Кирилл Ковальджи

«Бог - любовь»

… но, попирающий смерть,
Он и тут и там, и везде —
воскресающий в каждом,
Кто принял Его.

От редакции

Наша сегодняшняя публикация посвящена Светлому Христову Воскресению.

Я долго думала, как рассказать об этом и кому, пока мне не пришла в голову мысль дать слово человеку, который пытается жить по Заповедям Христовым. Ведь смысл праздника не в том, чтобы печь куличи и красиво разрисовывать яйца. Смысл в самом Воскресении, в том что «вот Он опять идет на Голгофу, сгибается под крестом… падает… и поднимается вновь и несет свой крест туда, где Его каждый день распинают, а он воскресал, воскресает, воскреснет», а чудо Воскресения изменит и мир, и жизнь каждого человека, которому близки идеи христианства. Фрагменты «Моей Мозаики» Кирилла Ковальджи, книги краткостиший «Зерна» и цикла стихотворений «На близком Востоке» очень созвучны празднику и, как мне кажется, особого комментария не требуют.

Мария Ольшанская

Христос, любовь

Полагают, что между ветхозаветным «око за око» и новозаветным «не противься злому, подставь другую щеку» — противоречие. Но это совсем не взаимоисключающие положения. У Христа — поразительная емкость высказывания, многотомные трактаты и толкования — не Его дело. Итак, второе не отменяет первого. Христос указывает, что есть нечто выше естественного земного, стремящегося к справедливости суда. Да, око за око, но лучше — моральная победа над злом. Кто может вместить — да вместит. Есть земное руководство, и есть небесный идеал. Без идеала — руководство ущербно. Чти закон, но стремись к высшему…

Сила в состоянии убить.
Слово — и убить, и воскресить.

Какой-то ученый трактовал и любовь как сон (понимая сон широко — вплоть до гипноза, веры, массового психоза). Но если любовь — сон, то это по высшему велению природы, нечто родственное гениальности и дару пророчества. Скажу больше: если любовь — сон, то — вещий сон. Это угадывание судьбы в другом, незнакомом тебе человеке, это требовательный зов из будущего, хотение твоего потомства или народа, его культуры, озарение, промельк идеала…

Л. Толстой о Боге и людях

Он отмечает в «Записной книжке №1»:
«Любовь. Бог, живущий в людях, разделен телами людскими». Подобная мысль приходила и мне в голову (лик Господа — пусть в несовершенных отражениях, по крупице — в миллионах человеческих лиц: мы же созданы по Его образу и подобию! Бог отражается в океане жизней, видит себя). Недавно встретил близкое и углублено продолженное в «Записках гадкого утенка» Г. Померанца (Бог обрадован или обижен в каждом человеке).

Бог облекает меня,
как мать облекает зародыш!

Иисус

В книге Давида Флуссера «Иисус» утверждается, что основные положения Нагорной проповеди содержатся разрозненно в текстах Ветхого Завета. В частности, пишет он, — «из вышесказанного становится ясно, что двойной завет любви существовал в античном иудаизме до Иисуса и помимо Иисуса». Ну и что? Во-первых, разрозненность — антипод целостности. Учение Христа — не конструктор, который собирается из кубиков, а нечто качественно новое, великое и бессмертное. Революционность христианской морали по сравнению с ветхозаветной очевидна. Во-вторых, даже буквальная реминисценция ни о чем не говорит. Глупо, как голый факт.

* * *

Солидная монография Пилата (!) о датах рождения и смерти Христа. Может быть, это и важно, да не очень. Что добавит та или иная поправка? Что изменит? Самое главное в Христе — его победа над временем, его всегдашняя актуальность. Обилие реалий в беллетризированных повествованиях, в кинокартинах о Нем меня лишь раздражают. Евангелия — вот беспримерный сверхреализм — ничего лишнего, и всё — на все века!

… самые великие события
совершаются без публики,
без болельщиков, без соглядатаев…

Христос воскрес!

Палачи, жертвы и судьи

Бывший нацистский узник рассказывал, о том, как после освобождения в руки заключенных попал лагерный палач, их мучитель. Вот тут они и отыгрались, стали проделывать с ним то же, что и он с ними... Ползая по полу, тот кровавым ртом вдруг улыбнулся с каким-то странным пониманием, удовлетворенностью, чуть ли не подмигнул — дескать, ну вот, все стало на свои места, вы такие же, как и мы…

Припомнился мелкий случай. Ш. было свойственно ловчить, делать мелкие гадости. Однажды я тоже сделал что-то не то. Не помню что, зато хорошо и на всю жизнь запомнил его улыбочку. Узнав, он почти обрадовался: наконец-то теперь спокойнее, мы как бы сравнялись… А я числился учителем и наставником, был уважаем в литобъединении, откуда вышел и сам Ш.

Это я к тому, как опасно уподобляться противнику в его отрицательных проявлениях. Я всегда чувствовал неловкость, когда требовалось наказать побежденного. Слабость? А, может, другое. Пусть робкий голосок, но принадлежит он совести. Отголосок того, чему учил Христос…

Добро умудряется вдруг испариться,
как только берётся бороться со злом,
зато доброта сердобольно с водицей
склоняется над полумертвым врагом.

Однажды в компании мы говорили о Нюренбергском процессе. Вдруг одна знакомая студентка воскликнула:

— Нельзя было так делать. Не судите, да не судимы будете!

Я поразился:

— Преступление без наказания? Ты за это!?

— Откуда вы знаете, какая кара им уготована на том свете? Какие их там ждут мучения!

Месяца через два на нее вечером напали двое подростков. Незадачливых грабителей тут же задержали. Родители пытались выгородить своих отпрысков, но наша христианка не допустила этого. Она с гордостью рассказывала, как выступала на суде. Парней упекли на два года.

Я с трудом удержался, чтобы не напомнить:

— Не судите да не судимы будете?

Неужели люди не замечают, что христианские заповеди и житейская практика у них находятся в как бы разных отсеках. Несообщающиеся сосуды?

Куда ближе мне притча про старцев-праведников, поселившихся на необитаемом острове. Прослышав про их благолепие, епископ съездил к ним, убедился в их чистоте и святости, но с удивлением узнал, что они совсем несведущи в вероучении, даже «Отче наш» не знают. Усадил их подле себя, заставил повторять за собой слова молитвы и уехал умиротворенный. Только отплыл корабль, как епископ услышал, что его окликают: старцы шли по воде за кораблем, восклицая:

— А что после «избавь нас от лукавого»?

— Ступайте с Богом, братья! — замахал руками потрясенный епископ. — Вам это не нужно…

Бог и дьявол

Ставрогин говорит Тихону: «Я верую в беса, верую канонически, в личного — не в аллегорию…» и спрашивает потом: «А можно веровать в беса, не веруя в Бога?» — «О, конечно, можно, сплошь и рядом», отвечает Тихон.

Для меня это запредельно. Мой вопрос — противоположный (даже не вопрос, а определенное чувство!): вера в Бога и неверие в беса. Есть Бог и Его творение — мир. Нетождество Бога и мира. Не знаю, почему так, но мир изначально лишен совершенства, у него цель — достичь высшей степени и слиться с Богом. Словно Бог не везде, а выше и впереди. Вот это противоречие между низшим и высшим и воспринимается как две силы — Бог и дьявол. А на самом деле — повторяю — есть только Бог и рвущийся к нему (через критические пороги) мир: косный рвется к сознанию, сознание — к откровению.

И еще одно чувство. Если мир как целое находится в вертикальном отношении к Богу (рост к Нему), то я (личность) — в горизонтальном, точечном (Его присутствие во мне). В этом смысле я (не только мое я, а любое неповрежденное сознание!) есть то, к чему стремится косный мир, я — его средоточие, его тяга к совершенствованию, к обретению самосознания. Я — на острие мира, как на острие электрода…

Злу нужна стремительность. Быстрее
обокрасть, разрушить, погубить…
Миг жесток. А длительность добрее:
Это время строить и любить

Дьявол, жизнь, смерть

Когда я говорю верующим, что не верю в существование дьявола, они возмущаются. Парадокс. Встают, что ли, на его защиту?.. Но шутки шутками, а что я думаю, если серьезно? Думаю, что это персонификация вовсе не пустая. За этим стоит неизбежность раздельного понятия добра и зла при всей рискованности их общего определения.

Чтобы не впасть в казуистику, возьмем сначала другую противоположность: «жизнь-смерть». Дьявол, надо полагать, некрофил. Энтропия — его специальность, призвание. В то время как одухотворение, созидание, жизнетворчество — дело явно Божеское, Божественное. У смерти два аспекта — естественное угасание отдельной жизни в круговороте растущей бесконечной жизни (дело вполне Божеское!) и умерщвление, насильственное уничтожение жизни (некрофилия, дело антибожеское). Два направления — по жизни до ее исчерпания, вдоль жизни. И поперек, против жизни. Плюс и минус. Все это отражается внутри нас как Божеское и дьявольское. Но жизнь существует, а смерть — нет. Жизнь — во времени и пространстве, а смерть — нигде. Смерть есть отсутствие жизни, как тьма есть отсутствие света. Поэтому если согласиться с существованием понятия дьявол, то это отрицательное существование, существование со знаком минус. С этим тоже приходится считаться.

В связи с рассуждениями о смерти вспоминаются два румынских выражения, которые при переводе утрачивают свою особенность. «Sa stins din vit‘a» соответствует нашему «ушел из жизни», в то время, как буквально это «угас из жизни». Теряется образ: твой огонек угас в потоке светящихся жизней, жизнь вечно горит, пламенеет… «A murit de moarte bun‘a» переводится, как «умер своей смертью» («своя смерть» — тоже целая философия!), в то время как буквально — это «умер доброй смертью». «Добрая смерть» — какое неожиданное народное понятие!

Спросят: кто же искушал Христа в пустыне? Я бы ответил примерно так: сразу после Крещения (посвящения) Иисус открыл в себе неведомую могущественную силу, Божественное призвание. Такая сила (как и открытие огня, как и расщепление атома) — сама по себе соблазн. Христос должен был осознать безграничность своего могущества и, осознав, ограничить его. Пусть узнает человечество, от каких возможностей Христос отказывается и какими поделится с людьми. Свидетелей искушения Христа не было. Никто бы ничего не узнал, когда бы Он сам не счел необходимым рассказать апостолам, нам всем. И рассказать так, чтобы было понятно и неграмотному рыбаку и самому мудрому мудрецу, и тогда и навсегда. И действительно — все всем понятно. Это главное, это необходимо и достаточно, как говорят математики. Никто не спутает миссию Христа с властью кесаря, то есть вариантом сатаны. И не надо задавать лишних вопросов.

Кому дорога мудрости дана,
и жизнь длинна, — с годами понимает:
смерть издали огромна, но она
по мере приближенья —
                                 исчезает.

Литература, время, Христос,
«Двенадцать» Блока

… Вот во что переродился поэт, пророчески воскликнувший: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год!» Неужто потом он был на пороге того, что вырвалось в 1938-ом году у Ильи Эренбурга: «Додумать не дай, оборви, молю, этот голос, // Чтоб память распалась…»

Кстати, о «терновом венце революций» Маяковского. Христос не назван, но революция — в Его терновом венце. Скорей подсознательно, чем осознанно, Блок откликнулся на эту строку в «Двенадцати». Оттолкнулся, противопоставил свое видение: белый венчик из роз — это символ невинности, чистоты, святой простоты, неведения. Христос не ведает что творит? Или «двенадцать» не ведают, что где-то в далекой перспективе творят дело Христово? Но спасительное ли это дело?

Блок замечает: «Что Христос перед ними — это несомненно. Дело не в том, «достойны ли они Его», а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо Другого — ?» Исследователи толкуют Другого однозначно как антихриста. А почему не другого посланца Божьего? «Женственный» образ Христа вселял в Блока мучительные сомнения, даже ненависть (влияние Ницше?) Но поэтический образ многозначней. В «Двенадцати» Христос — надмирный, («надвьюжный»), невинный. В его красный (кровавый!) флаг стреляют, но он невидим, невредим. Видит его поэт — в другом измерении, в другом времени…

… Еще о «Двенадцати». Блок переписывает вышеприведенное высказывание о Христе и Другом из записной книжки (18 февраля 1918 года) в дневник (20 февраля того же года) почти буквально, но в контексте, где выражена ненависть к профанации патриотизма («патриотизм — грязь» — ссылка на Эльзас-Лотарингию как брюхо Франции), религии («религия — грязь» — ссылка на попов и пр.), романтизма («романтизм — грязь» — ссылка на догматы, осевшие нежной пылью). Остается только «полет и порыв». Разрыв между ненавистью и любовью: «Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть. И мне — быть катакомбой». Вот сверхразрыв, поразительно преображение образа, выворачивание подземного в надземный: «катакомба — звезда, несущаяся в пустом синем эфире, светящаяся».

Не отсюда ли и разрыв между христианской идеей угнетенных масс (свобода, равенство, братство) и кровавой былью (кощунство, убийство, ненависть): красногвардейцы, потом вьюга, разрыв. Страшно, что впереди невидимый (красный флаг-то видим!) — Иисус Христос. Святящийся (в белом венчике из роз). Разрыв между Двенадцатью (лжеапостолами? некрасовскими разбойниками?) и надвьюжным Спасителем. Разрыв в душе поэта — двойственное отношение к «женственному» Христу. Ему ли спасти сегодня мир или пришла пора Другому Учителю? Пророчество: в конце тоннеля (катакомбы) — звезда!

Нечаянный паломник,
я из тех христианских стран
где передовые грешники
не ведают, что творят,
им по-прежнему легче
подчинять, воевать, ненавидеть,
чем смиряться, прощать и любить.

Искусство, религия. Христос

Христос претворил воду в вино. Прообраз искусства. Так поступает и поэт. Но есть и высшая ступень. Христос вино претворил в кровь Господню! Это уже религия.

Бог-сын: творенье Божье, Его ипостась (по своему подобию). Но в мягком варианте — Христос идеал человека. Людям показан живой, воплощенный идеал, а не сверхъестественный образ Творца Вселенной. Потому Христос совершает чудеса в человеческих пределах — не делает ничего космического. Чтобы быть понятнее? не отпугнуть? показать возможности людской веры?

Если «царство Божие внутри вас», то почему полагаете, что дьявол — вне вас?

Творчество Пушкина и Пушкин не равны, наследие больше автора, живучее и т.д. А Бог больше мира. Он познаваем только частично — через свои творения. Дальше — тайна.

Масличная гора и Гефсиманский сад.
Сегодня, как и сотни лет назад…
Среди молящихся, уверовавших истово,
стою, а на душе — и странно, и светло.
Да будь я стопроцентным атеистом,
поклялся б: что-то здесь произошло!

Отлучение Толстого

… Век начинается с отлучения Льва Николаевича Толстого от церкви (хотя формулировка была куда осторожней: «свидетельствуя об отпадении его от Церкви» и т.д). Анафемы не было. Сам Толстой в своем ответе согласился с тем, что он вне церкви, но считал акт синода злонамеренным. Акт действительно игнорирует величие писателя, не признает решительно ничего из его критики и возбуждает массы против писателя и интеллигенции вообще. 24 февраля 1901 года Ленин откликнулся на это событие (т.16, стр. 296): «Священный синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, жандармами во Христе…» и т.д.

Однако увлечение Толстого демифологизацией таинств (обрядов) выглядит плоско (я, дескать, называю перегородку перегородкой, а не иконостасом). Светские праздники тоже ведь условность, ритуал и они тоже полны смысла. Слово, название, имя — тоже условность. Потому и иконостас — не перегородка. Неужели «старик» говорит нам больше, чем «Лев Толстой»?

Я видел, как церковь плодила безбожников,
а безбожники — к Богу толкали…

Церковь и власть

… Еще вчера издавалась только атеистическая литература, теперь — только религиозная. Так и хочется сказать: из одной крайности — в другую.

Прощай СССР. Салюты и парады…
А солнцу наплевать, который миф исчез,
да и Москва легко сменила транспаранты:
вчера — «КПСС», с утра — «Христос Воскрес!»

Но это не так. Никто не запрещает атеистическую литературу, как когда-то религиозную. Просто атеистическая в глубоком нокауте, издатели не проявляют к ней интереса — за отсутствием спроса. А желающий всегда может найти в библиотеке любую книгу с научной (или не очень) критикой той или иной религии.

Однако власти вовсе не нейтральны по отношению к церкви. Нынешние руководители, вчерашние коммунисты удостаивают столичные храмы своим посещением, поддерживают православие (а иные конфессии?). Понятно почему. Понятно и стремление властей к взаимности, к тому, чтобы церковь обслуживала их и государство. Но почему церковь откликается на это? Она изначально призвана к другому. Тут не должно быть «обратной связи». Как, впрочем, (на своем уровне) и в отношении к литературе, искусству, философии и науке. Грубо говоря, государство не может обойтись без физики и математики, но физика и математика прекрасно обходятся без любого государства и его идеологии. Тем более, когда речь о религии, о духовности. Между государственностью и духовностью не может быть гармонии, и всякая попытка «разгладить» эти отношения приносят тяжелый ущерб только одной стороне — духовности. У власти свои интересы, свои средства. Нужен противовес. Он — в религиозных заповедях. Совершенно необходимо сохранять биполярность человеческого уклада. Как только общество «освобождается» от религиозной нравственности, оно становится преступным (большевизм, фашизм). И как только держава поглощает, вбирает в себя церковь, она становится лицемерной и тоже преступной (царизм). Кесарево кесарю, Богу богово. Просто? Однако это положение — одна из самых тяжелых коллизий для каждого отдельного человека. Никакими правилами и предписаниями нельзя избавиться от изначальной несоизмеримости — кесаря и Бога. Эту задачу приходится с грехом пополам решать всю жизнь и каждый раз заново. Государство велит на войне убивать, а заповедь велит «не убий»! «Не убий» — это категорический императив, и любые толкования, исключения, индульгенции и оправдания тут невыносимы, они — от лукавого. Как же быть? Надо знать, что убийство — всегда тяжкий грех, а уклонение от борьбы в минуту опасности — всегда преступление. Вот и решай в каждом отдельном случае — как быть. Каждый раз заново, каждый раз сначала и каждый раз зная, что «хорошего» решения быть не может.

Однажды в Лондоне я разговаривал с молодым англичанином, Майклом. Он был убежденный гандист и толстовец. Непротивление злу насилием? Мне это тогда показалось очень наивным (дело было в начале шестидесятых годов) и я не удержался от соблазна задать вопрос «на засыпку»:

— А как вы поступите, если на ваших глазах бандиты нападут на вашу мать?

На лице Майкла появилось страдальческое выражение, он ответил тихо:

— Я не знаю. Я не попадал в такие обстоятельства…

Ответ мне показался несостоятельным. Теперь я думаю иначе. Он ответил честно, и лучшего нельзя было ожидать. В острый момент человек поступает так, как он всей предыдущей жизнью был подготовлен. Никто точно не знает заранее — герой он или трус.

Я уже упоминал, что поэт Федя Сухов, который был членом партии, но держался христианских убеждений, на мой вопрос — убивал ли он на войне — сообщил мне по секрету, что — нет, не убивал. — Как же так? — удивился я. — А просто. Я стрелял, не целясь, стрелял, как все, со всеми, но не в людей…

Как хотите судите такого солдата (будущего поэта), но он нашел собственное (личное, тайное) решение в конфликте между войной и заповедью «не убий».

Но Федор Сухов — редкое исключение. Чаще всего приходится убивать на войне. Но пусть христианин чувствует это как грех, пусть страдает и никогда этим не гордится. И не глумится над поверженным врагом, не мстит, а жалеет раненого или пленного. Пусть хоть этим отличается от варвара.

В идеале церковь должна быть воистину отделенной от государства, а христианину пристало утверждаться прежде всего в поступках: «по плодам их узнаете их…»

А что значит любить
среди гнева и боли?
Сколько можешь простить —
столько любишь, не боле.

О праве на убийство

В «Литгазете» от 17-23 мая с.г. (1999 — М.О.) Михаил Чулаки, писатель, которого я ценю и уважаю, выступил со страстной но, мягко говоря, странной статьей «Неказнящий предает». Странная статья для умного человека. Он за смертную казнь, но его главный аргумент — совершенно неожиданная демагогия:

«Существуют два вида государственного убийства: война и смертная казнь… против войны человечество (?!) давно уже не возражает (?!)», щадить солдат, дескать, не нужно, а преступников — обязательно. Ничего, кроме брезгливости и недоумения, подобное лицемерие (?!) вызвать не может… Отмените сначала войны, граждане сверхгуманисты!»

О, Господи! Какая связь? Все равно, что сказать: как не стыдно спорить об абортах, пока не побежден СПИД! Кто может сегодня «отменить» войны? А отменить смертную казнь сегодня — в наших силах. Спросил бы я господина Чулаки: согласен ли он лично привести в исполнение смертный приговор? Или все-таки он захочет поручить это другому? Другой — не такой человек, как наш писатель?

Зря Чулаки ссылается на православную церковь, которая признает (по катехизису митрополита Филарета) «два вида дозволенного государственного убийства — казнь преступника и уничтожение врага на войне». По-моему, верующий не может заранее соглашаться ни с каким видом убийства. Мог бы Иисус убить? Если жизнь такова, что кровь все-таки проливается, то не потому, что это «дозволено». Как только мы «освобождаем» совесть человека от извечного конфликта между действительностью и идеалом веры, он становится профессиональным убийцей и орудием убийства. Поэтому христианскую заповедь «не убий» следует понимать буквально. Любое нарушение заповеди подлежит суду совести верующего. Суд ведь не исключает оправдания — он только никогда не оправдывает заранее !

Не два края, куда направлены
указатели — Правда и Ложь:
Зло к Добру поперёк приставлено,
словно к сердцу нож…

Иисус, коммунизм…

Странно — как могли подвергать сомнению существование Иисуса? Если существует Нагорная проповедь, существует столь уникально и гениально сказанное, могло ли не быть Сказавшего? Могло ли Его заменить коллективное творчество (причем спонтанно, в кратчайший срок!), когда очевидны все признаки неповторимой Личности? После такого вопроса все остальные доводы не имеют значения.

Империя, между делом одобрившая распятие,
не заметила день Его смерти
но зато Воскресение
очевидное — длится и ширится,
шире той бывшей империи
и многих других.

Ален Безансон в беседе с Ириной Иловайской говорит: «Я имел глупость стать в молодости коммунистом», — и на реплику Иловайской «Мне как-то сказали, что человек не бывший коммунистом в 18 лет, никогда не будет хорошим человеком», отвечает: «Да, но это надо быстро прекращать. Коммунистическая система обладает необычайной силой убедительности и отлично организована. Тем, кому удалось избавиться от нее в молодости, выпала большая удача, потому что, начиная с определенного момента, становится слишком поздно. Мне удалось, так сказать, покинуть ее в 23 или 24 года».

В связи с этим я задал себе вопрос: был ли я по убеждению коммунистом? Отчасти. Теоретически я воспринял диамат, но никакой классовой ненавистью никогда не был затронут. Смена исторических формаций выглядела убедительной, но на практике ножницы между пропагандой и действительностью бросались в глаза…

Творец и творение

Когда сотворен дом? Тогда ли, когда построен рабочими или когда был задуман и продуман зодчим? Вначале был Проект.

Не так ли и мир: сотворен высшей мыслью, идеей Бога (Вначале было Слово!), а строится (хорошо ли, плохо) нами…

Мир ещё эскиз
и черновик.
Продолжается Творение.
Бог задумался на миг:
длится до сих пор
Его мгновение!

Фото слева — авторская работа Анны Немирович «Перед Пасхой»

Мария Ольшанская