Михаил Ковсан

Сигарета

(из цикла «Киевские рассказы»)

И вот, я иду по центральной улице тем же маршрутом, которым лет сорок с лишним назад ходил почти каждый день, утром, на службу. Народу немного, редкий — торопится. Шёл против основного потока, все — к метро, я оттуда. Чем не символика? Шёл стороной послевоенной. Противоположная на большом участке осталась нетронутой, а эту немцы (читай: партизаны) взорвали, её и застроили сталинскими домами на набережной: река — широкий бульвар и многополосная проезжая часть.

И вот, иду, не удивляясь: нового здесь немного. Люди? Лица? Не знаю, не знаю. Увлекшись, пропустил поворот, налево, вверх, пять минут, и на службе. Отвлёк пустой постамент, Ленина вполне достойной работы сбросили, раскололи, некому теперь на рынок указывать, творог и яблоки — за ненормальные деньги, лучшее — детям.

Это по стране носятся слухи, которые по городу мечутся. В замкнутом пространстве они жёлтыми листьями шелестят, забиваясь в углы, корёжатся, загнивают. Шуршит, шуршит, и вдруг громогласно: завтра собрание, открытое, явка для всех. Не член? Обязательна! «Персоналка, персоналка», — липко, шипуче. Не здесь прошуршало? То же время, та же шипучесть.

Подбирались, притирались годами, десятилетиями вместе работали. Английская, лучшая. Даже военное дело: в форме, в коридоре, у классной двери:

— Равняйсь! Смирно! Товарищ преподаватель, 10-А к уроку военного перевода построен!

Военный перевод и был обвинителем от народа. В каких частях до пенсии и 10-А несгибаемо обретался, догадаться не трудно. Интересно, как бы он перевёл «пайковый коммунист» на английский? Дивная идиома.

Так мой отец примазавшихся к великому делу всегда называл.

Кого его отец — несложная арифметика — выработавший активную жизненную позицию к столетнему юбилею погибели Пушкина так называл, было понятно. Социалистический по содержанию, национальный по форме юбилей смерти, которую настойчиво искал себе гений, приурочив, придумала очень светлая голова.

— Пушкин воскрес!

— Воистину воскрес!

До идиомы всё шло спокойно. Исключаемый сидел чуть в стороне, но не больше. В президиум единогласно сели секретарь партбюро и понятые: две фигуры без реплик. В первом ряду — строго, но в новом от известной портнихи тихая директриса. В последнем — она, ради которой его исключали.

Пришлый, чужой, не знал я, не ведал, какой интенсивной жизнью жил коллектив, от которого, как декабрист от народа, был я страшно далёк. О треугольнике можно рассказывать бесконечно: два катета, гипотенуза одна, только чем слово «любовница» заменить? А с ним о порядочных людях говорить непристойно, неприкаянно как-то.

Она — англичанка, даже из первых, конечно, до него, как до звезд. Муж, сын, невыносимо, мы уезжаем. Он без семьи, язык и она, чёрт дернул мальчишкой на фронте вступить, чтобы теперь исключаться.

Ни скрипа, ни шороха, секретарь по бумажке открыла собрание, заявление зачитала и, добавив ИзраИль, сионизм и военщину, предоставила слово. Завуч по английским делам на истинную англичанку похожа: высока, суховата, и по-русски к детям на «вы», старалась не свои слова артикулировать внятно, получалось неважно, может быть, потому что мужа, который бы всё написал, не было у неё.

У директрисы — ей предоставила слово — был такой муж, сам в недавнем прошлом директор, скучавший на пенсии и писавший жене всё, что угодно. Наверняка пару раз перед ним прочитала, чтобы прозвучало как надо.

Короче, лучшего англичанина города, репетитора внуков Директора советской республики, равной среди равноправных народов, но немного равней, исключали в связи. К слову, первым местом работы из рядов исключённого стал американский Конгресс. Высший пилотаж: синхронист. Не зря был репетитором. Военный перевод поначалу, впав в предложенную тональность, поплыл по течению. Что его укусило? Понятно, завидовал. Так радуйся: скатертью, милый, дорога! После речей предыдущих ораторов напряжение спало, и зашуршали шепотки по углам. Исключают? Счастливой дороги! К не юному Ромео и чуть его младше Джульетте относился коллектив с пониманием. Даже давно и навсегда незамужним непростые в исполнении отношения отсвечивали романтическим светом. Может, шепотки и задели, напоминая учеников, хихикающих при каждой его ошибке в английском?

Взорвался военный перевод, серой запахло, из дыры во времени кровавым перегаром дыхнуло, полетели осколки. Исключаемый побелел. Президиум вздрогнул. Директриса, с подачи мужа военный перевод определившая в выступающие, отвела глаза от брючного костюма завуча по внеклассной работе. Крошечная хромая физичка вздрогнула, вспомнив отца, исчезнувшего в деле врачей.

Невысокий, худой, только «здравствуйте», вовсе мне не знакомый, исключаемый съежился, ощущая, как пустеет пространство, из которого воздух перемещается в безопасную зону. Бежать было некуда: его сторона всегда была наиболее опасной при всяком обстреле.

Уже исключённый, стремясь не бежать, вышел первым. Публика смущенно, неспешно продолжала шептаться, хотя — собрание кончилось — можно и в полный голос. Огибая — страшно хотелось курить — я ринулся в им открытую дверь.

— Сигарету!

Он не курил. Кроме «здрасте», первое и последнее слово, услышанное от него.

Закурили. Вслед за нашей первой затяжкой двинулась публика.




Ссылки на все публикации Михаила Ковсана в нашем журнале — на странице «Наши авторы».


Дополнительно можно прочитать близкий по теме рассказ Марии Ольшанской «Алик».


Мария Ольшанская