Юрий Левитанский
Попытка утешенья
* * *
Падают листья осеннего сада,
в землю ложится зерно,
что преходяще, а что остается,
знать никому не дано.
Белый мазок на холсте безымянном,
вязи старинной строка.
Что остается, а что преходяще —
тайна сия велика.
Пламя погаснет и высохнет русло,
наземь падут дерева…
Эта простая и мудрая тайна
вечно пребудет жива…
Так отчего так победно и громко
где-то над талой водой —
все остается! все остается! —
голос поет молодой?
И отчего так легко и звеняще
в гуще сплетенных ветвей —
непреходяще! непреходяще! —
юный твердит соловей?
(1986, cборник «Годы»)
От редакции
Просто настроение такое… Бывает… «Ощущенье бездонности августóвского дня…» А в воображении заснеженное бескрайнее белое поле в белом безмолвии…
Последний сентименталист
«Последним сентименталистом» Юрия Левитанского назвал поэт и эссеист Евгений Сухарев — харьковчанин, вынужденный покинуть родной город, — в одном из своих последних эссе, опубликованных на сайте «Сетевая словесность».
Новый год у Дуная
Камень старинный, башни, мосты, ограды. Гостеприимны древние эти грады. Благословенны тихие эти веси. Колокола воскресные в поднебесье. Под куполами, золотом, синевою я с непокрытой шествую головою. Колокол, солнце, ёлка стоит, сверкая. День новогодний — боже, теплынь какая! День новогодний, тёплый, весенний, синий. А в эту пору снег идёт над Россией. Ветер гудит по нашим великим рекам. Снег над Россией. Что там, за этим снегом? Что там за снегом — что он, кого он прячет? Кто там за ним вздыхает, смеётся, плачет? Кто там сейчас в лесу над костром колдует, дует в огонь, в озябшие руки дует? Господи, дай им солнца, тепла, капели! Дай, чтоб скорее птицы в лесу запели! Синью наполни очи лесных проталин!.. К старости, что ли — стал я сентиментален. Даже не думал, что напишу такое… Хрустнула ветка где-то в лесном покое. Скрипнули сани и затерялись в поле. И никуда не деться от этой боли. Ветер гудит по северным нашим рекам. Снег над Россией. Что там, за этим снегом?
«Даже не думал, что напишу такое…»
«Судьба сочинила пьесу, а мы в ней сыграли», — не раз говорил жене Юрий Левитанский. С Ириной Машковской он познакомился в 1985 году в Юрмале. Она была 19-летней студенткой провинциального университета, он, 63-летний, — одним из самых известных поэтов своего времени. Незадолго до смерти он сказал: «Знаешь, а ведь ты была права: главное — когда есть ты и я, нас двое, мы нужны друг другу. Когда есть стол, бумага и карандаш. И когда ничего не болит…» Письма цитируются по статье «А там уж будь что будет…» в журнале «Огонек».
«… Сегодня была по телевизору передача обо мне, телефон буквально раскален — звонят, и звонят, и звонят самые неожиданные люди из Москвы и даже из других городов — а мне бы только тебя нужно, и чтобы мы вместе смотрели, и ты была бы рада — тогда и я бы испытал настоящую радость, а так — это мимо меня»
«Ты пишешь — «ничего от тебя не возьму» — что это значит? Этого я не понял. Я ничего не хочу иного, как быть с тобой, я для этого все сделаю, я пошел на всякие не очень простые для меня шаги и поступки и пойду на все, до конца — только бы все, чего хотим мы, осуществилось. Ты имеешь право на все — весь я и все мое — это и твое — чего же ты «не возьмешь»? Мне безумно жаль тебя, и за все твои слезы я постараюсь воздать тебе в полной мере — я буду счастлив, если смогу дать тебе в жизни хоть сколько-нибудь радости…»
«Жду тебя с нетерпением, хотя и то мне грустно, что предстану я пред тобою, при всем моем «помолодении», измученным и усталым, а не таким, каким мог бы и хотел предстать пред твоими родными очами, и все-таки жду с огромным нетерпением — а там уж будь что будет…»
«… Понимаю, что не должен этого делать, что расстрою тебя опять, — а вот не могу иначе, как ни стараюсь, — ведь я как бы разговариваю с тобой таким, увы, странным образом, на бумаге…»
«Тысячу раз прости меня, что пишу тебе об этом, — ты способна понять и еще поймешь многое — хотя почему ты должна отвечать за мои глупости или расплачиваться за них? Это, конечно, несправедливо, но мне нужно, необходимо, чтобы рядом был кто-то. Я знаю, что ты простишь меня, если не сейчас, то потом, однажды, позже, но главное — сейчас, выслушав (прочитав) этот скулеж, — ведь есть в тебе достаточно и разумности, и мудрости, и постарайся как-нибудь, моя любимая и родная. А может быть, наоборот, — ты поймешь, что с таким идиотом лучше уж дела не иметь, — как знаешь, ты в любом случае будешь права»
«Перечитал свое письмо, хотел его порвать и выбросить, да не смог. Если ты сумеешь это все понять и это мне простить — буду любить тебя больше, хотя, клянусь тебе, больше уж, кажется, некуда. Безумно тебя люблю, и жду, и буду ждать — когда-нибудь ты поймешь, чего мне это стоило и как мне это было трудно»
«Прочти, ради Бога, — ну не принимай все слишком близко к доброму своему сердцу! — надеюсь, завтра будет письмо, и мне полегчает немного, и пойду утром заказывать разговор с тобою и снова ждать, ждать, ждать…»
«… Право же, я не какой-нибудь распущенный неврастеник или истерик, давно-давно уж я плакал в последний раз, а вот сейчас подступает. <…> Горько ведь сознавать, как несправедливо это, что разминулись мы с тобой во времени сильно, от этого иногда прихожу в отчаянье, но только что же теперь делать, когда представить свою жизнь без тебя — не могу… Только и живу той самой надеждой, о которой написал тебе тогда, еще ни о чем таком и не думая, ни на что не надеясь, — но ведь удивительно это — почему написал? Что-то же меня толкнуло на это, что-то я почувствовал такое, мне самому еще неясное, неведомое…»
«… Скорей бы уж хоть эта короткая встреча, а там, может быть, придумаем что-то, может быть, моя родная, продержусь я как-нибудь. Знаю, что опять расстроил тебя — ну что же, не писать мне вовсе? или сочинять чепуху всякую, что я уже делать пытался? <…> Еще раз прости…»
Попытка утешенья
Все непреложней с годами, все чаще и чаще,
я начинаю испытывать странное чувство,
словно я заново эти листаю страницы,
словно однажды уже я читал эту книгу.
Мне начинает все чаще с годами казаться —
и все решительней крепнет во мне убежденье —
этих листов пожелтевших руками касаться
мне, несомненно, однажды уже приходилось.
Я говорю вам — послушайте, о, не печальтесь,
о, не скорбите безмерно о вашей потере —
ибо я помню,
что где-то на пятой странице
вы все равно успокоитесь и обретете.
Я говорю вам — не следует так убиваться,
о, погодите, увидите, все обойдется —
ибо я помню,
что где-то страниц через десять
вы напеваете некий мотивчик веселый.
Я говорю вам — не надо заламывать руки,
хоть вам и кажется небо сегодня с овчину —
ибо я помню,
что где-то на сотой странице
вы улыбаетесь, как ничего не бывало.
Я говорю вам — я в этом могу поручиться,
я говорю вам — ручаюсь моей головою,
ибо, воистину, ведаю все, что случится
следом за тою и следом за этой главою.
Я и себе говорю — ничего не печалься
Я и себя утешаю — не плачь, обойдется.
Я и себе повторяю —
ведь все это было,
было, бывало, а вот обошлось, миновало.
Я говорю себе — будут и горше страницы,
будут горчайшие, будут последние строки,
чтобы печалиться, чтобы заламывать руки —
да ведь и это всего до страницы такой-то.
(1985)
Эссе харьковского поэта Евгения Сухарева «Последний сентименталист» в рубрике «Хижина литераторов».
Взгляд читателя. Мария Ольшанская: «Никакой законченности и увенчанности. Только этот незыблемый отблеск вечности». Русский поэт Юрий Левитанский в рубрике «Истории от Марии О.»
Четыре стихотворения Юрия Левитанского («Фрагменты сценария») из книги «Кинематограф», 1970 г., можно прочитать в рубрике «Настроения (Capriccio)».
Юрий Левитанский: «Еще не осень — так, едва-едва…» (9 стихотворений об осени в рубрике «Настроения (Capriccio)»).
