Поелику вся душа моя в тебе обрела рай (в тебе одной я сознаю, расту и вижу), стропила тела моего, кости, остаются с тобой, и мышцы, жилы, вены, что кроют этот дом, вернутся вновь. (Джон Донн, «Прощание: о моем имени на оконном стекле»)
Да это же я, Господи, неужто не припомнишь? Старый стал, на пригорочке западноевропейском сижу, осень — девчонку визборовскую — наблюдаю, слезы льются…
Помянем, Господи, солнышко мое невозвратное. Четверть века прошло и еще три года. Вот и музыка заиграла, Ванда на клавесинах…
Ты бы лучше в души людские не подглядывал, все равно не поймешь, у каждого там свое — и звезды на черном небе, и море с бирюзовой волной ленивой, камешки прибрежные сквозь нее видны. Я тебе все простил, себя самого простить не могу, не сберег, Господи, не сберег, был дурак, дураком и остался. Не прошу ничего — вон, сколько у тебя просильщиков у Стены стоит… Посиди, отдохни со мной на пригорке. Я ведь тоже в Стену записочки свои вкладывал, все выдумал, все, как есть, переврал: и про берег, и про остров, и про волну возвратную. Кто там у тебя за сны отвечает? Прямо тебе скажу — дураки одни у тебя там сидят, как наш вождь великий говаривал.
Солнце жаркое на щитах блестит, Аве Цезарь, победа — Виктория, мотив ее имени, как я писал когда-то, где она теперь, та империя римская?..
Покатилось мое солнышко, самолетик по небу пыхтит, тащит за собой натужно рекламу фирмы бело-красной, мне отсюда не прочесть, думаю, что стиморол без сахара. Ты уж извини, что я время у тебя отнял, аккорды Вандины слушая…
(Линц, Австрия, 17 октября 1997 г.)
Мы познакомились, будучи студентами второго курса, в 1963 году, когда ей было всего восемнадцать лет. На новый, 1964 год, она подарила мне еженедельник; я целый год вел дневник. И хотя события этого года можно восстановить по дням, я не открывал этот дневник уже более 40 лет…
I
Как сорок лет тому назад,
Сердцебиение при звуке
Шагов, и дом с окошком в сад,
Свеча и близорукий взгляд,
Не требующий ни поруки,
Ни клятвы. В городе звонят.
Светает. Дождь идет, и темный,
Намокший дикий виноград
К стене прижался, как бездомный,
Как сорок лет тому назад.
II
Как сорок лет тому назад,
Я вымок под дождем, я что-то
Забыл, мне что-то говорят,
Я виноват, тебя простят,
И поезд в десять пятьдесят
Выходит из-за поворота.
В одиннадцать конец всему,
Что будет сорок лет в грядущем
Тянуться поездом идущим
И окнами мелькать в дыму,
Всему, что ты без слов сказала,
Когда уже пошел состав.
И чья-то юность, у вокзала
От провожающих отстав,
Домой по лужам как попало
Плетется, прикусив рукав.
III
Хвала измерившим высоты
Небесных звезд и гор земных,
Глазам - за свет и слезы их!
Рукам, уставшим от работы,
За то, что ты, как два крыла,
Руками их не отвела!
Гортани и губам хвала
За то, что трудно мне поется,
Что голос мой и глух и груб,
Когда из глубины колодца
Наружу белый голубь рвется
И разбивает грудь о сруб!
Не белый голубь — только имя,
Живому слуху чуждый лад,
Звучащий крыльями твоими,
Как сорок лет тому назад.
Вспоминается разговор, который происходил в 1964 году. «Какой ужасный текст мы произносим! Вот представь, что в машине времени к нам приехали потомки из две тысячи какого-то года. Можешь ты сказать что-то такое, что взволновало бы даже потомков?»
«Есть хочу», — сказала она.
Ну вот, потомки приехали, спрашивают — какова же была ценность этой жизни длиной в двадцать четыре года и пять дней. Улетела на сорок световых лет пылинка межзвездная, малая луковичка карбоновая, голубой алмазик внутри, ни в какой телескоп не разглядеть — не придумали еще ученые такого телескопа. И нет на свете империи добра… Не имперская это категория.
Где тот лист бумаги, на котором мы с тобой чертили человечков? Где тот мальчик с палочками-ножками, где та, в платье раструбами, девочка — с волосами, как парик Мольера?
Возле мальчика тогда я вывел надпись: «Он ее ужасно любит. А она?» И когда (по вечности на букву) появилось лишь четыре буквы: «И она», ожило вдруг замершее сердце…
А сидели мы в читальном зале, где со стен подобие кентавра тычет интегралом в проходящих. Над панно художники корпели, силясь в нем себя увековечить.
Мне порою вдруг защемит сердце, когда вспомню тот кусок бумаги, девочки той трогательный облик (волосы точь в точь — парик Мольера).
Затерялся тот листок бумаги — был когда-то и куда-то делся. А теперь я все рисую монстров, в чем-то очень сходных с тем кентавром…
(1971 г.)
Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленье, Одни на целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья С той стороны зеркального стекла. Когда настала ночь, была мне милость Дарована, алтарные врата Отворены, и в темноте светилась И медленно клонилась нагота, И, просыпаясь: «Будь благословенна!» — Я говорил и знал, что дерзновенно Мое благословенье: ты спала, И тронуть веки синевой вселенной К тебе сирень тянулась со стола, И синевою тронутые веки Спокойны были, и рука тепла. А в хрустале пульсировали реки, Дымились горы, брезжили моря, И ты держала сферу на ладони Хрустальную, и ты спала на троне, И — боже правый! — ты была моя. Ты пробудилась и преобразила Вседневный человеческий словарь, И речь по горло полнозвучной силой Наполнилась, и слово ты раскрыло Свой новый смысл и означало царь.
На свете все преобразилось, даже Простые вещи — таз, кувшин, — когда Стояла между нами, как на страже, Слоистая и твердая вода. Нас повело неведомо куда. Пред нами расступались, как миражи, Построенные чудом города, Сама ложилась мята нам под ноги, И птицам с нами было по дороге, И рыбы подымались по реке, И небо развернулось пред глазами… Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.
(1962)
Комментарии к текстам
«О, утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись!» (Томас Вулф «Взгляни на дом свой, ангел»)
Сложно выразить эмоции в формате «комментария», но я попытаюсь — ведь на самом деле от настроения, вдруг охватившего меня одним ранним утром, до воплощения его на страничке прошло уже некоторое время.
Борис Лукьянчук, лирические строки которого обрамляют стихи Арсения Тарковского, отнесся к моему замыслу с некоторым смущением (ну это он напрасно, конечно) и даже попытался снизить мое эмоциональное напряжение цитатами из философов, писателей и ученых.
Понятно, что у меня, несколько раз писавшей о разных периодах в жизни Арсения Тарковского и прочитавшей миниатюры (которые я про себя называю мини и микро) Бориса, сразу появилось ощущение чего-то очень знакомого, сопоставимого, равного по глубине чувств, выраженных в строках и строфах, проникнутых горестным, неутихающим настроением потери.
«Четверть века прошло и еще три года… уже более сорока лет…» — пишет Б. Лукьянчук.
А у Арсения Тарковского о том же самом говорят названия стихотворений — «Как двадцать два года тому назад», «Как сорок лет тому назад» …
И, конечно, сирень у обоих — сирень-цветок, сирень-образ, сирень-символ.
Вот так и возникла идея объединения стихов и прозы двух авторов. А теперь, собственно, комментарий, который я начну со стихотворений А. Тарковского. Удивительно, но об их адресате долго никто не знал, и только дочь поэта, Марина Тарковская, обнаружившая в архивах отца тоненькую тетрадку с 8-ю стихотворениями 1940-1969 годов, среди которых: «Как сорок лет тому назад…» (1969), «Мне в черный день приснится…» (1952) и «Первые свидания» (1962), провела собственное расследование и выяснила, что посвящены они первой возлюбленной Арсения Тарковского — Марии Фальц.
«Первые свидания» звучали в фильме Андрея Тарковского «Зеркало», в котором участвовали и его родители, а оказалось, что Мария Вишнякова-Тарковская, первая жена поэта, не имеет к ним отношения. В Интернет-журнале «Солнечный ветер» есть моя публикация «Стучат. Кто там? — Мария…», посвященная Марии Фальц:
«Эти стихи писал 55-летний мужчина, а звучат они, как Песнь Песней… Кто же эта таинственная Суламифь, преобразившая первые свидания в шедевр любовной лирики, и что же стало с нею, даровавшей юному Арсению такой всплеск одухотворенной чувственности?»
С историей Марии Фальц связана история взаимоотношений А. Тарковского и Марины Цветаевой. Многие знают, что Тарковский был последним увлечением Марины. Я позволю себе процитировать небольшой отрывок из своей статьи в «Солнечном ветре», посвященной Пражскому периоду (1923-1924) в жизни и творчестве Марины Цветаевой «Как живется вам с простою // Женщиною? Без божеств?..»:
«Из «Записных книжек» Марины Цветаевой (1913-1919): «Я, конечно, кончу самоубийством, ибо всё мое желание любви — желание смерти».
Она сама предрекла себе смерть, зная, что никогда не достигнет любви в ее собственном понимании. Предчувствовала — наступит момент, она протянет руку, она наклонит голову — «У меня к тебе наклон крови к сердцу…», а в ответ — пустота.
Ведь даже в лучшие времена многие, которых она любила, не всегда были настроены на одну волну с ней, молчали в ответ на письма — не только на немой призыв, но и на крик.
А потом, в России, в Елабуге, она могла не найти никого, кто внял бы ее призыву — «Не любите: красок — глазами, звуков — ушами, губ — губами…». Настало жестокое время привычных пяти чувств.
Война, ее слепая стихия сделала невозможным общение на «шестых…»
Процитировала я собственные слова ради того, чтобы напомнить о перекличке двух стихотворений, которая, в моем понимании, выглядит диссонансом, внесенным Мариной Цветаевой, действительно обладающей волшебством «шестого чувства».
Я имею в виду стихотворение Арсения Тарковского «Я стол накрыл на шестерых…» (1940) с явным указанием на Марию Фальц (Как двенадцать лет назад, // Холодна рука // И немодные шумят // Синие шелка) и цветаевский ответ — «Все повторяю первый стих…» от 6 марта 1941 года:
И — гроба нет! Разлуки — нет! Стол расколдован, дом разбужен. Как смерть — на свадебный обед, Я — жизнь, пришедшая на ужин.
Не всегда понятны тончайшие нюансы чувств, и каждый человек — отдельная Вселенная.
Поэтому я тем более не стану пытаться разгадывать потаенный смысл миниатюр Бориса Лукьянчука — достаточно тех чувств, которые они у меня вызывают, того элегического настроения светлой грусти и печали, которыми я проникаюсь при чтении.
«Жизнь есть странствие, и каждый из нас — Улисс, спешащий на Итаку. «С углов Земли, хотя она кругла, трубите, ангелы!» Временной и пространственный масштаб странствий не играют особой роли, была ли то поездка на трамвае по Дублину или вагончик трогался на Тихорецкую. Слово «прощание» породило эту книгу», — написал Борис в предисловии ко 2-му тому своих сочинений, которые, к сожалению, присутствуют только в библиотеках его друзей. Я настоятельно рекомендую прочитать рассказ Б. Лукьянчука «Сирень» — именно с него началась в нашем журнале его «сиреневая серия».
О Ванде, исполняющей на клавесине Синфонию из партиты для клавира №2 до-минор — Ванде Ландовской — вы можете прочитать отдельные статьи в рубрике «Музыка на острове» — «Ванда Ландовска. Страницы жизни» и «Ванда Ландовска. «О музыке».
У некоторых наших читателей может вызвать удивление загадочное слово «сиНфония», очень музыкально звучащее с ударением на предпоследнем слоге. Это не грамматическая ошибка, хотя можно писать и привычное «симфония».
Из полученной консультации (моя огромная благодарность Берак Ольге Леонидовне - профессору Российской Академии музыки им. Гнесиных):
«Инвенциями принято называть трехголосные полифонические «симфонии» (или, в немецком написании — «синфонии») Баха. «Симфониями» (см. словарь Гроува) именовались мотеты стиля кончертато (напр. Шютца), вступления к операм, кантатам и пр., даже инструментальные вступления к ариям и ансамблям, а также инструментальные разделы внутри них, прелюдии к клавирным сюитам (ваш случай), инструментальные ансамблевые сонаты. Т.е., это симфонии (синфонии) в музыке 17-18 веков, а не в том пласте музыки, который мы называем классическим»
Я думаю об этой девочке — о Виктории, победившей время, хоть и рано умершей, чье имя теперь в моем сознании навсегда связано с клавирной партитой Баха.
И вот удивительно! Какие разные чувства вызывает одна и та же музыка.
Из книги С.А. Морозова «Иоганн-Себастьян Бах»:
«Слывший компетентным в музыке Баха исследователь писал: «Бах не знал оттенков страстей, любви и страданий и не подозревал возможности передавать их в музыке». Эти слова с иронией, если не с насмешкой, привела в своем труде о фортепьянной музыке Ванда Ландовска»
Ссылки:
Фрагмент Синфонии можно скачать и послушать в исполнении аргентинской пианистки Марты Аргерих на этой странице или на нашем сайте.
Стихотворение «Первые свидания» в исполнении Арсения Тарковского можно взять отсюда или по этой ссылке.
