И я входил в круги чистилища и ада, Я сыновьям раздам по половинке сада, Где властвует сирень, где льется чувств лавина, Где я земную жизнь прошел до половины...
Сегодня я еду за сиренью. Раннее утро. Дымящаяся слеза весеннего неба наполняет меня тонким предчувствием. И как бы в ответ на него, небритые грузины в кепочках у Курского вокзала перетряхивают свой нежный груз в плетеных корзинах. Каждый год весной я покупаю первую сирень на Курском вокзале. Я приеду туда через час.
В это утро я заранее люблю их, этих небритых грузинов, таких молодых, самонадеянных и красивых, люблю их за то, что они такие глупые, когда радуются, набивая деньгами свои чемоданы…
Ах, как странно было дарить сирень в нашем маленьком городе! Пыльный и выгоревший летом, с серой пожухлой листвой на деревьях, весной он утопал в сиреневой кипени.
Сирень росла в каждом дворе, вдоль каждой изгороди и даже на пустырях с развалинами разрушенных в войну зданий.
Но загляните в мое детство. Вы увидите нескладного, долговязого мальчика, несущего под мышкой букет сирени. Он роется в пустых карманах с чувством, перед которым меркнет отчаянье короля, стоящего у разграбленной казны. Ведь у девочки есть железное правило — не оставаться с ним больше пяти минут, если он не ведет ее в кино. Еще она любит мороженое. Ей ничего не стоит съесть три порции подряд. «Будто я не хочу ее мороженым кормить, — думает мальчик. — Тогда пусть ее Рокфеллер мороженым кормит!»
Он обдумывает проблему — как бы сегодня уйти пораньше, чтобы не обнаружить постыдную пустоту своих карманов. (Сослаться, что ли, на не выученные уроки? Нет, так не солидно. Нужно коротко и веско. Прости, дорогая, но вечером я занят. Ну, к чему тебе забивать голову моими проблемами. Ах, черт, так тоже не хорошо!)
Да, трудная это проблема — уйти, не теряя собственного достоинства, от девочки с абрисом, вычерченным пером Пушкина.
Вот девочка выходит к нему навстречу. Она говорит, что дома ей некуда поставить эту сирень, и так все вазы заняты. Перед тем как выбросить букет, мальчик ищет на нем пятилепестковые цветки. Есть примета — стоит съесть такой цветок, как твое желание непременно исполнится.
Скажите мальчику, что он не напрасно нашел так много цветков, — он будет счастлив, и у него исполнится много желаний.
Сирень моя. Нежная моя любовь. Вкус твоих лепестков остался во мне навсегда, близкий и недосягаемый одновременно, как вкус губ девочки из моего детства.
В жизни каждого человека случаются события, остающиеся одинокими островками в памяти. Но есть и другой род событий, когда одно цепляется за другое, — события, образующие в памяти материки. На одном из материков моей памяти растет сирень.
Однажды в школе у нас был медосмотр. Когда я подошел к медпункту, мальчишки из нашего класса смеялись. Цыган крикнул мне еще издали: «Давай, тебя уже вызывали! Иди скорее!» Я открыл дверь, и кто-то из ребят втолкнул меня в комнату.
Кровь бросилась мне в лицо. Я увидел, как в углу, за ширмой, медсестра что-то записывала в карточку, а врач, толстый и бесформенный, как медуза, щупал девочку своими сосискообразными пальцами. Перед ним в сиреневых трусиках стояла моя школьная муза. Она даже не завизжала, а только инстинктивно закрыла руками торчащие пупырышки и стояла испуганная, тоненькая и беззащитная.
Я вскоре забыл об этом нелепом случае, но цвет сирени стал вызывать во мне странное чувство, о котором я знаю только одно, — такое чувство уже возникало у меня когда-то, бесконечно давно, в другом, неведомом и невероятном мире, в котором я некогда существовал, быть может, даже задолго до своего рождения, когда дальние предки мои были сиреневыми рыбами.
Сирень вокруг нашего двора напоминала непроходимые джунгли. Со стороны двора, обращенной к улице, мы с соседскими ребятами устроили среди кустов шалаш. Улица была тихая и пустынная. На ней было жутковато по вечерам, когда лунный свет поблескивал на булыжнике мостовой чешуей исполинской рыбы. Мы с ребятами сидели в шалаше и разговаривали шепотом.
А позади, в глубине двора, в тридцати метрах от нас начинался другой мир, мир вечеров с лото — тремя картами по пятаку, с поджатыми губами у проигрывавших женщин, с единственной, но яркой лампочкой на столбе, вокруг которого стояли столики лотошников; отсюда, из глубины сиреневых зарослей он казался иллюзорным, как город в табакерке.
Но вот, однажды, зацвела сирень, и в нашем маленьком городе наступила пора безумств и случайных романов. Женщины переодевались у раскрытых не занавешенных окон, и проходившие мимо сердечники глотали валокордин. На танцах в городском парке случались жестокие драки, и нередко по утрам на кладбище состоялись похороны очередного безродного командировочного. Даже лотошники почувствовали беспокойство, и тетя Дора дважды ошибочно объявила, что она кончила.
По вечерам мы лежали, затаив дыхание, в своем шалаше и слушали звуки музыки, доносящейся из парка.
Как-то прямо против нас, по другую сторону забора остановились мужчина и женщина. Мужчина наклонил куст и наломал букет сирени. Мы молчали и глядели на ноги женщины. Она помогала мужчине ломать сирень и поднималась на носки, чтобы достать ветку повыше. Мужчина отдал ей букет, и она спрятала в нем свое лицо. Тогда мужчина повернул ее за плечи и с силой стал целовать в губы. Мы видели, как напряглись икры на ее ногах. Потом мы услышали ее голос.
— Коля, что скажет тебе жена, если узнает!
— Ее это не интересует.
— Как ты можешь с ней жить!
— Ее интересует, чтобы я приносил домой получку!
— Это ужасно!
— Ты же знаешь, что я ее не люблю.
— Ты меня тоже не любишь! Тебе ведь все равно, кто с тобой сейчас.
— Зачем ты так говоришь!
— Я знаю, я знаю… Давай, уедем с тобой из этого города. Я не могу здесь.
— Куда, куда мы уедем, у меня здесь работа, дети…
— Ах, какая я глупая. Дети! Уедем, прошу тебя! Я рожу тебе много детей.
Он опять стал ее целовать и мять, а она задыхалась и все твердила одно, — уехать, уехать куда-нибудь из этого города, все равно я в нем не останусь!
Потом они ушли. Мы сидели и не знали о чем говорить. В раскрытом, ярко освещенном окне соседского дома подвыпивший дядя Саша бережно поставил на проигрыватель пластинку и знакомое «Мишка, Мишка, где твоя улыбка!» заглушило слабые звуки фокстрота с танцплощадки. Лотошники мешали карты и подсчитывали прибыль. Потом тетя Дора закричала пронзительным голосом: «Саш, а Саш, заведи еще раз пластиночку!» Мы стряхнули с себя оцепенение, а Володька, сидевший рядом со мной, сказал: «Во, дает!»
Мы учились тогда в пятом классе, и жизнь впереди казалась нам бесконечной.
В дождливые дни лотошники перебирались со двора в беседку. Дядя Саша сделал в ней выносную лампочку. Танцы в эти дни бывали в клубе, и в городе наступала тишина. Только со станции иногда доносился всхлип паровозного гудка и отдаленный грохот проносящегося мимо скорого поезда. Усыпляющий шелест дождя и листьев обволакивал город.
У нас в шалаше было сухо. Лишь при сильном порыве ветра с листьев иногда срывались капли. Они пахли сиренью. В школе нам дали домашнее задание — поставить сирень в воду, подкрашенную чернилами, и смотреть, как вода поднимается по лубу.
В конце апреля повесилась дочь тети Лели. Нинка была худой и невзрачной. Во дворе она появлялась в каком-то замызганном халате, развешивала белье или выносила помойное ведро. На удивление всему двору, она сразу после окончания школы вышла замуж. Ее мужа у нас все боялись. Он всегда ходил хмурый и ни с кем не здоровался. Когда его забрали в армию, тетя Леля стала потихоньку жаловаться на него соседям. За год службы он прислал одно письмо.
На похороны пришло множество бабок в черном. Наверное, они собрались со всего города. Мы с ребятами, как соседи, пошли вместе со всеми на кладбище. Идти было далеко. Когда могилу засыпали, все стали класть на холм цветы. Лучше всего выглядели искусственные венки. Мама положила сирень с испачканными чернилами концами. В спешке она достала сирень из моей банки. Я думал, что же мне теперь сказать в школе. Сирень выглядела нелепо, и все было нелепо и нереально - и плач на кладбище, и шепот, и слово «беременная».
А на следующий день погода была чудесная. Высоко в голубом небе плыли нарядные облака и настроение у меня было превосходное. На уроке Вера Захаровна спросила про домашнее задание только у членов ботанического кружка. А я-то ходил в «Умелые руки»!
А потом и вообще наступил Первомай. Мы с ребятами наломали сирень во дворе и пришли на демонстрацию с букетами необъятной величины. Припекало яркое утреннее солнце, на старых тополях шумели необыкновенной свежести листья, заливались птицы: «Скоро лето! Скоро лето!», бодрые марши гремели из репродуктора, и наш физкультурник безуспешно пытался перекричать в рупор весь этот шум и гвалт.
Сирень вырубили поздней осенью, когда на деревьях показалась первая изморозь.
Тетя Дора, наконец, уговорила дядю Сашу «привести двор к культурному виду». Дядя Саша договорился на работе, и как-то утром, в воскресенье, к нему пришли двое рабочих с топорами.
Они вышли втроем во двор и начали подрубать крайние кусты. Ладно и весело стучали топорики: тяп-тяп — ветки нет, тяп-тяп — ветки нет! Мы с ребятами стояли и смотрели на рабочих, больших и потных. Тетя Дора суетилась тут же и показывала, какие кусты рубить в первую очередь. Она раскраснелась и стала красивая.
Один из рабочих сказал: «Да вы не волнуйтесь, Дора Павловна! К вечеру тут можно будет морковку сажать».
Я спросил: «Дядь Саш! А вы сирень всю-всю вырубать будете или оставите немножко?»
А тетя Дора сказала: «Мальчик, не мешайся! Тут люди работают. Иди лучше почитай книжку!»
Дядя Саша повернулся к нам и сказал: «Пацаны, вот вам работа. Тащите эти ветки к себе домой, на растопку».
А тетя Дора сказала: «Вот правильно! Чужие люди будут бесплатно топить, а мы должны дрова за деньги покупать!»
Дядя Саша посмотрел на нее и сказал: «Да будет тебе. Я же грузовик дров пригнал. Мало, так еще могу пригнать!»
Тетя Дора сказала ему: «Ты все можешь, только у тебя ничего не допросишься, — а потом нам, — Ну, чего стоите! Тащите, раз задаром дают!»
Мы стали оттаскивать ветки к своим сараям. Время шло к обеду и видно было, что дядя Саша и рабочие подустали. Тут как раз один из рабочих подрубил очередной куст и обнаружил за ним наш шалаш. Он поглядел на него, потом сказал: «Ну, что, пацаны, раскрыли ваше убежище! Теперь ему амба! Будете по домам сидеть».
Другой рабочий сказал: «Надо же, как тут у них все ладно устроено. Прямо квартира со всеми удобствами».
А тетя Дора сказала: «Так вот где они все время пропадали!»
Мы с ребятами чувствовали, как если бы нас застигли за чем-то постыдным.
К вечеру двор принял «культурный вид». Ходить по нему стало жестко, как по огромной лысине.
Рабочие кончили работу и курили. Один из них сказал: «Только ведь ее, стерву, все одно корчевать надо! Весной она опять побеги даст!»
Дядя Саша сказал: «Я на неделе бульдозер сюда пригоню».
А рабочий сказал: «Бульдозером — это живо! Только он еще и не взять может!»
Дядя Саша сказал: «Что! Бульдозер не возьмет? Возьмет!»
Потом рабочие зашли к дяде Саше домой и долго не выходили.
А сирень выкорчевали только на следующую весну, когда из под земли пробились молодые, нежно болотного цвета побеги, и не бульдозером, а экскаватором.
С сиренью моего детства я расстался в возрасте, когда слово Париж почему-то вызывает в груди неясное томление. Я уехал из моего маленького города, — сначала за двести, а потом и за полторы тысячи километров, второй раз уже в Москву. И с моим маленьким городом стала связывать меня лишь тонкая пуповина Курского вокзала, куда я ездил каждую весну покупать первую сирень.
Жизнь человека заключена в жесткие рамки: начало и конец. Не только по времени, но и в пространстве, немногим посчастливилось быть даже на Луне. И рядом со всем этим - беспредельность мира мечты и фантазии, где лишь сам ставишь себе границы. Боже, отчего же я тогда задыхаюсь в тесноте своей собственной души! Ведь все было раньше по-другому! Была любовь и были границы мира, расширенные до края Вселенной. Был отблеск невероятных надежд и каждое утро я просыпался с острым чувством, что именно сегодня со мной произойдет что-то очень хорошее.
Открываешь вдруг, что имя любимой может физически щекотать губы. Что его можно перекатывать во рту или сосать, как конфетку. Люди, глядя на тебя, невольно улыбаются. И нежность ко всему живому захлестывает тебя сильнее, чем Иисуса Христа.
Двое идут по маю, мимо аккуратно зазеленевших скверов…
— Ты мне такой фантастический букет подарил! Знаешь, я шла с ним по городу и все время улыбалась, и все на меня глядели. А какой-то парень попросил у меня веточку и сказал: «Девушка, с Вас для меня началась весна!» Я была ужасно жадная и дала ему самую маленькую веточку.
Если считать все время, — то я был с нею почти что шесть лет. Два года знакомства, четыре — семейной жизни. Считай миг, когда живешь. Или вечность, когда все остановится перед глазами.
А о сирени она вдруг вспомнила осенью, в свой день рождения. За окном больничной палаты виднелись красные и желтые макушки деревьев. А по подоконнику разгуливал воробей. Она засмеялась.
— Ты что?
— Мне так хорошо сейчас, как в тот день, когда ты подарил мне сирень. Даже плакать хочется.
— Глупыш! Я подарю тебе еще много — много сирени. Вот увидишь!
— Угу, — говорит она и улыбается…
Вот я и приехал на Курский вокзал. Я иду вдоль вагонов только что прибывшего поезда. Небритые грузины в кепочках меня сегодня подвели. Их сирень отличалась от Сирени, как их шашлык в вагоне … ресторане от того, который готовят для друзей в грузинских селах. И напрасно я на них так с утра рассчитывал.
Ах, нет, не напрасно я заглядывал в вагонные окна.
— Девушка, продайте, пожалуйста, ветку сирени!
— Вы знаете, я никак не могу, это передали, должны прийти за ней.
— А если не придут, тогда продадите?
— Ну, хорошо, только еще подождем, а то может получиться неудобно…
Из вагона выходит последний пассажир.
— Вы что, одна ездите? - спрашиваю я проводницу.
— Нет, что вы. Просто напарница побежала в город купить кой чего. У нас с продуктами плохо. Вот и покупаем в Москве каждый раз.
Я гляжу на сирень в окне купе для проводников. Это такая, какую я очень хочу.
— А вы студент?
— Аспирант, — отвечаю я.
— А-а-а... А сирень своей девушке собираетесь подарить?
— Угу.
— За мной сейчас тоже один мальчик ухаживает. Замуж предлагает за него идти. Только я еще не решила. У меня сегодня весь день свободный. Хочу в кино сходить. Что тут у вас идет?
— Да все мура какая-то. Вот «Белое солнце пустыни» — ничего. Можно посмотреть.
— Я про любовь люблю.
— Ну, там и про любовь есть.
Снова наступает молчание.
— Ну, вот, — говорит она. — Так никто и не пришел. Давайте, берите.
Я достаю кошелек.
— Ладно, — говорит она. — Несите свой букет вашей девушке. Деньги вам тоже пригодятся.
— Спасибо, — говорю я. — Хотите пол букета?
— Куда мне столько, — она смеется. — Дайте только вот эту веточку. Может, достоит до конца поездки.
Найдутся ли еще в мире цветы, у которых был бы вкус счастья, запах безрассудств и цвет целомудрия?
Ее имя высечено на отполированной площадке красного гранитного камня. Рядом с ним лежит сирень. Первая сирень для девушки, с которой начиналась весна.
(Май 1970 г.)