На Островах

Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка и храп коня.

Две тени, слитых в поцелуе,
Летят у полости саней.
Но не таясь и не ревнуя,
Я с этой новой — с пленной — с ней.

Да, есть печальная услада
В том, что любовь пройдет, как снег.
О, разве, разве клясться надо
В старинной верности навек?

Нет, я не первую ласкаю
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней.

Нет, с постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.

Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и темноту.

И помнить узкие ботинки,
Влюбляясь в хладные меха…
Ведь грудь моя на поединке
Не встретит шпаги жениха…

Ведь со свечой в тревоге давней
Ее не ждет у двери мать…
Ведь бедный муж за плотной ставней
Ее не станет ревновать…

Чем ночь прошедшая сияла,
Чем настоящая зовет,
Все только — продолженье бала,
Из света в сумрак переход...

Александр Блок 22 ноября 1909

Шиповник

Среди цветов малокровных,
Теряющих к осени краски,
Пылает поздний шиповник,
Шипящий, закатно-красный.

Годные только в силос,
Качаясь, как богдыханы,
Цветы стоят «безуханны»,
Как в старину говорилось.

А этот в зеленой куще,
Лицом отражая запад,
Еще излучает ликующий
Высокомерный запах.

Как будто, ничуть не жалея
Тебя со всей твоей братией,
Сейчас прошла по аллее
Женщина в шумном платье.

Запах… Вдыхаю невольно
Это холодное пламя…
Оно омывает память,
Как музыкальные волны.

Давно уже спит в могиле
Та женщина в каплях коралла,
Что раз назвала меня:
                «милый» —
И больше не повторяла.

Было ли это когда-то?
Прошли океаны
       да рельсы…
Но вот
    шиповник
         зарделся,
Полный ее аромата,

И, алой этой волною
Рванувшись ко мне отчаянно,
Женщина снова со мною
С лаской своей случайной.

Илья Сельвинский, 1959

Единственные дни

На протяженье многих зим 
Я помню дни солнцеворота, 
И каждый был неповторим 
И повторялся вновь без счета. 

И целая их череда 
Составилась мало-помалу — 
Тех дней единственных, когда 
Нам кажется, что время стало. 

Я помню их наперечет: 
Зима подходит к середине, 
Дороги мокнут, с крыш течет 
И солнце греется на льдине. 

И любящие, как во сне, 
Друг к другу тянутся поспешней, 
И на деревьях в вышине 
Потеют от тепла скворешни. 

И полусонным стрелкам лень 
Ворочаться на циферблате, 
И дольше века длится день, 
И не кончается объятье. 

Борис Пастернак, 1959

Мой кругозор

Я не владею испанским, немецким, французским. 
Мой кругозор остается достаточно узким — 
Только любовь, только воздух и суша, и море, 
Только цветы и деревья в моем кругозоре. 

Я не владею английским, турецким и шведским. 
Мой кругозор остается достаточно детским — 
Только летучие радости, жгучее горе, 
Только надежды и страхи в моем кругозоре. 

Греческим я не владею, латынью, санскритом. 
Мой кругозор допотопен, как прялка с корытом — 
Только рожденье и смерть, только звезды и зерна 
В мой кругозор проникают и дышат просторно. 

Я не владею морским, деревенским, спортивным. 
Мой кругозор остается почти примитивным — 
Только мое и твое сокровенное дело, 
Чтобы земля с человечеством вечно летела. 

Только любовь, только воздух, и суша, и море, 
Только надежда и страхи в моем кругозоре. 
В мой кругозор проникают и дышат просторно 
Только рожденье и смерть, только звезды и зерна.

Юнна Мориц

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней,
                                         мы стали смиренней.
За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.
И вот наступает то странное время иных измерений,
где прежние мерки уже не годятся — они не про нас.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить
                                      и вновь перевесить
и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.
Но ты уже знаешь как мало успеешь
                                 за год или десять,
и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.

Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,
на миг удивившись почти незаметному их рубежу.
Но ты уже знаешь,
                о, как это горестно — быть несудимым,
и ты понимаешь при этом, как сладостно — о, не сужу.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,
                                      и вновь перемерить
И вывести формулу, коей доступны дела и слова.
Но можешь проверить гармонию алгеброй
                                     и не поверить
свидетельству формул —
                ах, милая, алгебра, ты не права.
Ты можешь беседовать с тенью Шекспира
                                     и собственной тенью.
Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.
Но ты уже знаешь,
                какие потери ведут к обретенью,
и ты понимаешь,
              какая удача в иной из потерь.
А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,
и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.
И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,
о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.
Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.
И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,
как вечный огонь над бессмертной и юной
                                       душой соловья.

Юрий Левитанский

Острова

В книге сказок помню я картину: 
ты да я на башне угловой. 
Стань сюда, и снова я застыну 
на ветру, с протянутой рукой. 

Там, вдали, где волны завитые 
переходят в дымку, различи 
острова блаженства, как большие 
фиолетовые куличи. 

Ибо золотистыми перстами 
из особой сладостной земли 
пекаря с кудрявыми крылами 
их на грани неба испекли. 

И, должно быть, легче там и краше, 
и, пожалуй, мы б пустились вдаль, 
если б наших книг, собаки нашей 
и любви нам не было так жаль. 

Владимир Набоков, 1928

Человек выше своей судьбы!

Что б ни случилось — помни одно:
Стих — тончайший громоотвод!
Любишь стихи —
                  не сорвешься на дно:
Поэзия сыщет, поймет, позовет.
Живи,
         искусства не сторонясь,
Люди без лирики, как столбы.
Участь наша ничтожнее нас:
Человек
               выше своей судьбы.

(Илья Сельвинский, 1960)

Я такое дерево

Стихи Григория Поженяна,
музыка Микаэла Таривердиева

Я такое дерево, я такое дерево, я такое дерево…
Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зеленый,
Всегда зеленый — и зимой, и осенью. 
Ты хочешь, чтобы я был гибким, как ива, 
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться. 
Но… но… но я другое дерево… я другое дерево. 

Если рубанком содрать со ствола кожу, 
Распилить его, высушить, а потом покрасить, 
То может подняться мачта океанского корабля, 
Могут родиться красная скрипка, копье, крыша или белая палуба.
А я не хочу, я не хочу, чтобы с меня сдирали кожу,
Чтобы меня строгали рубанком,
Чтобы меня сушили или красили. 
Нет, я этого не хочу. 
Не потому что я лучше других деревьев, нет. 
Просто, я другое дерево… Я другое дерево… 

Говорят, если деревья долго лежат в земле, 
То они превращаются в уголь, в каменный уголь, 
Они долго горят, не сгорая, и это дает тепло. 
А я хочу тянуться в небо, я хочу тянуться в небо. 
Не потому что я лучше других деревьев, нет. 
Нет, я этого не говорю. 
А просто…  просто… просто я такое дерево. 
Я такое дерево. Я другое дерево. Другое дерево.
Такое дерево…