Владимир Захаров
Зелень
(с послесловием Ал. Любинского)
Зелень
«Разговор про зелень беспределен…»
(Юлиан Тувим, «Зелень»)
Реставраторы
утопающих в зелени
ливонских замков
находят в стенах
скелеты в цепях.
В те веселые времена,
когда кружка пива
достигала размера крещальной купели,
людей муровали,
подвергали голодной смерти.
Москва, декабрь 1533 года,
умер Василий Третий,
молодая вдова в тревоге,
каждую минуту
за советом к дяде,
но он уже обречен:
придет весна,
на деревьях набухнут зеленые почки,
и человека
изощреннейшего ума,
закуют в цепи,
подвергнут голодной смерти.
Иоанну неполных четыре года,
он не заметит
исчезновения родственника.
В Европе холодно, в Италии темно,
на Свияге,
где будет гнездо моих отцов,
ловит рыбу, бортничает
совсем другой народ,
и там зелень, зелень,
неукротимая зелень.
Вот он,
ломтик счастливого детства,
царицын друг
Глинских ненавидел,
но маленького царя любил,
на могучих плечах таскал,
с ножнами позволял баловаться.
Возлюбленная чета
управляла хорошо государством,
войны выигрывали,
копейку чеканить стали,
златоглавые московские соборы
с их итальянскою и русскою душой
достраивали,
младших сыновей Ивана Великого,
Юрия и Андрея,
поочередно привезли в Москву,
подвергли голодной смерти.
Быть младшим сыном
не всегда сладко,
по себе знаю.
Но хорошее
все кончается,
Елена во цвете лет умирает,
и конюшего боярина,
по-нынешнему
спикера Государственной Думы,
в ту же цепь,
в ту же VIP камеру.
Самодержец Всея Руси
заступиться даже хотел,
теперь ему
восемь лет,
среди чужих грубых людей,
с утра некормленый,
смотрит мальчик на всех исподлобья
и понимает,
ах, как многое понимает!
Дети – они умные!
А историки
лишены воображения!
Какая голодная смерть! Если человеку вволю давать пить, без еды он медленно угасает два месяца, как те добровольные смертники, ирландские террористы в комфортабельных тюрьмах у Маргарет Тэтчер. Нет, эти умерли жаждной, весьма мучительной смертью – как дочь боярина Орши, чья голова потом дорого досталась Литве. Жаждная смерть имеет свои преимущества. Можно без свидетелей, и без глупых надежд вглядеться в собственные прегрешения. На пятый день, ползая в луже сегодняшних, вчерашних и позавчерашних нечистот, припомнишь – и как вишни соседские воровал, как отцу такое сказал, что и повторить невозможно, как кошек с пятого этажа сбрасывал, не хуже маленького царя Иоанна, слава Богу – все выжили (это уже в Смоленске было). Наконец, Господь насмотрится на твои страдания отпустит твои грехи вольные и невольные, и пойдешь ты в светлый и благостный Рай. Разве лучше получить пулю в затылок от пузатого в отвислых усах и очках полковника, этакого спившегося сельского учителя – он потом хлебнет водки ковшиком из ведра и заорет в коридор: «Следующий!» Имя тому палачу было Мягге, он происходил из Ливонии.
К западу от Смоленска царство темнозеленой листвы, на Волге пронзительно гудит буксир-толкач. На Свияге во время войны расплодились волки, охотничьи ружья-то были отобраны… В тридцать седьмом от ареста мой отец ускользнул в большое село Чулпаново – леспромхоз, древообделочная фабрика. Главный инженер, мать – учительница. Ее подругу, тоже учительницу, волки съели, шла она зимой с бумагами из райцентра, тогда больше пешком ходили, одни валеночки и остались. Отца взяли в сорок втором, отправили в штрафники солдатом, для начала на баржу, в плавучую такую тюрьму, поплыла она по матушке вниз, по Волге, толкаемая звонкоголосым буксиром, под широким закатом. Из Казани катер за отцом выслали, но катер ту баржу не догнал.
У Грозного еще двоюродный брат оставался,
он прожил на удивление долго.
Мать читала стихотворение
Алексея Константиновича Толстого,
из которого выходило,
что Иван поразил его ножом лично,
когда уже стал чудовищем:
И вспрянув тот же миг с улыбкой беспощадной,
Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной,
И лик свой наклоня над сверженным врагом,
На труп он наступил узорным сапогом,
И очи мертвые глядел. И в дрожи зыбкой
Державные уста змеилися улыбкой.
Отличные стихи, однако, неточность,
князь Владимир Андреевич Старицкий
был принужден прилюдно принять яд за обедом.
Прожить бы отцу сапером или связистом
фронтовые свои две недели,
но разбомбили штаб кавалерийской дивизии,
срочно потребовался писарь.
Отец дослужился даже до старшин
в майской темнозеленой Восточной Пруссии.
После войны командир дивизии,
генерал-осетин,
приезжал к нам в гости,
коньяк привозил,
это в Казани было,
потом уже мы в Смоленск переехали.
И еще о зеленой листве,
в разгаре той войны –
мне четыре года,
я увязался за старшим братом в лес,
отстал, заблудился, соседка меня случайно нашла.
Изо всех снов,
сон о том зеленом лесе –
самый страшный,
самый страшный.
Я не люблю стихотворение Гете
«Лесной царь».
Послесловие
Замечательные стихи пишет академик Захаров: с поэтическими ассоциациями, глубокими, неожиданными поворотами мысли. Их интересно читать, о них хочется думать.
Cтилю Захарова-поэта трудно найти аналог в русской поэтической традиции, которая до последнего времени редко использовала верлибр. Сейчас ситуация изменилась, и без рифм строчит всякий, кто полагает, что так легче создавать поэзию. На самом деле верлибр — труднейший жанр именно в силу своей кажущейся легкости. А у Захарова — не просто верлибр, но верлибр раскованный, свободный, вмещающий в себя целые пласты истории и культуры. В англоязычной традиции имеется аналогичный пример: это творчество Эзры Паунда. Именно он дал первые образцы такого жанра.
Читаю и перечитываю «Зелень» с эпиграфом из Юлиана Тувима. Но это не просто эпиграф: Захаров продолжает тему Тувима и — вступает с ним в спор. Поэтому полностью осознать значимость этой переклички можно лишь сравнивая оба текста.
О чём стихи польского поэта? О Слове, творящем мир. Зелень — не просто слово среди слов, но сама суть жизни, ее вечноживое начало. И Тувим находит для этого слова бесконечно-разнообразные обертоны: поразительно, что он творит с языком! И еще поразительней искусство Леонида Мартынова, создающего чудеса перевода. На всём живом словно лежит отсвет зелени, и поэт отправляется к самым корням Природы, чтобы проследить, как растёт, окутывается ветвями, расцветает зелеными листьями, набухает зелеными почками ее величественное Древо. Слово расщепляется на свои бесчисленные смысловые оттенки. Но не так ли и сама живая суть природы, несмотря на всё свое многообразие, остается всегда равной самой себе, неизменной и вечной?
Стихотворение Захарова переводит читателя сразу в другую плоскость:
Реставраторы утопающих в зелени ливонских замков находят в стенах скелеты в цепях.
Так звучит у Захарова продолжение темы. Так начинается спор: природа прекрасна? Но почему тогда среди ее красот человек творит такие ужасы?
И снова — зелень:
Москва, декабрь 1533 года, умер Василий Третий, молодая вдова в тревоге, каждую минуту за советом к дяде, но он уже обречен: придет весна, на деревьях набухнут зеленые почки, и человека изощреннейшего ума, закуют в цепи, подвергнут голодной смерти.
Так из века в век продолжается человеческая история: жизнь бушует в человеке, и его как щепку несет на ее зеленых волнах. Природа буйствует в человеке и восстает против него: тема голодной смерти повторяется у Захарова снова и снова. Вот ведь какой парадокс: человека морят голодом среди бесконечного плодородия Природы, не дают поживиться даже зернышком с ее могучих ветвей.
Тема истории государства естественно сочетается у Захарова с историей его рода, семьи, где он прослеживает всё тот же волчий закон поедания сильным — слабого, жестокости, бессмысленного издевательства над людьми…
А зелень цветет, а животная сила человека не знает удержу! И, как закономерная кода — возвращение к самым ранним впечатлениям детства:
И еще о зеленой листве, в разгаре той войны – мне четыре года, я увязался за старшим братом в лес, отстал, заблудился, соседка меня случайно нашла. Изо всех снов, сон о том зеленом лесе – самый страшный, самый страшный. Я не люблю стихотворение Гете «Лесной царь».
Вот она, Природа во всей своей страшной живой животной силе. И олицетворение ее — Лесной царь, повелитель леса. Юлиан Тувим ищет некоего Зеленорода, прародителя вечнозеленого древа жизни. Но Захаров видит безжалостного Лесного царя, призвавшего к себе младенца, с которым скачет через Лес насмерть напуганный всадник:
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
Александр Любинский
В «Послесловии» цитируется строфа стихотворения И.-В. Гете «Лесной царь» в переводе В. Жуковского.
В оформлении страницы использована графическая работа «Вервольф» (1512 г.) немецкого живописца и графика эпохи Ренессанса Лукаса Кранаха Старшего (1472–1553).
Читатели могут увидеть избражение более высокого качества и рассмотреть подробности картины по этой ссылке.
Ссылки на другие публикации физика, академика РАН, поэта Владимира Евгеньевича Захарова на странице «Наши авторы».
На персональной странице Александра Любинского — ссылки на прозу и стихи, опубликованные у нас в журнале.
Мария Ольшанская
