор окован стеклышком блестящим,
И коркой дынной, и обителью последней.

Разговор И. Бродского с Элизабет и Хайнцем Маркштейнами:

Хайнц Маркштейн: Я хотел вас спросить: согласны ли вы с философией Достоевского? О страдании? О том, что человек способен самоосуществиться и вообще стать человеком только через страдание?

Иосиф Бродский: Нет, я так не думаю. Через счастье. Но это очень немногим дано. <…> И вот если человек может это выдержать… Нет, Достоевский абсолютно прав, да, через страдание. Но, возможно, еще и через счастье.

<…>
Эпохи праздной праздные дети,
Смиримся, юный задор утратив,
Служа пороку, блистая в свете,
Все хуже слыша стенанья братьев,
В чаду бесстыднейшего витийства
Бессмысленно расточая силы —
И твердо зная, что все простится
За смерть в России.

Это отсылка к известной фразе Бродского: «Страшный суд — страшным судом, но вообще-то человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай». Бродский — читатель, к которому Милова общается чаще всего. И Бродский отвечает, на все вопросы отвечает Бродский (простите, Андрей Андреевич!):

«Поэзия — это нечто другое. Я не знаю, что здесь должно быть: протест, безразличие. Но, в общем, я всегда себе говорил — всегда, во всех ситуациях, скверных, не скверных, даже когда мне удавалось делать что-то, с моей точки зрения, очень толковое, я всегда говорил себе: «Иосиф, надо взять нотой выше». Это как раз довольно интересная вещь, потому что не то что «нотой выше»… А потому что ситуация здесь выглядит как торжество справедливости. Это очень странная мысль».

Эти слова «Татьяна, надо взять нотой выше», мне кажется, Милова взяла своим девизом. Ее стихи сложные, они не допускают чтения по диагонали, также как и стихи Бродского. Кстати, профессор Татьяна Черниговская считает, что способность эффективно воспринимать сложные тексты наравне с возможностью получить высококлассное образование может стать элитарной привилегией, доступной только «посвященным».

… В этот миг где-то сбоку забрезжит прекрасный вид
(Ибо так мы идем: на свет, на звук, на урок);
Все устали, группа уже спускается, гид
Может оглянуться — закури, завяжи шнурок;

На подъеме случатся удачные кадры, с фильтром и без,
Превосходный ракурс, одышка, тяжкий золотой шар,
Истекающий в объектив… потом земли станет в обрез;
Будет воздух, воздух, шум крови в ушах.

… Где-то здесь, где гуляет невод небытия,
Где на кончиках гор догорают прошлые вечера,
Успеваешь понять, что накрыто не для тебя,
А для виноградаря, для овчара;

Где-то здесь, на вершине, попросится в путь душа — 
Ибо так нас ведут: кругами, втайне, внезапно под локоток
К самому краю… взгляд обрывается, падает (долго, плавно кружа…)
В испарения дольней жизни, в ее восходящий ток.

В этот миг успеваешь заметить посильный спуск,
Узкую тропку, переходящую в серпантин,
В ресторанчик для местных: сыр, местный моллюск
В майонезе, две рюмки граппы… Так мы летим — 

На неделю, со скидкой, с фотопленкой в сто единиц,
Со свободой желаний в полмиллиона лир,
Со вчерашним скандалом, бормоча себе: «Оттянись,
Столько лет нигде, посмотри мир…» 
И мир — 
Да, становится видим.

… И, рассчитавшись, перекурив,
Возвратишься скликать по склонам свои стада,
Ибо так мы идем — на звук, на свет, на разрыв,
На авось, на ощупь, напополам, навсегда.

Автор фотопортретов Татьяны Миловой — Сергей Шахиджанян.

В оформлении публикации использован фрагмент фото из Интернета «Москва.Центр.Вечер.Дождь» (2008).

Ранее мы публиковали «Эпистолярий» (пьеску на два голоса, в семи монологах) Татьяны Миловой.

Ссылки на публикации Бориса Лукьянчука в нашем журнале на его авторской странице.

Мария Ольшанская