«Вечная весна»

«Черепаха на острове» поздравляет всех наших читательниц с праздником 8 Марта. Фрагмент новеллы «Близость» французского писателя, эссеиста, критика, поклонника психологизма Достоевского и поэзии Пушкина Марселя Арлана, а также стихотворение Жака Превера «Эта любовь» сопровождают два варианта песни «Вечная любовь» (муз. Жоржа Гарваренца), знакомой многим по фильму «Тегеран — 43». Вначале ее споют Шарль Азнавур и Мирей Матье, а в конце она прозвучит так, как звучала в фильме — на русском языке в исполнении Шарля Азнавура.

Марсель Арлан: «Близость»

… Свет стоявшей на столе лампы кругами расходился по потолку, выхватывая из полумрака фигуру мужчины, раскинувшегося в кресле с книгой в руках, и фигуру женщины, склонившейся напротив над вязанием. Слабые отблески робко скользили по ковру, пробирались меж стульев, легко касались вазочек на камине и там, смешавшись с тенью, сами этой тенью ставшие, умирали по углам.

Мужчина захлопнул книгу, скрестил ноги и оперся локтем о стол. И наступил час мечтаний, тех, что он любил превыше всего и стыдился, что все еще их любит. Приход их предвещала легчайшая тоска, усиленное биение сердца… Достаточно было прочитанной строки, самого незначительного события, происшедшего днем, клочка земли, увиденного по дороге с фабрики, и сразу перед ним воскресала вся его жизнь. Каждая мысль, расплывчатая ли, четкая ли, была связана с каким-нибудь неповторимым ощущением, которое он вызывал к жизни. Иной раз ощущение опережало работу памяти, и он знал, какая именно картина возникнет перед ним сейчас из того смутного, что обволакивало душу. Лица, события, слова, далекие запахи… воспоминания о них сплавлялись с самой его жизнью, и эту самую жизнь ощущал он сейчас во всей ее первозданной свежести…

По саду пронесся порыв ветра. В комнате стало уютнее. Он узнавал эти шумы, это тепло, этот молчаливый диалог тьмы и света, он обнаруживал в себе отражение тысячи таких же вечеров, обнаруживал в потаенных глубинах своего сердца также и каплю горечи, капельку тревоги, а возможно, и пустоту, которую ни годы, ни работа — ни даже счастье — никогда не могли окончательно заполнить, но с ней он уже успел сжиться…

— Луиза!

— Что?

— Да нет, ничего… Что с тобой?

— Просто немного устала…

— Что случилось, Леон?

— Ничего. Да что, по-твоему, могло случиться?..

… «Ничего не случилось. Ничего, кроме самого банального. Просто человек пробудился ото сна и вдруг обнаружил, что пока он спал, мир изменился. Прожить двадцать лет бок о бок, двадцать лет лепить себя наподобие другого, а может быть, оба мы себя лепили наподобие некоей воображаемой модели. Мы уже не видим больше друг друга. Достаточно, что тот, другой, рядом. Заслышав шаги, даже головы уже не поднимаешь, уже в этих шагах вся та женщина, которую я увидел как-то майским днем в Рене, нерешительную, надменную, робкую, саму молодость мира увидел. И достаточно ей произнести хоть слово, любое, о погоде, обеде, фабрике, и сразу такое ощущение, будто где-то позади нее теснятся все слова, которые были произнесены за эти двадцать лет, и уже не хочется их слушать. И губ этих, на мгновенье касающихся моих губ перед сном, тоже достаточно, чтобы вдруг во весь рост стала та любовь, небывалая, требовательная, боже мой, да как же я тогда ее называл? Единственная…»

Он склонился над книгой, но все еще украдкой поглядывал на жену. На скулах у нее выступили розовые пятна, вспухла знакомая складочка у переносья, верхняя губа чуть вздернулась, как и раньше, как всегда при малейшем волнении; и, возможно, эта гримаска на ее лице и была ему всего дороже.

Конечно, она была его женой. Сама выбрала свою долю. И стала целиком только женой, не сумела бы и шагу ступить в иной роли. Она могла умереть, но быть могла только его женой. И возможно, это было прекрасно, что она стала его женой, совсем еще молоденькая, колеблющаяся на распутье, и позже, когда он просил и просил ее соединить с ним жизнь. А что просит он от нее сейчас, кроме присутствия, образа, напоминания, маски?..

— Леон!

—Да?

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

«Верно, ни о чем: о всех тех словах, которые мы говорили друг другу». Слова, сказанные молодыми, а если их повторить теперь, голос пятидесятилетнего мужчины дрогнет, прозвучит фальшиво. Ох, как надо бы найти другие, но они, другие, опошлены. «Видимо, — думал он, — видимо, мы разучились. Как это произошло? Когда началось? Если нам случается сказать сейчас какое-нибудь ласковое слово, мы стараемся произнести его скороговоркой или шутливо. Мы еще говорим: «Моя дорогая, мой дорогой». И еще зовем друг друга уменьшительным именем. А, пожалуй, после двадцати лет совместной жизни и это редкость. Но ведь было же так, что день нам казался пустым, если мы их не произносили… Что же мы такое говорили, если и сейчас у меня при одном воспоминании перехватывает дух? Странно все это. Мы говорили: «Люблю тебя», «Любишь?» Неужели только это?.. Да, только это. Но если бы мы начали так говорить теперь, думаю, мы оба сгорели бы со стыда. И сейчас нам случается поцеловаться, а вот, например, подойти к ней — она откинет голову, я буду молча смотреть на нее и только трону ладонью раз-другой — о, самого легчайшего касания мне хватит! — ее лоб, ухо, наполовину прикрытое волосами… Нет, нет, ни за что бы я сейчас не осмелился.

— Леон!

— Да… Что?

— Что-нибудь не ладится, Леон?

— Да нет, все в порядке, детка.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Но, клянусь тебе…

— Ты не чувствуешь себя счастливым? — шепнула она.

Порыв яростного ветра налетел, ударился с размаху о стены дома, и голос ее дрогнул:

— Леон, слышишь, ведь это наш ветер?

Тут все часы, когда ветер властно вмешивался в самое течение их жизни, первые брачные ночи в том затерянном поселке, когда они в спальне слушали до зари его жалобы в густом сосняке, и даже в детстве, еще не нашедшие, но уже искавшие друг друга, жившие только ради встречи, — все эти часы, бывшие их тайным уделом, возникли в памяти так четко, с такой настойчивостью, что глаза его увлажнились. «Вот и у нас была своя собственная легенда», — подумалось ему.

Луиза протянула к мужу руку, но ту же отдернула ее и отвернулась. На лице ее лежало то умиротворенно-светлое выражение, которое некогда озаряло ее черты в самые разымчивые минуты счастья…

— Устал я, — пробормотал он.

Но впрямь ли это была усталость? Скорее уж какая-то глубинная боль, вдруг сразивший его страх. Ему чудилось, будто они с женой не сказали еще чего-то, — но чего же, чего? Он не знал, знал только: самое главное не сказали, без чего вся их жизнь была бы бессмысленной. Они стареют, скоро будет слишком поздно…

«У нас была своя легенда. Какая была, такая и была, возможно, не бог весть что, возможно, у кого-нибудь она и вызовет улыбку. Но она была нашей историей, и больше нам ничего не осталось, и с ней нам придется стареть, она поможет нам состариться».

И снова он взглянул на Луизу, склонившуюся над вязанием, но как-то скрытно тянувшуюся к нему. Когда-то малейшее волнение делало это лицо еще более прелестным. А сейчас так хочется, чтобы его осенило спокойствие, ибо только оно одно еще может удержать ее на пороге старости. Охранять ее, следовать за ней повсюду, а главное, убедить ее, что живешь в мире с самим собой. Да и почему бы не быть миру?

— Луиза!

— Да?

— Нет, ничего. А тебе не слишком скучно в обществе твоего дурня?

— Ты ведь достаточно хорошо меня воспитал.

Он смотрел, как движутся ее пальцы, занятые вязанием. Потом обратил взгляд на ее лицо — тонкое, кроткое, серьезное.

«Мне повезло», — подумал он.

Чуть позже оба поднялись: пришел час сна…

— Ты потушишь, Леон?

— Сначала ты подымись в спальню. В коридоре лампочка не горит.

Он взял лампу и протянул ее Луизе. Но Луиза, незаметно отстранившись, отступила в темноту.

Жак Превер: Эта любовь

Эта любовь 
Такая неистовая, 
Такая хрупкая, 
И такая нежная… 
Эта любовь 
Такая хорошая 
И безбрежная, 
Как небосвод голубой, 
И такая плохая, 
Словно погода, 
Когда погода бывает плохой… 
Эта любовь 
Такая верная, 
Радостная и прекрасная… 
Эта любовь 
Такая несчастная, 
Словно ребенок, заблудившийся в глуши, 
И такая спокойная, 
Словно мужчина, которого ничто не страшит… 
Эта любовь, 
Внушавшая страх 
И заставлявшая вдруг говорить 
И томиться в печали, 
Любовь безответная, 
Потому что мы сами молчали… 
Любовь оскорбленная, попранная и позабытая, 
Потому что мы сами ее оскорбляли, 
Топтали ее, забывали… 
Любовь вся как есть, 
И в конце, и в начале, 
Вечно живая, 
Вечно новая, 
Озаренная солнцем, 
Лицом обращенная к вечной надежде. 
Она твоя, 
Она моя, 
И того, кто еще не родился, 
И того, кто был прежде. 
Она, как трава, достоверна, 
Трепещет как птица, 
Пылает, как жаркое лето, 
И с тобою мы можем уйти 
И вернуться, 
Уснуть и проснуться, 
Забыть, постареть 
И не видеть ни солнца, ни света… 
Можем снова уснуть, 
И о смерти мечтать, 
И проснуться опять, 
И смеяться опять, 
Остается любовь! 
Как ослица, упряма она, 
Горяча, как желанье, 
Жестока, как память, 
Глупа, как раскаянье, 
Холодна, словно мрамор, 
Прекрасна, как утро, 
Нежна и прекрасна, 
И кажется хрупкой и зыбкой, 
И с нами она говорит, 
Не говоря ничего, 
И в глаза наши смотрит с улыбкой. 
И охваченный трепетом, 
Я ее слушаю, 
Я ей кричу, 
О тебе ей кричу, 
О себе. 
Умоляю ее. 
За тебя, за себя, и за тех, кто любил, 
И за тех, кто еще не любил, 
И за всех остальных. 
Я кричу ей: 
Останься! 
Будь там, где ты есть, 
И где ты раньше была. 
Умоляю, останься, 
Не двигайся, не уходи! 
Мы, которые знали тебя, 
О тебе позабыли, 
Но ты не забудь нас! 
Одна ты у нас есть на земле! 
Так не дай нам холодными стать, 
С каждым днем, удаляясь все дальше и дальше, 
Знак подай, 
Улыбнись нам, 
Неважно откуда, 
И позже 
Средь зарослей памяти 
В темном лесу ее 
Вдруг проявись, 
Протяни нам руку свою 
И спаси нас.

Текст новеллы Марселя Арлана «Близость» напечатан в сокращении по изданию «Французская новелла ХХ века. 1900–1939»–Москва.–«Художественная литература».–1973.

В оформлении публикации использовано изображение скульптуры одного из основоположников импрессионизма в скульптуре Огюста Родена «Вечная весна» (1905, мрамор, Россия, Санкт-Петербург, Государственный Эрмитаж).

Мария Ольшанская