Михаил Ковсан

Сучий потрох

(из цикла «Киевские рассказы»)

Понятно, речь о том, что память, засахарив, просто изгадили.
Мальчикам-девочкам «Молодой гвардии» вечная память.

Сучий потрох. Вульг.-прост. Презр. О подлом, непорядочном человеке.

«Короче, я предлагаю вам коктейль «Сучий потрох», напиток,
затмевающий всё. Это уже не напиток – это музыка сфер»
(Венедикт Ерофеев. Москва–Петушки).

– Может, не было? Ни потроха, ни Кошевого,
ни одного Миши, ни Миши другого? Как докажешь, что было?

– Раз думаешь о том, значит, было. Это как онтологическое
доказательство Божьего бытия по Блаженному Августину.

– Кант очень убедительно ему возражал.

– Кенигсберг переименован.

В отличие от моего земляка Михаила Афанасьевича Булгакова, в детстве каждое лето проводившего на даче в рыжеватой Буче, поскрипывающей под ногами (воздух, сосны, цветы), я провел там одну летнюю смену в пионерском лагере им. Олега Кошевого (сухая пожелтевшая хвоя, сосны, ужасно ободранные). Думаю, ему в пятикомнатном доме с немалым участком нравилось куда больше, чем мне в общей спальне мест на пятнадцать, на двадцать.

В 1918-м дача сгорела («Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй»). Судьба пионерлагеря мне неизвестна. Скорей всего, продан, и что-то на его месте построено. Было что-нибудь из развалин, как в истории водится, использовано при строительстве? Боюсь, развалины имени Кошевого Олега для этого не пригодны.

Миша Булгаков приезжал по недавно построенной железной дороге. У вокзала, до нынешних дней благополучно дожившего, прибывших ожидали брички, кареты: кучера водружали чемоданы, портпледы, саквояжи и прочее. Не идти же пешком, неся поклажу в руках? По воскресеньям по прибытии поезда играл оркестр. Мы с мамой прибыли электричкой с пригородного вокзала не в воскресенье: оркестр не играл. Папа был на работе. А в некогда знаменитой академии, где отец моего тезки служил, педагогический процесс продолжался: в военно-морском политическом готовили морских замполитов.

Повторю еще раз приятное: прибывает из Города. Есть города, в которых, чтоб состояться, надо родиться, пожить, и которые надо покинуть, чтоб, тоскуя, оставшуюся жизнь вспоминать.

Представляю, как, определив меня в лагерь, что, кстати, не всегда было просто, папа-мама свободно вздохнули. Ребенок накормлен, на свежем воздухе и под присмотром. Папа по случаю рассказал, что его перед войной – это сейчас я осознаю, как недалеко жил от войны – отправили в лагерь, и он один ехал в Ейск, курорт на море Азовском. Сам я спустя десятилетия ощутил: каково, вдыхая вольный воздух свободы, скучать о любимом ребенке.

От вокзала к лагерю шли пешком. Мама несла чемодан, на внутренней стороне крышки – печатными буквами мои имя-фамилия. Скептик чемодан может увидеть. Может, для этого за тысячи верст совершенно бесполезную вещь притащили? Теперь улика в железном шкафу на балконе квартиры: на улицу – третий этаж, на Иудейские горы – восьмой. Видны больница, монастырь, проложенная римлянами дорога, ее недавно расширили и подновили. Но, даже блестя свежим асфальтом, в Рим она меня не ведет. Тибр обмелел. Что мне там делать? С моего балкона иной город мне виден. Река Ирпень мне родней, не говоря уже о Борисфене. Если с таким названием бар завести? А?

В шкафу, говорю я себе подряд много лет, порядок пора навести, для чего лишнее повыбрасывать. Только лишнее – что? Выбрасываешь навсегда. Вылетит – не поймаешь.

Итак, движемся: дом – дорога – и лагерь, из одной речи в другую, то же, но не совсем, немало слов новых, на прежние не похожих, которые, из непонятных в понятные превращаясь, всё равно остаются чужими. Как на рынке, на улице, особенно когда бабы собачатся горласто и самозабвенно.

Ощущаю, текст наполняется временем, его детскому чемодану вместить не под силу. Крышку придется оставить открытой, напоминая: всего унести невозможно. Вот бы еще содержимое чемодана вернуть – ностальгию потешить. И – чтобы ножик блестяще светло-коричневый с множеством всего, кроме лезвия, замечательно бесполезного: ножнички для ногтей, шильце, штопор, что-то еще. В однодневном походе после завтрака и до ужина, сухой паек на обед, вожатый попросил и до конца, несмотря на многочисленность просьб, возвратить не спешил. Все-таки отдал. За что, красногалстучный, если жив ты, спасибо! Однако, признаюсь, тогда я тебя невзлюбил. Не за ножик.

Из отмен, переносов игра всё же соткалась. То ли отряд на отряд, то ли даже с отрядом из соседнего лагеря – в Буче их было немало – и ты, впрочем, тогда я «вы» говорил и по имени-отчеству обращался, вы отбирали команду. И про меня позабыли. Кто-то из друганов на меня указал: ого-го! Пнули мяч: «Отдай пас!» Будто пас – это игра! Он не знает, как я мотаюсь – не остановишь. В ответ пнул небрежно. Сделали шаг в сторону, мяч останавливая, и меня в команду не взяли. Хоть бы без меня проиграли!

Ночью, переживая, долго не засыпаю. В команду не взяли. Из тюрьмы убийца бежал. Бродит вокруг, высматривает: кого бы убить. Может, и в лагерь придет. Что ему стоит через бетонный забор перебраться. Время от времени подобные слухи гуляют по лагерю. И впрямь в Буче есть всё, в том числе и тюрьма. В ней спустя много лет мне пришлось побывать. Не подумайте чего, лекцию заключенным читал. Внимательно слушали. Задавали вопросы. Долго благодарили. Цветы поднесли.

А пока я не сплю. Сквозь приподнятую занавеску на верхушках внизу искромсанных сосен белея желтеет или желтея белеет та же луна, которую видел из окна своей дачи Миша Булгаков.

Скоро в школу. Ему скоро в гимназию. Но сейчас еще Буча и сухой шорох игл под ногами. В сандалиях надо идти осторожно, чтобы не уколоться. Лучше по светлой лунной дорожке, свободной от игл, к самой луне, куда вскоре запустят корабль, который – говорят все радиостанции Советского Союза – понятно, не приземлится, а прилунится.

Каждый по себе мы идем. Впереди меня по блестящему следу против течения медленно плывет неуклюжий корабль без руля и ветрил, вообще, без всякой оснастки, который вчера я вырезывал из коры, подобранной под корявой сосной. Из живого дерева кусок коры вырезать почему-то мне не охота. В изгибах, изломах живой коры неведомое, непонятное сновало и суетилось. Почему не хотелось? Вопросов себе я не задавал. Это было время вопросов другим. Но у кого в лагере спросишь?

К подножию сосны муравейник прижался, и там безостановочно ткалось будущее, разумеется, светлое. Из бесформенного обломка я вырезал подобие, а кукушки со всех сторон неумолимо куковали грядущую темную бесконечность. Хорошо, чтобы был в чемодане фонарик. Китайский блестящий цилиндр. Не помню. Может, плюнуть и положить? Но не мне же Мишу, фамилия которого написана мамой, тешить иллюзиями.

Древние думали и на латыни говаривали, что имена суть вещей производные. Отсюда и путь познания: изучив имя, суть вещи постигнуть. Может правы?

Главный сталинский литературный начальник А.А. Фадеев, подписывавший расстрельные списки и очень редко кого-то у смерти вымаливавший, не разобравшись, превысив свои полномочия, Олега Кошевого назначил главным молодогвардейцем. Несмотря на негеройское лицо, растиражированное для увековечивания и примера. Оно встречало посетителей и насельников сразу же у ворот. За ним – остальные. Согласно табели о рангах, установленного не Петром, а Фадеевым, обруганным, но ошибки исправившим. Пионерлагеря повсеместно называли гудящим, словно краснодонская степь, долго длящимся именем, курящимся дымом и пылью. О-лег Ко-ше-вой – слышите, как из края в край гремит, громыхая? То ли отзвуки грома, то ли ночная птица хохочет, то ли телега грохочет, за которой еврейская азбука – ею в качестве тайнописи пользовались молодогвардейцы – едва поспевает. Что-то не припомню лагерей имени Любови Шевцовой или Земнухова Ивана. Это потом с Олегом Кошевым разобрались, когда пионерские лагеря упразднились.

Вот туда меня привезли. В палате к стене прислонютый огромный зеленого сукна не для пионеров, понятно, стол биллиардный. Родители взбунтовались, и от греха подальше отвели другую палату. Слово-то! Каких только палат не бывает! Даже дощатые длинные с крылечками под навесом, по гендерному признаку разделенные на две половины. Но дев что-то не помню. Хотя без них быть никак не могло. Раздельное воспитание признано вредным, даже ущербным. Вероятно, по возрасту им в моей памяти не за что зацепиться. Хотя с пацанами в уборную подсматривать бегали – в дощатой стене были дырки – но кроме толкотни ничего не запомнилось.

Территория, четко очерченная неперелазным забором, покрыта сухими еловыми иглами, щелкающими при ходьбе. На высоте детского роста сосны ободраны: поветрие – вырезать корабли из коры, хотя испытывать мореходные качества негде, ни реки, ни даже ручья завалящего, случайно заблудшего. Цель не важна. Важен процесс, от смолистой жаркой удушающей скуки спасающий. Ножики неуклюже кромсают коричневые обрубки, придавая замысловатую форму, представляя ее скольжение по воде.

Вожатые с красными галстуками интересовались соснами, кораблями и нами не слишком. У них свои дела и интересы, о которых я досконально узнал, вожатым сам побывав. Шкеты им очень мешали. Официальное спальное место вожатого было у самого входа в палату, в которой он появлялся перед отбоем, гасил свет и отправлялся на совещание, длившееся до подъема, когда вновь объявлялся. Может, вожатые сражались в биллиард? Но стол всю смену так и простоял прислонютым в незаселенной палате.

А вот линейка утром и вечером – это святое! Он идет сбоку, с энтузиазмом цитируя «Левый марш», а перед самым входом в святилище Чапаем на лихом коне впереди. Оркестр серебряные, золотые марши во всю мощь молодых не прокуренных легких, протрезвев, выдувает, тревожа сонную дачную Бучу.

Равняйсь – смирно!

Рапорт сдан – рапорт принят!

Знамя поднять – опустить!

Будь готов – всегда готов!

И под «Прощание славянки» – слова никому не известны – назад из святилища. А может, кто-то из выдувающих про себя напевает?

Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости – прощай, прости – прощай.

И правда, прощай! Это мой последний визит. Больше пионером в лагерь я ни ногой.

Олег Кошевой – моя вторая лагерная попытка, по сравнению с первой, прошлогодней тоже пыточная, но всё-таки не смертельная. Год прожитой жизни научил из не слишком приятного полезное извлекать.

У одних музыкальная память, у других память на лица, у меня – на слова, словеса, словечки и выражения. В первый лагерный день, в первые же минуты он очень естественно и простодушно, чего я никогда не умел и чему уже не научусь, предложил: «Давай дружить». Думаю, не слишком обиделся бы, если б я сказал нет. Что можно ответить? Вот мы и дружили: кровати выбрали через тумбочку (одна на двоих); за столом в столовой (алюминиевые ложки-вилки, хлебные котлеты, жидкое картофельное пюре, кисель в граненом стакане дизайна рабочего-и-колхозницы) рядом сидели; Бог знает о чем говорили. И за это – за что же еще? – мой друг закадычный, исчезнувший из памяти вместе с лагерем, меня одарил.

Вольготно паразитируя, с коннотацией вольной, привольно широкой, как краснодонская степь, в речи его извивалось объяснения не требующее, но загадочное, чужое, мой язык, словно железом по стеклу до скрежета раздирающее.

Сучий потрох! Это было ругательство.

Сучий потрох! Это было огромное восхищение.

Сучий потрох! Это была невиданная похвала!

Сучий потрох! Это было его всё – везде навсегда!

Неслыханное! Подобно невиданному: мой дядя, директор магазина, на собственной спине тащит мешок.

О времена! Слова и словечки! Грузчики и директора!

Вспоминаю его. И вспомнить не в состоянии. Но «сучий потрох» забыть не могу. Может, он был магической формулой, духов злых отгоняющий? Тайным заклятием, родным словом домашним, которым только со мной поделился? А я? Зажал несколько слов на идиш. Им из семейного круга в свет выхода не было, словно фальшивым деньгам, которые только дома в ходу.

Зачем «потрох» хозяина своего из моей памяти вытеснил? Всё равно ведь невостребованным оказался, в мертвую несуразную тишину погрузился. Героев, которым легло б на язык, не было у меня и, похоже, не будет. Подаривший вошел в мою жизнь серо, незатейливо, незаметно и, сделав дело, смело вышел из нее навсегда. Имени, конечно, не помню. Витя? Коля? Из этого ряда.

С тех пор нового много пристало, а белая гвардия с молодой несуразно и неразрывно соединились на рыжей от засохших иголок земле, куда теперь хоть три года скачи.

Может, доскачешь?

Бог весть.

Черт его знает.

Фото вверху на странице – «Безымянный пионерлагерь в Буче». Позаимствовано в Живом Журнале любителя путешествий с комментарием: «Не удалось узнать, как он называется и какому учреждению или заводу был подведомственный. Когда забросили, тоже неизвестно».

Там и «забор неперелазный» на других фото, и много чего другого, кроме красочной беседки. Может, автор рассказа что-то узнает.

Ссылки на все публикации Михаила Ковсана в нашем журнале – на его персональной странице.

Мария Ольшанская