Андрей Рождественский

Я в большом смущении
перед Фаулзом

(«Записки из мансарды», часть одиннадцатая)

Дорогой Андрей! Это нормальная реакция, через нее все проходят. Мне кажется, что главное в «Аристосе» то, что он учит думать, что он вызывает человека в собеседники, не стараясь навязать ему свою линию, как бы даже не особенно на ней настаивая. У меня, во всяком случае, есть несколько пунктов, где я с Фаулзом не согласен и имею другое решение той же самой проблемы. Мне кажется, что он специально провоцирует человека на собственные поиски.

Борис Лукьянчук

Джон Роберт Фаулз (1926—2005)

* * *

Я не большой знаток Фаулза. Немногочисленные вещи, которые я силился прочесть (по-моему, «Башня из чёрного дерева» и «Волхв»), оставили довольно тяжкое впечатление. От «Башни из черного дерева» осталось ощущение непривычного тогда раскованного эротизма. Из «Волхва» я, к моему стыду, вообще ничего не помню — за исключением сцены времен фашизма. Я взялся за «Кротовые норы», чтобы всё-таки как-то приблизиться к нему. Но успех мне не сопутствовал. Я пробовал читать не самого писателя, а все что угодно об этом писателе. Иногда удавалось что-то связать. Примерно об этом, как мне кажется, пишет Мишель Фуко в своей «Археологии знания»¹⁾.

* * *

Чувствуется везде его влияние но, как оказалось, я совершенно не понимаю, что это за явление — Джон Фаулз. Пробую представить его «осколочное» созерцание. Он играет с темой волшебного в литературе, но статья Толкиена²⁾ мне кажется удачнее. А по степени неожиданного мне понравился сюжет фильма³⁾ — как в Лох-Нессе дружил мальчик с динозавром во время второй мировой войны. Возможно, и в этом Фаулз.

* * *

Мне кажется, Ле Карре испортил свой стиль под влиянием Фаулза. Если бы он начал свой литературный забег от того же Пинчона (с его «Радуги земного притяжения») — то ему в большей степени сопутствовал бы успех. Хотя экранизация романа Джона Ле Карре «Портной из Панамы» (2000) бесподобна в исполнении Пирса Броснана — Броснан как раз антипод этого портного, но не важно (там еще играет замечательная актриса Кэтрин МакКормак — она играла в «Шпионских играх» с Рэдфордом и в фильме «Честные куртизанки» о Венеции 1583 года). Все-таки Флеминг был более искусен, хотя работал, по сути, штампами. Фаулз в таком окружении представляется совершенно ненаблюдаемым.

* * *

Нет, Фаулз мне ничем не досадил и в друзья не набивался. Пишет в старой романной традиции — от Шекспира, или даже Данта, известная тема путешествий от Гомера, были и Бальзак, и Достоевский, и Толстой... Вот Пушкин романов не писал, разве что в стихах. И Гоголь не писал. «Мертвые души» — все-таки повесть или поэма. Рыцарский роман. Наверное, именно роман задним числом засвидетельствовал существование романтической эпохи и зафиксировал аристократию как класс. То есть, такой особый строй мысли — романтический, в строе мысли не романтическом аристократия как класс просто не существует. Своего рода фильтр или особый ракурс рассмотрения.

* * *

Можно ли рассказать Гоголевскую «Шинель» своими словами? Наверное, да. По простой причине. Как говорил Гоголь о «Ревизоре», все его персонажи — это черты характера одного и того же человека, но если растащить по разным персонажам — проще понять. В «Шинели» та же целостность восприятия. Не значительное лицо виновато в превратностях судьбы Башмачкина, не будочник, не грабитель, не Петрович, не сам Башмачкин и не его коллеги, а вот те щели, которые между ними, и в которые свищет вовсю промозглый петербургский ветер. Вот законопатить бы их?!

Между словами текста тоже паузы. Потому что надо перевести дыхание. Собраться для нового усилия. И вот в момент этого сбора кто держит мир неизменным? До следующего слова, после того, которое было в начале? Потому что раз взял слово — то держи. Вот роман и пытается держать, вместе с ним и Фаулз. Надрываются и держат. Чтобы не пропал силуэт ждущей женщины на причале, не растворился в туманном безбрежном утре. А может быть рискнуть, и отпустить? Вернется ли? Как знать? Но может в этом-то и смысл? В непреднамеренности. Атомы знают, во что собраться. А мы — тем более…

* * *

«Женщину французского лейтенанта» видел в отрывках экранизации⁴⁾, но побоялся смотреть до конца, как и не пробовал дочитать. Мне казалось, что лучше на душе от этого не станет, точнее, легче. Наверное, «Аристос» об этом. То есть, с горечью могу констатировать, что Фаулз оказался мне не по плечу.

Я считаю не больно значительными проговоренные отношения между мужчиной и женщиной, на эту тему лучше всего написано у Пруста, что любовь — это совершенно объективный закон и все развитие чувств — реально. Причем, Пруст, как я думаю, глубже, чем Стендаль. Мне кажется, что надо всегда смотреть через головы непосредственных участников «постельных сцен» — а что происходит на горизонте? как там с этуалью? У Воннегута был брак на какой-то планете⁵⁾, успешность которого зависела от очень многих людей в буквальном смысле. Мне кажется, он как в воду глядел. То есть, брак гораздо больше, чем брак. И как его постичь, и, главное, стоит ли?

* * *

Фаулз — особое течение мысли. Мощность эпизодов, историческая неспешность времен. Как будто все происходящее фиксируется в вечности на каком-нибудь Розеттском камне⁶⁾. С жарким дыханием антропоморфизма. Только во второй половине 20 века разорвали непрерывную ткань бытия. Дали разобрал лик на атомы и заново воплотил из тех же атомов. Но те же атомы могли собраться во что-то другое. Или не могли? Бэккет застрял на промежуточной станции — когда атомы уже разлетелись и потом не успели собраться. Мы их держим, стремясь остановить мгновенье бытия, но они с непреложной неотвратимостью так и стремятся заново слепить роман Фаулза, или Уилки Коллинз.

«Сто лет одиночества»⁷⁾ — это когда пули проскакивают то и дело мимо из-за дырок в непрерывности дления. Видать, не доглядели Рембрандта или Рубенса, не дочитали Верлена, не застали Мастроянни. Кто-то — соглядатай на предмет «Ревности» Роб-Грийе, а кто-то в своем особом неведении. Это когда целые страны застряли между разными культурами, и атомы застыли в раздумьях. Причем, они-то знают, кем им суждено стать, в какую форму отлиться — мы не знаем.

Вот Фаулз увидел женщину на пирсе, вглядывающуюся в даль, или вообще заброшенное имение, и начал вытягивать ниточку. Облёк в плоть и в кровь. В лучших шекспировских традициях. Это Оден потом из пьес Шекспира тянул ниточку к античным традициям и сюжетам.

Но история прерывиста⁸⁾. И Достоевский не проецируется на роман «Идиот» или «Игрок», так же как и Фрэнсис Бэкон не проецируется на Шекспира, а театр «Глобус» на Земной шар. Одно даже не предполагает наличие другого в конечном итоге. Можно срезать бирку с фамилией автора⁹⁾. Можно переврать стиль, перекроить язык. Значит, дело не в языке, не в сюжете, не в стиле и уж тем более, не в авторе. Но тогда в чем?

* * *

Как про смех: у тех, кто смеется — жизни прибавляется, а у того, над кем смеются — ровно наоборот. Если, конечно, вовремя не встать в позу Гоголя: «Над кем смеетесь?»¹⁰⁾ Но он почему-то сам и не встал. Фаулз совершенно бесповоротно ушел от Диккенса, и каждый его роман — катастрофа. Вселенская катастрофа Примерно, как видеть в паровозе, переехавшем Анну Каренину, угрюмый фаллический символ на тему «любовь зла». И тут к нему уже вопрос — что он такое вообще написал?¹¹⁾ Роман абсолютно без развязки — до неё не доехал. Паровоз застыл, как жеребец, в предвкушении. Я в большом смущении перед Фаулзом. Это как недоделанные когда-то дела преследуют тебя в оставшейся жизни — просто стоят перед мысленным взором, застыв как тот паровоз. Наверное, Фаулз и об этом. Но совсем не в духе Данта, который в своих кругах всех квасил «конкретно».

* * *

Мне кажется, что Фаулз в чем-то сродни Хемингуэю. Но беда в том, что мое ухо уже не ловит этих инфракрасных частот, именно инфракрасных, а не ультрафиолетовых, как у Пинчона или Сэлинджера. Все это довольно грустно, и с этим чувством перекликается воспоминание Льва Кассиля, что его поразил один мужественный человек на войне в Испании, и только через много лет он узнал, что это был Хемингуэй¹²⁾. Это к рассказу про честное слово¹³⁾.

* * *

При знакомстве с автором хочется понять, чем ты от него отличаешься. Мне импонирует стиль Сэлинджера и Пинчона. Тут познакомился с Джоном Бартом… Просто я застрял сегодня в том безвременье, когда слова только наворачиваются на язык, а Лик уже целиком в воображении перед глазами. Но слов пока нет.

Вот в «Аристосе» есть слова, и сейчас для меня проблема в них войти, потому что, войдя, я забуду про этот Лик, где нет всех этих слов. Кстати, экранизация гасит этот разрыв, как бы возвращая образу первозданный вид. Диалоги в кино пишутся отдельно и, собственно, никого ни к чему не обязывают. Можно выключить звук телевизора и в полном смысле возвратиться к Великому Немому. Так получилось, что перечитываю Ивлина Во — «Возвращение в Брайдсхед». Мне кажется, Фаулз не слабее. И близок мне рассказ Сэлинджера «Дорогой Экме с любовью и всякими мерзостями».

* * *

Когда читаешь Фаулза, такое впечатление, что из тебя потихоньку вытаскивают душу, не заполняя зияющую пустоту ничем взамен. «Вечер в Византии» Ирвина Шоу не производит впечатления такой тягостности, там можно сказать, что герой переположился на волю случая — и спокойно забыть об этой статистической погрешности. И странное сочетание Фолкнера и Фаулза. Здесь я, скорее, спрятался бы за Оденом и Фростом, чем разгадывать такого рода кроссворды.

Распутин написал «Прощание с Матёрой», а Фаулз из этой Матёры никуда не выезжал. Он просто купил скафандр и теперь живет в своей Атлантиде, в которую превратилась Матёра. И тогда душевный звук сливается со звоном скафандра — как от колокола утопленной колокольни на Волге из фильма по роману Бондарева «Берег», в который, благодаря Алову с Наумовым, плавно перешел «Тегеран-43» с той же Белохвостиковой. По-моему, получился настоящий Фаулз. Чудны дела твои, Господи…

Примечания к тексту

Часть 11 «Записок из мансарды» — комментарий Андрея Рождественского к опубликованному у нас дайджесту из различных глав книги «Аристос» английского писателя Джона Фаулза: «потому что «Аристос» — это необычное и действительно выдающееся произведение, монолог «современного Екклезиаста», — как считает автор дайджеста Борис Лукьянчук.

¹⁾ Мишель Поль Фуко (1926—1984) — французский философ, теоретик культуры и историк.
Археология (по Фуко) — это метод, позволяющий раскрыть структуру мышления, определяющую рамки концепций определённой эпохи. Наилучшему достижению цели способствует изучение подлинников документов этого периода. «Археология знания» — книга 1969 года. «В статье «Что такое автор», вышедшей практически одновременно с «Археологией знания», Фуко писал: «Как мне кажется, в 19 веке в Европе появились весьма своеобразные типы авторов… Назовем их с некоторой долей произвольности «основателями дискурсивности». Особенность этих авторов состоит в том, что они являются авторами не только своих произведений, своих книг. Они создали нечто большее: возможность и правило образования других текстов…» (из статьи A.A. Грицанова, М.А. Можейко).
²⁾ Статья Джона Рональда Руэла Толкина «О волшебных сказках».
³⁾ Фильм «Мой домашний динозавр» (США, 2007 г.), поставленный по роману Дика Кинга-Смита (в оригинале The Waterhorse).
⁴⁾ «Женщина французского лейтенанта» — фильм 1981 года. Экранизация одноимённого произведения Джона Фаулза с Мерил Стрип в главной роли.
⁵⁾ «Сирены Титана» — роман американского писателя Курта Воннегута («Вначале кажется, что одни герои романа используют других для своих целей, но постепенно становится понятно, что и их так же жестоко и бессмысленно использовал кто-то ещё»).
⁶⁾ Розеттский камень — каменная плита, давшая ключ к дешифровке египетской письменности. Он был найден членом французской экспедиции Бушаром при сооружении форта Сен-Жюльен в Розетте — городе, расположенном близ устья западного рукава Нила.
⁷⁾ «Сто лет одиночества» (1967) — роман Габриэля Гарсиа Маркеса, колумбийского писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе 1982 года.
⁸⁾ «По словам Фуко, классический исторический анализ всячески стремился избегать темы прерывности и строил образ непрерывной истории. В истории мы не находим достаточной непрерывности преданий, — напротив, мы наблюдаем смещения и трансформации» (из Википедии)
⁹⁾ «Автор — это всего лишь функциональный принцип.
Это не метафизическая величина, не безусловная константа. Имя автора выполняет установленную роль по отношению к дискурсам, позволяя классифицировать тексты, группировать их и приводить в определённое отношение между собой. Это позволяет отделить тексты, например, Гиппократа от текстов других авторов» (там же).
¹⁰⁾ Слова Городничего из комедии «Ревизор» (действ. 5, явл. 8): «Вот! смотрите, как одурачен городничий… Мало того, что пойдешь в посмешище — найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит, вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеетесь? Над собою смеетесь!.. Эх, вы…»
¹¹⁾ Об отношении Достоевского к роману Льва Толстого «Анна Каренина» (из воспоминаний X.Д. Алчевской) см. в конце страницы.
¹²⁾ Из книги Аркадия Райкина «Без грима», Москва-Вагриус, 2006, стр. 254.
¹³⁾ В рассказе А.И. Пантелеева «Честное слово» говорится о том, как ребята играли в войну и одного мальчика поставили стоять на посту, а потом, когда уже стемнело, об этом мальчишке просто забыли. И вынуждены были искать командира Красной Армии, чтобы, будучи облаченным званием, он мог снять мальчика с поста. Стоял мальчик на посту под честное слово. Так, кстати, Юрий Олеша охранял ящики в момент эвакуации Одесской киностудии, будучи поставленным на этот «важнейший» пост Григорием Колтуновым, который руководил эвакуацией, и, как предполагают, забыл в суматохе о приказе — Олеша тоже охранял до ночи.

(Примечания Марии О.)

X.Д. Алчевская. Достоевский

«Как мне интересно было бы знать, какого Вы мнения об этом романе, но не смею спрашивать, так как отвечать на этот вопрос коротко невозможно. Остается надеяться, не скажете ли Вы чего-нибудь об этом в Вашем «Дневнике». Роман этот настолько всех занимает, что Вам следовало бы высказаться на его счет, тем более что, читая «разборы» его, так и хочется сказать: «но как же критика хавроньей не назвать» (из письма Х. Алчевской к Достоевскому — M.O.).

… Коснулись «Анны Карениной». «Знаете ли, — сказала я, — человек, бранящий «Анну Каренину», кажется мне как будто моим личным врагом». — «В таком случае я замолкаю!» — отвечал Достоевский и, как я ни упрашивала, ни за что не захотел высказать своего взгляда…

— Скажите же мне, Бога ради, что вы думаете об «Анне Карениной», — попытала я вновь счастья.

— Ей-богу, не хочется говорить, — отвечал Достоевский. — Все лица до того глупы, пошлы и мелочны, что положительно не понимаешь, как смеет граф Толстой останавливать на них наше внимание. У нас столько живых насущных вопросов, грозно вопиющих, что от них зависит, быть или не быть, и вдруг мы будем отнимать время на то, как офицер Вронский влюбился в модную даму и что из этого вышло. И так приходится задыхаться от этого салонного воздуха, и так натыкаешься беспрестанно на пошлость и бездарность, а тут берешь роман лучшего русского романиста и наталкиваешься на то же!

— Не должен же романист описывать людей, каких нет, он должен брать жизнь и показывать ее с художественной правдивостью, как она есть, и ваше дело выводить из всего этого résumé, — возразила я.

— Совсем не то вы говорите, — продолжал Достоевский с обычной нетерпимостью в споре, которая выходит как-то совсем необидною; чувствуется, что это результат не самомнения, а искренней уверенности в изложенной мысли, — совсем не то: неужели же наша жизнь только и представляет Вронских и Карениных, это просто не стоило бы жить.

— А Левин, — возразила я вновь, — разве не волнуют его самые животрепещущие вопросы? Разве не симпатичен он?

— Левин? По-моему, он и Кити глупее всех в романе. Это какой-то самодур, ровно ничего не сделавший в жизни, а та просто дура. Хорош парень! За пять минут до свадьбы едет отказываться от невесты, не имея к тому ровно никаких поводов. Воля ваша, а это даже ненатурально: сомнения возможны, но чтобы человек попер к невесте с этими сомнениями, — невозможно! Одну сцену я признаю вполне художественною и правдивою — это смерть Анны. Я говорю «смерть», так как считаю, что она уже умерла, и не понимаю, к чему это продолжение романа. Этой сцены я и коснусь только в своем «Дневнике писателя», и расхвалю ее, а браниться нельзя, хоть и хотелось бы, — сам романист — некрасиво!

(Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Том второй, стр. 280—300. — Издательство Художественная литература. — 1964).

Другие эссе Андрея Рождественского из цикла «Записки из мансарды» можно прочитать в нашем журнале по ссылкам на его авторской странице.

Мария Ольшанская