Андрей Рождественский

Записки из мансарды

Часть десятая

Волной на Остров принесенное

бутылку с личным посланием
доверил я океану
кто-то… когда-нибудь…
утром глянул
в океане полно бутылок
никто… никогда…
(Кирилл Ковальджи)

Прочитал о «Dancing in the Dark»¹⁾. Теперь есть прямой мостик от Фреда Астера к Ролану Пети и Зизи Жанмер²⁾. В России они, по всей видимости, достаточно скоро могут появиться. По поводу Джинджер и Фред, прошу прощения, возможна прямая отсылка к фильму Феллини³⁾. Я пересмотрел фильм — в конце концов таки расплакался, когда понял, что стоял ровно на том же месте в огромном зале Римского железнодорожного вокзала, где Амелия (Джульетта Мазина) прощалась со своим Пино (Марчелло Мастроянни).

В Феллиневском «Дневнике режиссёра»⁴⁾ есть великолепный эпизод-размышление: кто мы древним римцам, и кто они нам, и на какой станции метро можно выйти, чтобы к ним сразу и попасть. «Гони в Копенгаген»⁵⁾ — это очень уместно. «Гони в Древний Рим» — не менее уместно. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Копенгаген!»

Примечания к тексту:

¹⁾ Рассказ о шлягере композитора Артура Шварца и поэта Говарда Дитца «Dancing in the Dark» из мюзикла «The Band Wagon» (1931) и об одноименном фильме (1953) с участием Фреда Астера и Сид Чарисс.
²⁾ Зизи (Рене) Жанмер — французская танцовщица и актриса, была женой балетмейстера Ролана Пети.
³⁾ «Джинджер и Фред» — кинофильм Федерико Феллини, снятый в 1985 году.
⁴⁾ «Дневник режиссёра» — документальный фильм Федерико Феллини (1969).
⁵⁾ «Гони в Копенгаген» — фраза из анекдота об угонщике в метро.

Я подумал, что для меня разбросанные дневниковые записи Ролана Пети «Я танцевал на волнах» наконец собрали мои обрывочные впечатления о французской культуре века двадцатого, что сама личность Пети, точнее, его балеты и его муза (всё правильно — это Зизи Жанмер — и выросли в одном квартале, и росли вместе, и расставались потом, но от судьбы не уйдешь) сами и собрали эту великую французскую культуру вокруг себя, а я тут совсем и ни при чем со своими субъективными переживаниями. Они, собственно, эту культуру и придумали, как придумал Пикассо искусство кубизма, например. Нет, я отнюдь не умаляю вклада Дягилева и древнегреческого бога Лифаря. Но и Пикассо с Сальвадором Дали все-таки отстояли самобытность под нашествием русских. Кстати, Ролан сокрушается — и почему русские так серьезно ко всему относятся?..

Мне кажется, это вообще редчайшее сочетание. Фигуры речи и фигуры танца. Там завихрения в пространстве танца, а здесь в пространстве мысли — замечательно. И группа вращений, и группа трансляции прыжка, а группа зеркального отражения чего стоит? Какой простор для творчества!

Париж совершенен на картинке¹⁾, как совершенна и сама техника художника… Чего не хватает? Не хватает Ива Монтана в шлепанцах на босу ногу, вышедшего за сигаретами, не хватает Никиты бессоновской²⁾, не хватает… Да Бог с ним — наверное, в Париже всегда чего-то не хватает, на то он и Париж. Бельмондо на последнем дыхании, утром и вечером Нотр-Дам — вот Руанский собор есть³⁾, а Нотр-Дам почему-то нет — вот и не хватает, не хватает какого-то пронесшегося мимо на разбитом мотоцикле чувства с взъерошенной Патрисией Каас, не хватает отбивающегося от хулиганов Алена Делона, заслонившего собой молоденькую Далиду — и никаких пароле в помине⁴⁾, не хватает «Тегерана-43» с Белохвостиковой и катящимися апельсинами, как колесо в «Тиле» и инспектором Фошем⁵⁾, не хватает искрометного дуэта Ульянова в подштанниках и вечно интеллигентящегося Баталова с чисто пролетарским происхождением. Не хватает Чехова и Бунина. Не хватает Кукина с его мужественным геологическим молчанием в дыме её сигарет и беспокойным сном, навеянным тем же Парижем. Да мало ли чего… Пари, пари, на пари — хочешь, Москву покажу? Не хочу. Даже со всеми парижскими тайнами, с их бистро и не бистро. Наполеонами, революциями, королями-солнцами и раскидистыми апельсиновыми рощами. Ах, мама, я опять хочу в Париж!

Примечания к тексту:

¹⁾ Имеется в виду картина французского художника Антуана Бланшара (Antoine Blanchard, 1910–1988), использованная в одной из наших публикаций.
²⁾ «Никита бессоновская» — фильм французского кинорежиссёра Люка Бессона «Её звали Никита» (1990).
³⁾ «Руанский собор есть…» — отсылка к картинам Клода Моне. В 1890-е годы Клод Моне создал цикл картин, представляющих собор при различном освещении, в разных климатических условиях и в разное время дня.
⁴⁾ «… никаких пароле в помине…» — летом 1972 года французская певица Далида предложила Алену Делону участвовать в записи песни «Paroles». Французская версия стала гораздо популярней итальянского оригинала. Название песни («Слова, слова…») стало общеупотребительным выражением разговорной речи.
⁵⁾ В фильме Александра Алова и Владимира Наумова «Тегеран-43» (1980) Ален Делон снялся в роли Жоржа Фоша, инспектора полиции.

Прошу прощения, мне кажется, что в эпиграфе к последней «мансарде»¹⁾ — такой вольной иезуитской фразе нашего досточтимого Дядюшки — содержится изрядная порция иронии. Но, кстати, его выпад, как мне опять-таки кажется, тогда же удалось парировать, но, как говорится, осадок остался. Вот я и думаю по поводу этого осадка, что такой ироничный взгляд Дядюшки на мир, на физику, или в обратном порядке, и на всё, всё, всё надо бы расцветить как-то хотя бы деревянной палочкой кролика Кику²⁾ каракулями в зоне прибоя Острова Черепахи. Мы живем, пока мы смеемся над собой и всем остальным в том числе. К сожалению, такой иронии я не находил у Кафки — нет, горькая — её хоть отбавляй, но вот весёлая — куда там. Улыбайтесь, господа — мне кажется, при всём моём уважении к Горину, эта фраза медоточит смертельным ядом. Тут Вячеслав Всеволодович Иванов³⁾, с которым выпала редкая удача познакомиться, буквально заставил прочесть книжку Выготского «Психология искусства». Особенно проняла глава о Гамлете — Принце Датском, да еще снабженная раскидистыми комментариями от Иванова. Мне кажется, Выготский так эту пьесу прочел, что все остальные толкователи отдыхают, и вернул Шекспирово Шекспиру, как Цезарю Цезарево. Еще Иванов настоятельно советует «Мышление и речь» Выготского читать — я и читаю. Тут сам Иванов совершенно замечательную книжку написал — «Лингвистика третьего тысячелетия» — как послание потомкам. И еще Владимир Иванович Аршинов — с моей точки зрения, самый сильный философ в нынешней России, да еще и выпускник Московского физтеха. В его труде «Синергетика как феномен постнеклассической науки» есть, мне кажется, очень поэтические куски.

Примечания к тексту:

¹⁾ Часть восьмая: «Ищу человека». Дядюшка — шутливое прозвище Кофейного секретаря нашего Острова.
²⁾ Имеется в виду детская музыкальная сказка «Про кролика Кику». Кролик Кику рисовал на песке жирафа. В натуральную величину. Жираф лёг на песок, а кролик Кику обежал вокруг него, чертя вдоль его палочкой линию.
³⁾ Вячеслав Всеволодович Иванов — русский, советский лингвист, академик РАН, сын писателя Всеволода Иванова. Исследования В. В. Иванова посвящены исторической и сравнительной лингвистике (прежде всего индоевропейских языков), психолингвистике, семиотике, математической лингвистике, литературоведению, истории культуры, антропологии.

По-моему, прямой наследник Гоголя — Льюис Кэрролл. Но тогда Алиса — это панночка в новой англиканской жизни, а вот Белый Кролик — это точно вылитый Хома Брут, а заодно Хлестаков, Башмачкин, Куравлев и Растаковский в одном лице. А вот улыбка Чеширского кота — это же сам Гоголь! Может ли улыбка существовать без Гоголя? Может! В качестве тени от его носа!

Артист Брюс Уиллис как две капли воды похож на любимца нашей молодости Марчелло Мастроянни. Похож всего лишь улыбкой Чеширского кота. Не то, чтобы Льюис Кэрролл или Страна Чудес в этом виноваты, и уж тем более не Алиса. Как можно заподозрить Дэми Мур (чуть не сказал Кэтрин Мур, что прямёхонько привело бы к Генри Каттнеру и моим любимым Хогбенам, но сиречь не о них) или её киношное высочество а ля Шербургские зонтики Катрин Денёв, наверное, правильнее — де Нёв. И уж тем более не Роже Вадим с его российской тоской. Вот какая непростая вещь получается — а где же тогда Белый Кролик с его перламутровыми часами и белыми лайковыми перчатками, надетыми на тончайший кроличий пушок? Ну… Чеширским котом-то выходил, как не крути, еще один римский, точнее, риминский Дон Жуан - Федерико Феллини. Но тогда причем тут Брюс? Крепкий орешек, крепкий психоаналитик — и вообще всё американское и всё такое… Вот ведь незадача. И что тогда такое — молчание Меркурия? Вы думаете, Фрейд поможет? Ничуть не бывало. Хотя образ Моники Витти и мешал заснуть на почве Антониони. А «Город женщин», который «Восемь с половиной»? А звезда «Сладкой жизни» и «Мужчины и женщины» — Анук Эме? Собственно, на месте Трентиньяна вполне мог оказаться Марчелло и уж тем более — прирожденный последний бойскаут Брюс. Или вот представить знаменитую сцену из фонтана с породистой шведкой¹⁾, а рядом подволакивающий ногу, убегающий от Ричарда Гира шакал²⁾ по имени Брюс. Он картинно с трудом перебрасывает эту свою ногу через дельфийский завиток фонтана и с окровавленной половиной лица, как по аэродрому, бежит к спасенному самолету по заснеженной взлетной полосе города Питсбурга с устойчивым запахом разлитого керосина, тыкается в пышную грудь Аниты Экберг, пачкая белоснежное платье и крича имя возлюбленной Долли. А потом бродит в полночь по Колизею среди теней гладиаторов, смущая уличных шлюх и боязливых наркодилеров. Ну, и конечно, римляне, которые тогда, остались где-то на уровне римского метро. И там с нескрываемым любопытством посматривают из разломов почвы на проносящиеся с грохотом и свистом поезда с нынешними жителями Вечного города, не гнушающимися подземкой и встречей со своими истоками. Что же это — поступь Истории? Вначале Марчелло, потом Брюс… И Улыбка безо всякого Чеширского Кота. Вот Алиса, пожалуй, могла бы что-то рассказать, но Алиса здесь больше не живет…

Примечания к тексту:

В этом фрагменте АР творит собственный кинематограф, порожденный воспоминаниями о Вечном Городе, перемежая классику итальянского неореализма с современной продукцией американских кинокомпаний.
¹⁾ Американская и итальянская киноактриса Анита Экберг (родилась в Швеции), одетая в траур, тяжело дыша, идет в спокойной воде фонтана Треви в фильме Феллини «Сладкая жизнь» (1960). Это самый красивый фонтан в Риме.
²⁾ Имеется в виду фильм «Шакал» (1998).

Поймал себя на мысли, что «Записки из мансарды» принадлежат дискурсу вторичного квантования. Не «осетрины второй свежести», а вторичному квантованию поля. Это когда если начать куда-то приторачивать — прописывать в какой-то истории, например, в истории страны или континентов — то все якобы идеи тут де обращаются в прах — как раскопанные где-нибудь с мумиями артефакты. Мне кажется, магия литературы расцветает пышным цветом небывальщины и благодаря ей — абсолютной правдоподобностью и конкретностью. Вот они — эти самые вещи, которых нет, но которые именно в жизни и важны. И кто мы, и куда идем?..

1968 год я вспоминаю по поводу разных художественных фильмов в разных странах и работ, например, по лингвистике. Харри Мулиш — в «Фабуле»¹⁾ — он ведет речь о декабре 1968 года на Карловом мосту. А ведь была в том же году Пражская весна. Странно, но такое впечатление, что Мулиш на эту самую весну с белыми каштанами на том же мосту и танковой соляркой, разлитой в воздухе на площади неподалеку, не то что не ссылается, а вообще не держит в голове. И я, честно говоря, не могу этот факт понять. Почему? ЭрнстМах²⁾ — Ленин с эмпириокритицизмом — социализм с деформированными и искаженными идеями — Пражская весна как воплощение бессилия Советов перед Аполлоном, бороздящим лунные непаханные колеи — пока не Марс с досточтимыми Чонкиными яблоками, но уже что-то. Может, Харри Мулиш и не так прост: отец вот служил немцам в оккупированной Бельгии, что само по себе плохо, но осталась жива еврейка-мать — что, тем не менее, явно хорошо. Тут наткнулся на «Семисвечник» Йозефа Шкворецкого — когда одна девушка направляется прямиком в концлагерь, так сказать, в добровольно-принудительном порядке — просто по чешской окраине идет спокойно себе в концлагерь — подумаешь, мол, какая диковинка, а другая ей навстречу — идет на свидание с молодым человеком. И вот та — первая — думает, что она бы с гораздо большим удовольствием пошла бы на свидание, а не в концлагерь. И это не абсурд — это не то чтобы страшнее — это вот как адова пропасть перед ногами разверзается, а тебе совсем не там место, по идее, уготовано. Это самая настоящая быль. И тут симметрия — зазеркалье, музыка наоборот. Мне кажется, вот иногда речь замолкает — потому что словами передать нельзя, но когда замолкает мысль — потому что подумать нельзя — это гораздо страшнее. Подумаешь, всего лишь танки на Пражском мосту, в Париже танки, или конные молодцеватые гвардейцы Александра I, и симметрия, и красота. Нет, не молчат музы, когда говорят пушки, они просто начинают орать так сильно, что перекрывают пушечный грохот, это как химеры, вывернутые наизнанку от своего внутреннего напряжения на крышевых стоках Собора Парижской Богоматери — древние помнили, а мы думаем, что канонада…

Примечания к тексту:

¹⁾ Имеется в виду рассказ одного из самых значительных нидерландских писателей Харри Мулиша «Симметрия», который АР поместил в дайджест «Фабула».
²⁾ Мах (Mach) Эрнст (1838–1916), австрийский физик и философ-идеалист.

А на далеком британском острове Биттлз завелись. Тогда как раз Гагарин в космос полетел. Простенько играли, как-то вразнобой, и слаженно в то же время. У нас после Чайковского музыку Рахманинова за музыку признавать не хотели. Это они ещё Шостаковича не слышали, Прокофьева со Шнитке. А про Биттлз, скромненько так: вчера, просто вчера, девушка, поцелуй и все такое… Если перевести на русский язык — слова бит-квартета «Секрет» верхом современной французской философии покажутся. У нас — опера в 40-х, у них песенка в 60-х. Как в фильме про дальневосточных японских шпионов: выходит их посол и долго-долго что-то такое говорит. Потом выходит наш переводчик и коротко: «Здравствуйте». И влажно смотрит вдаль. То есть, Биттлз просто взяли весь наш музыкальный багаж, начиная от Мусоргского с Римским-Корсаковым в могучей кучке, и выдали в виде оставшегося за гранью аранжировки музыкального тремора, то есть, тремоло. И Биттлз — они как эхо, наше долгое эхо друг друга. Пол Маккартни сказал же, что вот сказал бы он отцу, что будет петь на Красной площади — отец бы не поверил. Наши ритмы, как реликтовое излучение, британских островов достигли и в виде Биттлз к нам вернулись.

Все, что попадало в Союз через геополитику — это уже жутко наворочено в своей дутой значимости. На концерте Boney M в те времена в Москве один человек сказал, что как будто побывал на деревенском празднике. Вот эту черту такой детской непосредственности Битлов мы пропустили, а потом закомплексованности всякие стали складываться. Мы же в 60-е были впереди планеты всей, в смысле, молодое тогдашнее поколение, которое умудрилось без лагерей вырасти. Те, которые про лагеря знали — вели себя по-особенному. И с КГБ были во всяких отношениях. А многие про КГБ и не знали из молодых по большому счету. Так вот эти идиоты были свободны почище западных молодых людей. А вот потом складывался комплекс неполноценности. У нас он и сейчас — никуда не девался. Ну, может, завтра не будет для нынешних юных. Как говорил Планк — новые идеи побеждают старые…

Дядюшкина мысль, что каждый театр, во всяком случае, в Москве имеет своего драматурга: МХТ — Чехова, Современник — Володина, Малый — Островского, Ермоловой — Вампилова, Моссовета — не знаю кого, наверное, Мейерхольда (по-моему, он и был имени Мейерхольда, или это зал Консерватории на Маяковке, что рядом с театром Моссовета и памятником Маяковскому). В общем, я не понял, а куда же Горького девать с его «На дне»? И тут вдруг, как всегда, осенило. Господи, подумал я, как знаменитый гоголевский историк, да весь Чехов — это же вылитый Горький. Какую ни взять пьесу Чехова — это всего лишь одна из ниточек горьковской «На дне». «Чайка», «Три сестры», «Дядя Ваня», «Иванов» — все они вышли из горьковской шинели, то есть, поднялись с горьковского дна. Я не покажусь оригинальным, если выскажу скромную догадку, что горьковское дно везде, куда не ступи, или уж совсем по-здешнему, ни плюнь. Астров, Чебулдыкин, Птибурдуков (вроде, не отсюда, но тоже сгодится), сам дядя Ваня, Гаев, и все-все-все — они уже на горьковском дне обозначены и явно присутствуют как во дне, так и в ночи. А видали ли вы, господа, горьковские ночи?! Знаете ли, что такое горьковская ночь?! Когда гудки парохода на Стрелке далекой, и девушка сормовская. В общем, чтобы понять Антона Павловича со всеми его странными любовями, пристрастиями и сомнениями, надо не в Сокольники с Коровиным ехать, а прямёхонько в Нижний Новгород — Горький, по-старому, на место прежней ночлежки — это на Скобе, чуть под Кремлем ближе к Волге — там трамвай мимо разгоняется на повороте по длинной дуге, чтобы осилить крутой волжский берег — вот там-то вдоль вольного волжского берега, затоптанного репинскими бурлаками, и будет разгадка такому запутанному чеховскому творчеству. Вот «Дуэль» только не вписывается, потому что несвежее бельё в свежей волжской водичке, да с марусиным песочком завсегда постирать можно было. Но знаменитые чеховские вечера в ялтинские ночи — там уже, наверное, другая музыка играла в душе у досточтимого во веки веков Антоши Чехонте.

Что мы знаем о Льюисе? Математик, автор «Алисы», автор «Охоты на Снарка», неплохой фотограф. «Охота на Снарка», с моей точки зрения, совершенно неожиданная вещь. Если взять «Логику смысла» Делёза или всякие другие опусы про смыслы, так мне кажется, Кэролл всех предвосхитил лет на двести. Началось с «Алисы» — развито в «Снарке». В «Снарке» ухвачен совершенно замечательный момент — в нужное время в нужном месте: пойти туда не знаю куда и найти то не знаю что. Как это по-русски! Он уловил момент развития или рождения смысла, когда стягиваются далековатые тропы. Но хуже того — Кэролл подошел комплексно — свёл воедино разные миры. И что-то такое стало замысливаться, что-то такое стало промышлять. Мне кажется, невозможно узнать, что Кэролл сам по себе думал. Он, мне кажется, очень похож на другого великого математика — Алана Тьюринга. Если вспомнить, что между ними по времени был еще и великий эстет Оскар Уайльд, то дело уже принимает интересный оборот. Воздух Британии несет в себе что-то такое жутко интеллектуальное. Вспомнить Ньютона, Шекспира и т.д., Фаулза, ле Карре — ряд сходится…

Решил вот перечитать «Философию Энди Уорхолла» и заколдобился. На самом деле, несколько лет назад я эту «Философию» уже читал. Даже кое-что помню. То, что он пишет, можно запросто подавать под моим именем, но — тут следует пауза: или моё имя с евонного списано. Во всяком случае, утвердился в простой мысли, что все, что написано про него и поп-культуру - жуткий бред. Это как написать про Майкла Джексона — что он заурядный троешник и зануда для непоколебимого пролетариата в миазмах всеобщего соцреализма. Собственно, соцреализм как метод не хорош и не плох — один из и вполне имеет право быть. Но вот когда этот метод становится единственным и всеобщим — вот тут всё и прогорает. Как песни Пахмутовой с Добронравовым 30 лет кряду. Умри всё живое! Тут не монополия, а именно — отсутствие конкуренции. По Гротендику¹⁾, счет начинается с двух. По Вознесенскому в исполнении Высоцкого: «пошли мне, Господь, второго». И по Выготскому с Лотманом: язык — это собеседник. Как узнал Бартлетт²⁾, что мы как однажды достали что-либо из памяти, то обратно именно то же самое не заложим? Засветилось — это не значит, что испортилось. Может, даже лучше стало для кого-то. Но кошка Шрёдингера³⁾ теперь уже точно издохла. Странно, что Энди не работал с кошкой Шрёдингера — Монро одной хватило. А ещё Джойса, которого она читала. Хотя — что толку? Зачем читать Достоевского, когда вот Пушкин его не читал, и уж тем более Гоголь? Вот бы посмеялись. Достоевский, простите, Фёдор Михайлович, даже на плохую гоголевскую пародию не тянет. Нет, на плохую-то как раз тянет, как незваный гость, который хуже татарина или лучше — что, как показала практика перестройки — абсолютно одно и то же. И так — не так, и эдак — всё не слава Богу. Это называется — положение устойчивого равновесия. Как маятник Фуко: если смотреть на него снизу вверх — то он по часовой стрелке движется, а если сверху вниз — то против. Получается, что маятник Фуко просто стоит, как собор Исакия. Поэтому маятник в нём отменили, а собор оставили, и теперь Собор играет роль маятника, потому что если что-то где-то убудет, смотри — у кого вышло? Но вот если правило чешского инженера Буравчика применить, то всё встаёт на своё место и маятник Фуко опять приходит в движение, а значит — Земля вертится. Ура!

Примечания к тексту:

¹⁾ Александр Гротендик — французский математик, входил в группу математиков, которые выступали под псевдонимом «Николя Бурбаки».
²⁾ Фредерик Чарльз Бартлетт (Bartlett) — английский психолог. Работал в области экспериментальной психологии мышления, восприятия, памяти, затем в области военной психологии. Автор книги Remembering (1932). Функции и структуру памяти рассматривал в контексте культуры.
³⁾ Кот Шрёдингера (кошка Шрёдингера) — объект мысленного эксперимента, предложенного Эрвином Шрёдингером, которым он хотел показать неполноту квантовой механики при переходе от субатомных систем к макроскопическим.

Читая про Пуришева¹⁾, поймал себя на мысли (про неприбранные лужи неба после дождя), что литературоведы или культурологи, хотя и веды, и логи в наличии — не пользуются в научном мире должным уважением, как, например, те же философы или физики, на худой конец. Я уж не говорю о небожителях математиках, которые мыслят аналогиями от аналогий. Конечно, есть доля вины и самих ведов и логов. Так и тянет привести цитатку. Беда в том, что в цитатке мы уже имеем дело с автором самой цитатки, а если в такую компанию набирается добрая дюжина знатных литераторов и поэтов с драматургами — а это такие мозгоправы и мозговеды в хорошем смысле (если хороший смысл еще можно отличить от плохого), что сам эссеист из логов и ведов оттесняется и заслоняется, как 13-й шар внутри плотной упаковки остальной наружной дюжины. И что такое сам-то автор хотел сказать? Разве писк его разберешь за мощными басами и тенорами гигантов! Вот только если на плечи этих самых гигантов встать. Но не как Ньютон — он-то карлика Гука²⁾ всего лишь подмял — и пошутил так по этому поводу, а по лестнице на эти плечи забраться. И что же с этих плеч увидеть-то можно? Вот в этом и штука — к Небу ближе не стал, а от почвы родной отдалился. Даже такое слово есть — почвенник, не почвенник, в смысле, от сельского хозяйства, а патриот на манер Карамзина. Так и говорят: писатель-почвенник, не от сохи (а уж лучше от неё), а от почвы — ну как дождевой червяк, к примеру. Так вот я совсем не про них.

Про Пруста говорили, что он взял в руки микроскоп, и всяких там козявочек типа мигрени у Германтов-герцогов взялся разглядывать. А он всё отмахивался — да не микроскопом, а настоящим телескопом вооружился (хотя, честно сказать, это с какой стороны смотреть — если в объектив заглядывать — то микроскоп, а если со стороны окуляра — то уже телескоп). Как в обратной перспективе Раушенбаха — что дальше, то и величей: большое видится на расстоянии — вот зачем телескоп. Пруст великие законы мироздания через чувства конкретных персон изучал, потому что на развитие этих самых чувств тоже свои законы имеются. Вот американцы просто говорят: любовь — это химия — кэмистри, по-ихнему. Вот скажут — кэмистри — так это про любовь, а не про таблицу Менделеева. Кэмистри — и всё понятно дальше. Катализатор, обратная реакция — про всю эту любовь в учебниках химии и написано. Стендаль с Кьеркегором — это интересно, конечно. А вот если по-серьёзному — то это чистая химия. Но я про телескоп хотел в надёжных руках. Вот говорят: Шекспир — это «потрясающий копьём», а мы воспользуемся советом Дядюшки, чтобы ко всему подходить диалектически и с конкретной привязкой к месту и ко времени, и сразу понятно, каким копьём мог потрясать наш великий Шекспир — тем же, которое на нос майора Ковалёва Гоголь заменил, а то бы цензура не пропустила. Ещё это копьё на майках в крупном виде нарисовано, которые туристам продаются на память о посещении Флоренции с тамошним Давидом.

То есть, литература — она тоже про миропорядок почище даже, чем досточтимые химия и физика вместе взятые. То есть, совсем не физика, а вся литература к тем копьям сводится.

А чтобы замаскироваться, то все литераторы, а за ними и логи и веды всё воспарить намереваются. А там, кроме звёзд и нет ничего.

И всё-таки, кажется, я про чего-то другое хотел слово молвить. А во лбу звезда горит. Посмотрите на Царевну-Лебедь — он буквально Пушкина прочитал, Врубель этот…

Примечания к тексту:

¹⁾ Имеется в виду публикация в нашем журнале «Борис Иванович Пуришев (в воспоминаниях современников)» — о составителе «Хрестоматии по западно-европейской литературе. Эпоха Возрождения».
²⁾ Роберт Гук, крупнейший для своего времени физик, химик, астроном, ботаник, метеоролог, инженер. Проявил он себя также в архитектуре. Он руководил восстановлением Лондона после великого пожара 1666 года. В.И. Арнольд в книге «Гюйгенс и Барроу, Ньютон и Гук» аргументирует, в том числе документально, утверждение, что именно Гуком был открыт закон всемирного тяготения (закон обратных квадратов для центральной гравитационной силы), и даже вполне корректно обоснован им для случая круговых орбит, Ньютон же доделал это обоснование для случая орбит эллиптических (по инициативе Гука: последний сообщил ему свои результаты и попросил заняться этой задачей).

Я в течение нескольких лет в буквальном смысле жил, читая Марселя Пруста в переводе Николая Любимова. Когда думаешь о таких людях (переводчиках), как-то исподволь складывается мнение, что они по жизни счастливо миновали подножную грязь ремесла, из которой, если верить нашей любимой Анне Андреевне, чего только не произрастает. А потом выясняешь, что ровно не так. Именно эти люди с этой самой грязью — в общем, прекрасно с ней знакомы.

Если взять в голову, что примерно 10% словарного языка обновляется за тысячу лет, то можно приблизительно представить период полураспада — порядка нескольких тысячелетий. Собственно — это и время жизни образов и представлений, нарисованных или запечатленных этим языком — через несколько тысяч лет возникнут другие представления и взгляд на мир кардинально изменится. Бокаччо форэва не проходит. А ведь каждая такая особая точка в ломке сложившихся стереотипов - это точка, понятно, бифуркации, и развитие могло пойти в другом русле. И поэтому, как настаивает Мамардашвили — чтобы полюбить другую женщину, нужно вернуться с необходимостью в ту точку, где ты уже полюбил эту, и начать всё сначала. Скелеты в шкафу не хранятся — от них избавляются. Нельзя решить проблему, попросту убрав человека — человек здесь совсем не при чём, а ковёр, под который каждый раз заметаешь мусор, рано или поздно вздыбится. Поэтому нужно тщательно убирать свою планету, как делает это Маленький Принц. Ловлю себя на том, что каждый раз повторяюсь, наверное, это закон — если верить советам Метрополитена, если одинаковые флажки с рекламой навесить на каждый столб орнаментального искусства длинных туннельных переходов, то создаётся смысловой мотив, который множится, и это уже не просто пиар-акция, а целая пиар-компания — в русле азиатского орнаментального зодчества. Венецию можно взять, к примеру — дворец Дожей, Дожей дворец, мостик Вздохов, анфилада Выдохов, потом опять Вздохов и так каждый раз - и убегающие по черепице каблучки Казановы…

Самое существенное — это мотивы. Ритм — с ним еще Гоголь игрался своими капитанами Копейкиными. А у Булгакова в театральном романе так и слышится на всём протяжении тяжелое дыхание Станиславского, когда тот залез под стол, ища правдоподобие в ощущениях мыши, которая только что вылезла из норки и обнюхивается…

Это, кстати, действительно надежный способ сохранить запас слов — именно через литературные произведения. Как говорит математик Гротендик, литература - это та же математика, и все произведение соткано, фактически, из тех же теорем, которые приходится доказывать. Набоков, несомненно — это явление огромной значимости, там чего только комментарии к Онегину стоят — весят килограмма 3, а может, и целых 5. Мне иногда кажется, что в Набокове больше его жены Веры и бабочек. А в остальном — наш отечественный абориген на чужбине. Но литература — она тоже полосатая, и есть общее дыхание не только в темных аллеях Бунина, но и на трансокеанских просторах — как приливы и отливы. Творчество Набокова, мне кажется, приходится на время отлива. Как, собственно, и творчество Ремарка, Фитцджеральда, Хемингуэя и Олдриджа. Стивенсон — вот последний из могикан западного литературного истеблишмента. И особенно — его «Хозяйка Баллантрё». Но потом началась новая эпоха с Сэлинджера, Пинчона… — великая эпоха постмодернизма…

(Примечания к тексту Марии О.)

Другие эссе Андрея Рождественского из цикла «Записки из мансарды» можно прочитать в нашем журнале по ссылкам на его авторской странице.

В оформлении страницы использована работа классика мировой фотографии, чешского фотохудожника Йозефа Судека.

Мария Ольшанская