Михаил Ковсан

Репетиция

(рассказ-impression)



Становлюсь всё меньше, вес теряю и рост, всё меньше помню, каждый день по несколько слов забываю, пытаюсь вспомнить и не могу. Стал для себя слишком громоздким, надо уменьшиться? Притвориться Пессоа, на колкие крошки себя раскрошив? Совет Монтеня услышать, смерть приручавшего: «Лишим её загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней, размышляя о ней чаще, нежели о чём-либо другом»?

От печальных наблюдений укрывшись собственной тенью, тягостно размышляю: мерзостью болотной старость затягивает? Скоро буду меньше себя самого, ещё растущего, вес, рост и слова набирающего. Это, к сожалению, не болезнь – неизлечимо. Или всё это мне только приснилось, и сон не отпускает в мутную, не совсем живую реальность?

Прислушался к себе – и оглох. Позвал себя именем, записанным в книге жизни. Никто не откликнулся.

В предсмертный час, толкуют досужие языки, всю жизнь свою видишь. Коль так, нельзя ли всё же не всю – настроение напоследок не портить, с аккуратной редакторской правкой? Ни-ни, не цензура.

Сладкий соблазн. Фантасмагория горькая. Не чёрный квадрат – квадратная чернота.

Но солнечный воздух – в окно, но ароматы кофе и свежего хлеба из кафе подо мной способны с того света вернуть, тем более на этом подзадержать – вернуть слух, имя, поднять, взнуздать, потащить, отменить придумывание возможных несчастий, заставить спуститься по узкой старой лестнице старого узкого дома – больного или мёртвого тяжело выносить, неудобно, затем усадить за столик в углу, удивить: в противоположном – некто, освещенный неяркими лучами утренней иллюзорности, ручкой пишущий на бумаге, возраста заглядыванья далеко, возраста бесконечности жизни, иллюзорности остального. Ну и ну, ещё кто-то, кроме меня, не разучился писать! Не типичный герой в не типических обстоятельствах. Не Онегин. Тем более не Татьяна. Глянул в окно: барышни безбожно кринолинят пространство, на шорох шагов обернулся: в рваных джинсовых шортах официантка плывет – какой ноблесс, так и оближ.

Да-да. Греческий салат и эспрессо. Отпрянула, точнее, отпрыгнула, словно на горящий спрессованный ужас наткнулась. Подумал: как от чумного, по привычке дублируя: прокаженного, хотя не актуально, научились лечить.

Забор раскопа к стене кафе примыкает: археологи что-то нашли, на бог весть какой срок строительство нового здания отодвинув. Зато будет над руинами дворца возвышаться: как бы древние пиры жизнь жильцам не испортили, прежде они редко без кровопролития обходились. По-хорошему надо бы будущих обитателей здания предупредить: жильё здесь – деньги серьёзные.

Однако, что это мы сидим обособленно, каждый в своем углу сиротливо? Его столик с покрытием пластмассово голубым от моего резко отличен, но какое это имеет значение? Или имеет? На меня не смотрит, а я вглядываюсь пытливо, словно выпытать тайну пытаюсь. Испепеляю взглядом. Но пепел не появляется. Что же он пишет? Подойти и спросить. Как обратиться? Как сунуться с такой дичью? Удивится? Бровью не поведет? Грубо в ответ огрызнется? Какого чёрта лезут к незнакомому человеку?

Ложечка звякнула, салат принесли, соусом поливай, бери вилку и жуй, хлеб на месте пекут, разламывай, это вкусно. А перед ним кофейная чашка пустая. Хорошо бы заглянуть, на кофейной гуще о будущем его погадать. Может, ему что-нибудь заказать? Пусть поест. В его возрасте дважды позавтракать – без проблем. За его спиной на стене тень от раскачивающейся занавески: в одну сторону – и в другую, от начала – к концу, к концу – от начала, от истока – к устью, от устья – к истоку. Если что-то к кофе заказывал, пустая тарелка б осталась. Или уже унесли. Подойти, сесть напротив, положить ладонь ему на ладонь, внутренней стороной его внешней касаясь, спросить, что он пишет. Не накрыть ладонью ладонь, это другое. В ответ прочитает про лето, ночь и любовь, будешь слушать, мысленно отмечая неточности, длинноты, всяко-разное, что хорошо бы убрать, скажешь, он не поймет, разозлится, схватит ручку, блокнот, запихает в карманы, сбежит – как звать поминайте. Поэтому спрашивать, что пишет, не надо, и ладонь на ладонь тоже не надо, и за стол его садиться не надо, раз так, не надо вставать, а надо греческий салат доедать, вот и кофе несут, подгадав: с последним куском на столик чашку поставить. Тарелку пустую убрали, значит, и его тоже убрали. Похоже, в моем участии не нуждается. И никакого предлога подойти к нему нет. Не скажешь ведь, здравствуйте, вы мне юного меня самого напоминаете, позвольте сесть за ваш столик, поговорить, что пишете, как поживают родители, мои уже умерли, мне их не хватает, с их портретами разговариваю, так много с живыми не говорил. Как вас зовут? Ладно, не важно. Можете на пару минут оторваться, вероятно, вам интересно, как это, если не на кого, кроме себя, положиться, не хотите ли что-нибудь вам закажу? Хотите, о тех баснословных временах расскажу, когда ещё не таяли ледники и слово «перепихон» не придумали? Что было тогда? Да то, что сейчас. Обычно человеку важней своё рассказать, чем чужое услышать. Но мне, напротив, вас бы услышать: я о юном себе многое позабыл, запоминать надо было тогда, когда было совсем не до того. Запоминать? Для чего? Ведь завтра, да что там, завтра, через минуту будет более важное, его и запомню. Понимаю, иллюзия, конечно, юности несносна рутина, но с ней надо мириться, как и со стенками: не станешь же лбом биться, чтоб проломить, и, как говорится, в соседней камере очутиться. Всё же расскажите мне о себе, важен каждый пустяк, мелочь любая, да хоть бы то, что сегодня вы ели. Салат? Какой? Я вот греческий, острый сыр и соус делают съедобной эту вегетарианскую красно-зелёную пестроту. Как нет красного? А помидоры? Черри, на половинки разрезаны, наверное, правы, красного и правда чуть-чуть, больше зелёного. У вас по-настоящему разноцветный? Не было вовсе? Я закажу. Омлет? А что вам нынче приснилось? Ничего? Завидую. Я вот дважды проснулся, под утро снилась всякая скверная канитель. Когда бесконечность ночи к пику своему приближается, одно утешение: перевалит и будет светлеть. А совсем ещё недавно летишь, бывало, летишь, пока не врежешься в необыкновенно блестящее будущее, о котором даже пытаться не стоит что-нибудь рассказать, ведь это подобно тому, что говорить со слепым о красоте. Жаль, в моих снах музыка не звучит. Может, вообще музыкальных снов не бывает? Или только у композиторов? Ну что ж ты истуканом сидишь, дай знак, намекни, помоги вспомнить, что позабыл, чтобы вообразил, чтобы представил. Постой, не уходи, позволь только спросить. Почему ты сквозь длинность и пушистость ресниц не любуешься собой, как я тобою любуюсь? Зачем в стороны зыркаешь, тебе себя мало? Ведь ты не герой вашего времени, герои ему не положены, ведь ты герой времени собственного, своего. Голое соло, несчастному верблюду хребет проломившее. Загнанный заяц, в загнанного волка превратиться ещё не успевший, из своего времени сбегать не научившийся. Если бы знал куда, то сбежал? Извечная оговорка.

Что? Нет, благодарю. Пожалуйста, счёт. А юноша за тем столиком… Что? В кафе я один? Да как же? Только что был. Нет? Извините.

Вышел. Кафе старое, архитектуры тревожной, от бед не спасающей. От дождя или зноя, конечно, можно укрыться, но не от бредового карнавала исчезновения, завораживающего, захлёстывающего, в мутную глубину уносящего. Похоже, сыр был слишком солёным. Вернуться, сдёрнув приросшую маску, оставшись с удивленной физиономией недавнего визави, увидевшего свое лицо на шее чужой: «Пожалуйста, содовой!» Не знает, какие маски придется ему надевать. А я не скажу.

Рано, немноголюдно, голубям просторно, не боязно сердобольные крошки клевать.

А по вечерам лаокооновское сплетение, в сумеречной толпе легко затеряться. Не то что сейчас: ярко, не выцветающе, в отличие от старых холстов, на них краска тускнеет, словно старческий глаз, мучительной катаракте и слезоточивому сомненью подверженный.

Пнув носком некстати подвернувшийся камень, двинулся не домой – поработать, в другую сторону – побродить, близорукость врачуя просторными временами, впечатлений набираться, со смертью несовместимых, вспоминать кафешного визави, замечательно не правленый черновик: неточности, описки, не вычеркнутые слова, лишние запятые, нелепицы стиля – увлекаясь, за грань заползаешь: удачно, но чересчур.

Подумал: чтобы плыть против течения, надо сперва определить, в какую сторону теченье стремится.

Показалось: кто-то мелькнул вдалеке, рукой махнув, за собой приглашая.

Мальчик был или не был? Убил Борис зачатого в буйном грехе невинного отрока или мрачные враки? Один Борис к другому воззвал, и тот отозвался:

Кружа, перо крушило и вещало:
тот Святополк,
а те – насущный хлеб,
где – твердь,
где – хлябь,
спаси,
Борис и Глеб!

Всё меньше остается глаголов. Всё больше мелкие движения в деепричастия умещаются.

А если жить дальше во вред?

Кто спасает кого?

Черновой вариант?

Репетиция, которой предшествовала долгая жизнь? Если оркестра, почему не прозвучало: «Господа, всё сначала»? Потому что сначала не будет?




Ссылки на все публикации Михаила Ковсана в журнале – на его персональной странице.

Мария Ольшанская