Жизнь моя, боль моя, я не пожертвую
Той первозданной моей глухотою.
«Нет ее. Нет ее. Нет ее. Нет ее», —
Кто-то твердит над моими ушами,
Но я ничего не слышу. Я глух.

Я не завишу от ваших слов.
И все, что я слышу в мире —
Это ее: «Милый!»
Это ее: «Людвиг, мы сегодня идем в гости!»
Это ее: «Малыш мой!»

Ваши слова — напрасны.
Кто вас просит? Вы мне мешаете!
Я не желаю! Я не хочу вас слушать!
Видите, я занят?! Видите, я обеспокоен!

Рано утром ушла.
Из подъезда — и прямо в осень.
Из подъезда — и в переполненный
Вечных дачников суматошный вагон.
Где она задержалась?
Обещала же — ровно в восемь…
Вот и кофе остыл.
Пуст мой дом.

Но вы приходите в девять
И тарабаните в двери.
Я говорю вам: «Я занят!
Я жду ее к девяти».

А вы удлиняете лица,
Вы не хотите верить
И как попугаи твердите
Заученный клекот:
«Здр-р-равствуйте, товар-р-рищи!
Здр-р-равствуйте, товар-р-рищи!»
(Заикаются попугаи на букве «р»).

А одна попугаица как заверещит
У меня на плече:
«Ах, я вас так понимаю!
Вы так стр-р-радаете!»

«Здравствуйте, — говорю, — товарищи!
Какого дьявола
Вы претесь в квартиру ночью,
Как комсомольский патруль

В общежитии
После «Вечера дружбы»
С продавщицами
Из соседнего универмага?
Мало, что ли, вам днем расстреливать
Меня попугайными тр-р-релями!»

Синева на прожилках изысканных рук.
И мерцаньем тела очертило 
Древка лунного острие.
Положи свою голову мне на грудь —
Печать на сердце мое.

Ночью я говорю с ней
От заката и до рассвета,
Ночью держу ее руки,
Слышу ее дыханье.

Разве поговоришь днем,
Если вы все время
У меня над ушами
Кричите:
«Рехнулся!»?
Тут кто-то взвизгнул:
«Винтика у него не хватает!»
Кто-то вопит:
«Звоните скорее в скорую помощь!»
Все хором скандируют:
«Глухой! Глухой! И не лечится!»

Я глух?!
Человечье племя,
Придет время,
Что слепые (да, даже те)
Позавидуют моей глухоте.

Я слышу все, что мне надо!
Я слышу любой из аккордов
Незримого вам рояля!
Ведь вы же его не слышите?
И я на вас не в обиде,
На вас — без имен и фамилий.

Да, я не Бах и не Моцарт,
И для вас потому — не гений.
Я — ученик Сальери.
Фамилия моя — Бетховен,
Имя мое — Людвиг.
(1971 г.)

Что там над городом — выше холмов,
Выше стрекоз, облаков и пожара?
Радуга страсти, парение снов,
Взлеты влюбленных с гуашей Шагала?

Черные точки у края земли,
Видно такими и видятся богу
Графство у моря и Аннабел Ли,
Те, кто взлетают и те, кто не могут…

Волосы собраны кверху копной,
Руки парящие чертят глиссаду…
Очень простая история о
Паре, встречавшей цветение сада.

Моцарт. Знакомый звучит клавесин.
Вечная музыка. Белое платье.
Стрекот проектора памяти и
Тонкие руки в больничной палате.

Так догорает осенний пейзаж
В окнах. Затем — на экране пороша…
Ты извини меня. Я не предал,
Но изменился. Я стал нехороший.

Можно пенять, что все люди — враги,
Вспомнить поэта и бритву в «Астории».
Камень упавший разводит круги.
Вечная тема. Простая история.
(1994 г.)

Где тот лист бумаги, на котором
Мы с тобой чертили человечков.
Где тот мальчик с палочками-ножками,
Где та в платье раструбами девочка,
С волосами, как парик Мольера?

Возле мальчика тогда я вывел надпись:
«Он ее ужасно любит. А она?»
И когда (по вечности на букву)
Появилось лишь четыре буквы «И она»,
Ожило вдруг замершее сердце…
(1971 г.)

В садах утраченных течет иная жизнь,
С послихой пьет чаи амбассадор…
Как страшно точен древней фразы смысл:
«Не оглянись на гибнущий Содом!»

Я со своей бедой не шел в народ,
Не выступал на митингах средь толп…
Я в первый раз заплакал через год.
Окаменел. И обратился в столб.
(1994 г.)

Ах, все не так! Ручья отчаянье
Журчащее, да всхлипы ночи…
Стальной струною, как венчанием,
Я к южной ночи приторочен.

Безжалостней махновской конницы
Проносится на мотоцикле,
Сдирая стружечку с бессонницы,
Цикад зациклившихся цикля.

Со дна души вздымают бороны
Не глину — мясо человечье,
И мысли черные, как вороны,
Каркочут варварскою речью.

И поздно, раздирая лысину,
Припомнить, не скажу осмыслить, —
Урок в значках, что были писаны
В листах сгоревшей книги жизни.
(1971 г.)

Мне чудятся шаги, спешащие сквозь мрак,
И губ твоих сухих неведомая пристань,
И тень скрещенных рук, и блеск смущенных глаз,
Твой пульс в моих ушах не перестанет биться.

Переступи порог, войди из мира грез
В мой дом, где без тебя так много мавзолеев,
И одари меня, я сберегу, как Крез,
Сокровища твоих прикосновений.

Я расплету твоих несмелых рук кольцо
И в перепутьях вен сыщу твои мотивы,
Я выплеснусь в тебя, чтобы твое лицо
Меня своей любовью озарило.

Не проходи же, ночь! Не уходи же, ночь!
Пойми, мне без тебя так страшно просыпаться.
Ведь утром я и сам уже не верю в то,
Что моего лица твои касались пальцы.
(Львовская, декабрь 1969 г.)

Рыцаря рог смутно и страстно трубит.
Взмыленный конь во мрак призывно заржал.
Замок в ночь вгранен, как кровавый рубин.
Смоляное пламя курит беспокойная стража.

Рыцарь курчав и смугл. Он несет весть.
Он процарапал крест ногтями себе в грудь.
Он потому лишь жив, что так спешит умереть.
Он не влюблен… О, нет! И девы его не ждут.

Варваров рать спешит. Поутру встанет у стен.
И задымится кровь из порубанных лиц.
И полетят со стен сотни кровавых тел.
О, как напрасен крик летящего вниз!

Рыцарь, ты предок мой! Я тоже закован в груз.
Словно латы твои тяжела и крепка моя грусть.
И я не влюблен… О, нет! Я утра, как ты, боюсь.
Я тоже вцарапал крест ногтями себе в грудь.
(1970 г.)

Очерчу рукой своей купол-твердь,
Где пересекаются жизнь и смерть,
Где соприкасаются смех и стон…
Отверну лицо свое на восток.

Солнце утром высквозит из-за берез,
Из под век покатятся дольки слез.
И морщины горькие распрямят бег,
Я безумью вынесу соль и хлеб.
(Львовская, 22 марта 1970 г.)

Женщина ушла и не вернулась.
Вся ушла — от зонтика до сумки.
Вся ушла, но так ведь не бывает?
Вся ушла, но что-то остается?
Письма, фотографии и память —
Ведь они остались,
Значит, не навечно
Женщина ушла и не вернулась!

Значит, просто где-то задержалась,
Значит, что-то с ней могло случиться.
Не бывает так, чтоб без причины
Шелохнулась в окнах занавеска,
Звякнул ключ, защелкнувший квартиру…
(Ведь куда-то женщина ушла?
Ведь куда-то, в миг какой и в точку,
Может быть, незримую на карте
Женщина должна была прийти?)
Разве наша связь лишь в том, что вместе
Ходим мы в кино или в столовку,
Вместе тратим общую зарплату,
Вместе спим и вместе тянем пиво?

Женщина ушла и не вернулась
(Вот сюжет для Вильяма Шекспира!),
След ее развеяло поземкой.
Но должна она тогда в каком-то
Из мильонов окон обернуться,
Но должна, взглянув в окно, подумать,
Увидав озябшую собаку,
Что собаке некуда идти…
И еще о том, что человеку
Невозможно, просто невозможно —
Жить без дома, без родных и близких.

Женщина ушла и не вернулась.
Но не может сердце примириться,
Верит в то, что так оно и будет,
Что весной как птица возвратится
Женщина,
вернется издалека,
В дом войдет
и тихо вдруг заплачет.

(Львовская, февраль 1971 г.)

Но я то живу, мне по-прежнему надо
Зацепиться за чьи-то случайные взгляды,
Заступить за черту, окаймленную красным,
Заступить и залиться пепельной краской.

Но я то живу и не с мыслью о боге
Обдираю бока и приемлю тревоги,
Вычисляю, надеюсь, забочусь о сыне.
Я нечаянной боли невольный рассыльный.

Но я то живу. Я хочу разбежаться
И в море нырнуть, и на волнах качаться,
Смеяться и плакать, ходить в театры;
Я тоже шапку хочу из ондатры.
Но я-то живу и поэтому знаю,
Что не напрасны память и знание,
Что не напрасна осень в Абрамцеве
И не напрасны безумья Брамсовы.
И письма мои к тебе не напрасны:

«Здравствуй, любимая! Жизнь моя - здравствуй!»
(1971 г.)

Я отражен и отрешен в зеркальном храме,
Где чьих-то глаз застыли галереи,
Где эхо вторит: «Амен. Амен. Амен»
В ответ на крик напрасный: «Лорелея!»

Спешите ласками меня насытить, Анна!
Ведь страшен смысл, сочащийся с распятья!
Тот близок час, а жизнь у Дон Жуана
Оправдана одним рукопожатьем.

За радость обрести — отныне и до века
Я буду дань платить, цедить по капле боль,
Как стрекоза, пришпиленная крепко
К бумаге ватманской мучительной иглой.
(1971 г.)

Примеряя, из праздного любопытства,
различные астрологические прогнозы,
я натолкнулся, в числе прочих, и на
гороскоп Друидов…

Послушайте, мне ничего не надо!
И с Иоганном Кеплером мы квиты:
Период обращенья возрастает
По мере удаления орбиты.

Галактики моей незримый свет,
Пространств любви закрученные орты,
Покрывшееся струпьями комет
Таинственное облако Оорта.

Все реже телефонные звонки.
И, слава богу, что незнаменит…
Все кольца, кольца, дальше позвонки:
Распил души и гороскоп Друид.

И если я действительно есть вяз,
Под коим есть пространство для двоих:
Простите все, которых я не спас,
Не уберег, не скрыл, не охранил…
(1993 г.)

Не плачь, любимая, не плачь,
Хоть жгут костры из желтых нот,
И из сердец, как летних дач,
Переезжают с барахлом.

А в дачах холод и сквозняк
И бродят призраки ангин,
Но кто-то не ушел в себя,
А, может, не сумел уйти.

Мне эту дрожь не перенять
И не вобрать в себя тоски,
Ты все еще — мой вечный Сад
До той последней до доски,

Где листопада караван,
Сады круженьем огласив,
На высшей ноте оборвал
Свой незатейливый мотив.
(1972 г.)

Играет, играет орган, 
И падает небо на землю. 
Играет, играет орган, 
И к небу уходит земля…