Кирилл Ковальджи: «И была Любовь»

Поздравляем!

14 марта у замечательного русского поэта Кирилла Ковальджи день рождения. Я счастлива, что знакома с этим удивительным человеком и уже во второй раз поздравляю его на страницах журнала. «И была любовь» — один из моих любимых рассказов в его романе «Свеча на сквозняке». Фрагмент этого рассказа под названием «Авель» стал моим прошлогодним подарком Кириллу в журнале «Солнечный ветер». А в этом году это будет поэтически и философски переосмысленная автором история Адама и Евы из того же самого рассказа и три стихотворения, которые, как мне кажется, очень удачно ложатся в контекст повествования.
Я не устаю восхищаться стихами Кирилла Ковальджи, и при всякой возможности с удовольствием перелистываю книгу его «Избранной лирики». Я не устаю восхищаться самим автором. «… Я забыл свои годы, нет, не забыл, а просто отставил… Не открывай глаза. Слушай мой голос», — написал Кирилл Владимирович в одном из лирических стихотворений. И я вам скажу — у него удивительный голос, с едва заметным неистребимым южным акцентом. И у него удивительные глаза — веселые и серьезные, лукавые и пытливые. Как вы поняли, часть моей души принадлежит Кириллу Владимировичу безраздельно и навсегда.

Мария Ольшанская

«И была Любовь»

Созерцающий видит картину,
созидающий видит творенье

Кто поручится, что Адама и Еву звали именно Адамом и Евой? Но попробуйте теперь забыть их имена, обойтись без них или переименовать. Не выйдет. Они, от которых не осталось ни косточки, для нас реальнее любых питекантропов, безымянных, безликих, чьи черепа и прочие детали выставлены в музеях. В Адаме и Еве воплощены к тому же фундаментальные философские проблемы — например, проблема познания добра и зла. А что воплотили в себе абсолютно достоверные питекантропы и питекантропши? Им даже имен не подберешь, вот в чем беда.

Теперь, надеюсь, понятно, почему я предпочитаю иметь дело именно с Адамом и Евой, а не с кем-нибудь еще. Я пристально всматривался в эту парочку и кое-что разглядел. Заранее предполагается, что они были идеальными супругами. Но когда все заранее думают одинаково — тут что-то не так. Всеобщее согласие перетирает оттенки и краски в слепые белила. И вообще — где критерий? Мужское понимание идеальной пары, например, никак не сходится с женским толкованием того же явления. Для нашего брата смысл идеальности в том, что Ева изготовлена специально для Адама, причем из материала самого же Адама. Женщины же как раз и не вспоминают, что их прародительница была сотворена из Адамова ребра, такой подробностью можно пренебречь. Они-то прекрасно знают, что все Адамы рождены ими и вскормлены их грудью. А поэтому идеальный супруг… Но я не стану вникать в женские слабости, я к ним отношусь снисходительней, чем к мужским.

Истина же, как всегда, движется по орбите, благодаря двум разнонаправленным силам. Совершает, так сказать, обороты. Как только ты хочешь ее зафиксировать — она падает замертво. Изучай ее на лету, иначе на голову свалится!

Истина и факт — вещи совершенно разные. Как жизнь и нежизнь. Факт — это один плюс один равняется двум. А если один плюс одна? Загляните через несколько лет в их райский уголок и сосчитайте…

Кстати, само человечество себя сосчитать не в силах при непрерывном стремительном беге рождений и смертей. Приходится округлять большие числа, а это грех: каждый живой человек — целый мир, не мне вам говорить. Он не меньше Вселенной.

Так вот, у живой истины, пожалуй, тоже есть четыре времени года, но она, оборачиваясь вокруг какого-то стержня, не возвращается на круги своя, а, наматывая витки спирали, куда-то направляется. Знал бы я — куда…

Но я отвлекся. Я хотел обратить внимание на то, что Адам и Ева не очень-то сошлись характерами. Таков ли был замысел творца, змий ли внес свои поправки (недаром ведь говорится «бес в ребро» — не то ли самое ребро, из которого…), но никакой идиллии не было с того момента, как у Адама и Евы открылись глаза и они увидели наготу свою. То есть не просто наготу, а какое-то вызывающее несоответствие, чреватое неисчерпаемыми противоречиями.

Тут позвольте мне, старику, потревожить любимых писателей — именно наши русские писатели, склонные, как всегда, не только ставить, но и решать мировые проблемы, мучительно спотыкались о непреложный факт разделения человека на мужчину и женщину. Еще Гоголь воскликнул: зачем ты, Господи, родил на свет женщин? Чернышевский, идейный противник Гоголя, в этом пункте ему вполне сочувствует. В далекой сибирской ссылке он вспоминает восклицание Гоголя и идет дальше. Он пишет Юлиньке Пыпиной: «Когда-нибудь будут на свете только «люди»; ни женщин, ни мужчин… Тогда люди будут счастливы». А идейный противник Чернышевского — Лев Николаевич Толстой в этом пункте опять же совершенно с ним солидаризировался. Понятия не имея о письмах Николая Гавриловича, он за год до своей смерти записал в дневнике: «Всегда лучше… уничтожить в себе пол, если можешь, то есть быть ни мужчиной, ни женщиной, а человеком».

До чего только гении не додумываются! Великие умы не делают мелких ошибок. У них размах!

Однако не торопитесь проникаться чувством собственного превосходства. Если для нас, простых смертных, характерен недолет мыслей, то для них — перелет. Может, и не перелет вовсе, а слишком дальняя нацеленность — куда-то туда, за горизонт… Кто сказал, что человек — это последняя ступень развития? Плоть принадлежит предыдущей ступени, а дух — последующей. Дух, кажется мне, выше секса. Но всему свое время…

Адам увидел Еву (точней — открыл на нее глаза) и был потрясен. Во всем ее облике, в линиях ее тела была записана божественная музыка, немая и бессмысленная, пока не пробил час прочтения. Какая-то догадка вспыхнула слишком ярко и, следовательно, была еще непроглядной, но она уже была, как жизнь — задолго до осознания. Мы с рождения целиком и полностью живы, а смысл жизни тщимся познать до последнего мига, когда уже познавать поздновато…

Жизнь — это прежде всего действие, потому потрясенный Адам взял да и потянулся к Еве, а она, пронзенная тонкой иглой того же смутного озарения, вздрогнула и побежала. Правда, мимолетный испуг у нее скоро сменился дразнящей игривостью и волнением. Что же до Адама, то он, гоняясь за ней, рассвирепел… Потому что, надо сказать, бегал он долго. Однако (тут двух мнений быть не может!) догнал.

В том, что произошло далее, для вас, мои дорогие современники, нет ничего нового, и я глубоко сожалею об этом. Никому из нас не давно испытать того, что испытали они. Их первый раз — не наш первый раз. Наш первый раз подпорчен преждевременной и, как правило, дурной осведомленностью и нечистыми предвкушениями.

А они, сотворенные взрослыми, вдруг стали детьми. Они, как расшалившиеся зверята, катались по земле, им, словно слепцам, почему-то необходимо было на ощупь узнавать друг друга, и это было удивительно и смешно до невозможности. Они с веселым изумлением обнаруживали свое прекрасное несходство и, обнаружив его, тут же еще и еще проверяли свое открытие, и это было все смешней и смешнее. Вот только смех становился все прерывистей, все беззвучней, и наконец осталась дрожь от смеха, а самого смеха — как не бывало. А в дрожи росло недоумение, дурнота, сладость и тяжесть, желание войти друг в друга, но руки не входили в руки, грудь не проникала в грудь, а надо было. Невыносимо стало пребывать в отдельности, в разных оболочках — напрашивалось создание единого существа, одного вместо двух, совершенного и самодовлеющего, как Бог. И, тычась друг в друга, они уже страдали от того, что медлило сбыться. Ева ни о чем не думала, она полагалась на Адама, а его внимание меж тем переключилось на внезапное изменение, происшедшее с ним самим. Это было преображение чего-то ничтожного во что-то нужное, главное, ставшее средоточием всего тела, и только благодаря ему и единственно через него можно было целиком и без остатка перелиться в другое существо. И это новое, главное, само догадалось и проникло в горячую глубь, и тогда оба засмеялись сквозь слезы от радости и заторопились, толчками вбиваясь друг в друга, расставаясь каждый с самим собой.

И в это время ударила молния, и теплый дождь пошел. И настала тишина, и опять выглянуло солнце, и увидело, что они лежат мокрые, тихие и счастливые.

Однако они не слились в единое тело. Первый это понял Адам, когда обнаружил, что, отдавшись целиком, оба остались при этом в отдельности. И, надо сказать, он не испытал никакого разочарования. Напротив, он подумал, что совсем не обязательно сливаться навеки в одно существо. Он даже острей почувствовал свою особенность и преисполнился неведомым ранее чувством торжества…

Так они открыли то, что им и полагалось открыть. До чего Господь хитер! Адам и Ева обнаружили, что созданы друг для друга, но при этом служили некоей цели, для них совершенно скрытой. Неужто истинная цель достигается всегда через подставную? Воистину — не ведаем, что творим, и это действительно мудро. А когда ведаем, то на самом деле не ведаем, и это очень глупо.

Адам и Ева, разумеется, не поняли, что натворили (да и потом не улавливали никакой связи между своими частыми играми и куда менее частым появлением детей), они отдыхали, обнявшись. Правда, Ева недоумевала, почему Адам вдруг отключился, ей представлялось, что единение, открытое ими, не нуждается в перерыве. А Адам в самом деле успокоился и блаженствовал как победитель, уверенный, что отныне он будет так поступать с Евой, когда захочет и сколько захочет. И покровительственно похлопал ее по спине…

Заметьте, Ева прислушивалась к своим чувствам, в то время как Адам соображал и делал скороспелые выводы. Адам, как только успокаивался, становился умником.

Ева, например, потянулась рукой к цветку, изумляясь его прелести, а Адам обратил внимание на то, как еще безымянная птица опустилась на тонкую ветку еще безымянного дерева. Ветка прогнулась и тут же подбросила птицу — та захлопала крыльями и перелетела на ветку потолще. В голове Адама мелькнуло предчувствие гениальной идеи — то ли лука, то ли пращи, то ли катапульты. То есть чего-то такого, что сделает его могущественнее, чем он есть. Оказывается, невозможное возможно… Но тут, радостно воркуя, Ева сунула ему под нос цветок подлинно райской красоты и неземного благоухания. Адам выпучил глаза и отскочил от цветка, словно от гада какого-то: все, мысль потерял, а могла ведь родиться идея!

Ева смертельно оскорбилась — какой, однако, чурбан! Она встала и ушла, а он сорвал ветку, сгибал ее и отпускал, пытаясь что-то додумать. Но получалось, что, оттянув ветку, можно кого-то шлепнуть. Вот и весь фокус. Можно Еву шлепнуть, она заслужила. Адам услышал тихое плескание и оглянулся — Ева полоскала ноги в ручье. Напряженный взгляд Адама смягчился, потеплел — дескать, Бог с ней, с абстрактной идеей, когда доступна вполне конкретная…

Но конкретная идея обернулась какой-то неожиданной стороной, потому что когда он по-хозяйски загреб Еву лапищей, Ева вывернулась и столкнула его в реку, откуда ему пришлось, отфыркиваясь, выбраться и пуститься в погоню. Но на сей раз оказалось, что ее не догнать. Это было невероятно и весьма обидно. Адаму, набегавшись, оставалось присесть на камень в позе мыслителя и подпереть подбородок рукой. Ева недоступно красовалась на вершине холма, соблазнительно и стройно выделяясь на фоне закатного неба. Тут опять сработал ум первого мужчины. Адам глубоко вздохнул и, сорвав упомянутый райский цветок, не спеша направился к подножию холма. Потное лицо Адама расплылось в улыбке…

Оставим их, они знают, что дальше делать. Им хорошо, но я-то понимаю, что речь идет о решительном несходстве характеров, о бесконечной борьбе двух начал, застрахованной однако от окончательного разрыва полным отсутствием каких-либо альтернатив. Хотя признаки других вариантов, как предвестье будущего, нет-нет да и бродили вокруг них…

Ева еще не стала матерью, но ее великая материнская сила уже излучалась на все окружающее. Она умела разговаривать с дикими зверями, безбоязненно подходила к ним и трепала их по шерстке… Адам был охотником, он однажды, гордясь, накинул на плечи Евы прекрасную львиную шкуру, и, представьте себе, она в этой львиной шкуре заявлялась к живому льву, гладила его, а тот, не догадываясь о человеческой диалектике, мурлыкал по-своему, урчал и повиливал мощным хвостом…

Как-то Адам прислушался, и ему показалось, что неподалеку Ева с кем-то разговаривает, причем так ласково, как с ним в определенные минуты. Он стал подкрадываться сквозь чащу и, чем ближе он подкрадывался, тем страшней распалялось его первобытное воображение. Неужто Бог взял да и сотворил еще одного Адама? Это возмутительно, Адам может быть только в единственном экземпляре! Никаких копий!

Ева сидела, склонившись на берегу пруда, ее золотистые волосы почти касались тихой воды, большая рыба тянулась к ней, округлив рот, но не с рыбой же она беседовала! Адам неслышно встал за ее спиной, глянул и обомлел, увидев в воде врага, — а как иначе он мог истолковать собственное отражение? — он-то еще не знал, как он выглядит. В тот момент, когда Адам, грубо оттолкнув Еву, прыгнул в пруд, мужчина из воды тоже рванулся навстречу… Адам озверело грабастал воду руками, тучи ила взбаламутили пруд, и вскоре ревнивец катался по пояс в болоте, рыча и озираясь…

Перепуганная Ева пришла в себя и расхохоталась. Боже мой, как она хохотала! Адам встал как вкопанный, мокрый, заляпанный грязью, — он страшен был, как исчадье ада и очень смешон…

Не до смеха стало Еве несколько месяцев спустя, когда она, с трудом неся свой ставший обузой живот, искала по лесу Адама. Ночь уже давно, никогда он так поздно не задерживался на охоте. Она долго окликала его, потом устала и просто брела наугад, осторожно ступая, чтобы не споткнуться в темноте. И вдруг открылась поляна, залитая зыбким лунным светом. И невдалеке спиной к ней стоял Адам, слегка нагнув голову и уронив руки — то ли в знак покорности, то ли как зверь перед прыжком. Впереди мелькнула гибкая женская тень с длинными до колен волосами — наверное, очень черными, потому что они поблескивали. В ее движениях было что-то стремительное, дразнящее — легкое и хищное одновременно.

— Лилит, — тихо позвал Адам.

Вздох ветра прошел по верхушкам деревьев, поляна переливалась в голубоватом свечении, никакой женской тени нигде не было. Адам еще ниже склонил голову и упал на колени…

— Кто это? — вскрикнула Ева.

Адам вскочил, отряхнулся и пожал плечами:

— Это я.

— Нет, здесь еще кто-то был.

— Откуда? Вот дура.

— Но ты позвал кого-то…

— Мне тоже показалось — в пруду…

Но он не засмеялся. Долго и странно смотрел на бледное лицо Евы, на ее большой живот…

                    * * *
Как бы ты не вскружил ей голову,
как бы ты не прельстил ее сердца,
как бы ты не ломал ее волю,
сколько б ты не владел ее телом —
женщиной не овладеть.

Не для тебя округлится плотно
чрево ее, и набухнут груди,
и сосцы увлажнятся млеком
не для тебя, временщик.

1

— А знаешь, ты снилась мне,
я тебя целовал во сне! —

говорил я, целуя тебя
наяву — твои губы и очи,

но тут и проснулся я —
один среди ночи…

2

Спасибо хоть за сон. Я снов уже давно
не видел… Мне его навеяла морская
волна, и в разноцветной гальке дно,
и сам сентябрь. И тишина такая,
что слышен мне твой шепот, словно нет
ни верст, ни лет, а лишь в росе рассвет…

Я спал, я видел сон. Я был влюблен. Мы были,
как дети, счастливы. И тыльной стороной
ладони я ласкал твое лицо. Мы плыли
в улыбках, как в лучах… Вдруг сердца перебой
от пробуждения, как будто от измены,
и снова потолок, и стены, стены, стены…

3

Я в зеркале увидел не себя —
одну тебя на фоне тьмы, в которой
осталось все, что разделяет нас.

Ночь, никого. И я, как вор невольный,
обрадовался — значит, без утайки
разглядывать могу я, как свое —
         твое лицо…
Слегка пошевелился —
ты в точности движенье повторила.
Я вскинул голову — твою! — встряхнул
твоими волосами, улыбнулся
твоей улыбкой.
         Господи, как просто!
Весь я в тебе, или с тобою мы —
взаимоотраженные…

         Но вот
мое движение ты повторяешь
чуть медленнее, в полуобороте
вдруг остаешься, и глаза большие,
меня не видят, на меня не смотрят,
тускнеет быстро странное стекло,
и тьма просторнее, и ты все дальше,

а дальше я не помню ничего…

Живущие на разных скоростях,
в руках мы держим собственное время,
час для Вселенной просто никоторый,
единственный — для каждого из нас.

Что общего в случайном совпаденье
календарей и стрелок часовых?
Как подвести под общий знаменатель
час чьей-то смерти, час моей любви?
Боль одинока, наши сны отдельны,
воспоминанья наши несводимы,
им ни к чему сверять свои часы.

Как могут так красиво лгать созвездья,
когда в пустом пространстве одинока,
всегда отдельна каждая звезда?
Соединила ночь звезду и тополь,
но, Боже мой, где тополь, где звезда?
Соединила ночь глаза и небо,
но что-то нас разводит навсегда.

Одна любовь освещена порывом
соединить два времени в себе,
но и любовь в беспамятстве слиянья
из двух отдельных лишь рождает третье,
опять отдельное, как тот и та…

И яблоко, и облако, и зяблик —
вне времени. И сила повторенья
им возвращает неизменный облик, —
они бессмертны, ибо никому
не задают вопросов. И в ответ
благоволенье им, вознагражденье:
им смерть - как сон, а завтра — пробужденье.

Я слишком жив, не уложиться мне
в горизонтальный круг существованья, —
не яблоко, не облако, не зяблик,
невидимую ось ищу на ощупь,
бросаю по сквозящей вертикали
и вверх и вниз — раздвоенный вопрос.

За то, что я не сплю, а вопрошаю,
отказано мне в вечном повторенье,
но единичный может приподняться
над временем. Один — не воин в поле,
но волен поле в песню претворить.

И музыка, и муза, и молитва —
над временем. У музыки ли спросишь,
ей сколько лет и где она ночует,
когда она уходит от тебя?

И музыка, и муза, и молитва
в свободном измерении живут,
где человек проходит через стены
и птица пролетает сквозь стекло, —
не одинока боль, сны не отдельны,
не расстается с тополем звезда.

Вот только это, видишь, только это
я, тонущий во времени, бросаю
на берег неизвестно для кого…

Кирилл Ковальджи