Арсений Вишневский

Письма сёстрам

(воспоминания, часть 2)

ПОЕЗДКА ВО ФРАНЦИЮ ЧЕРЕЗ ПОЛВЕКА

Дорогая Марина,

тебе, естественно, интересно узнать, каковы наши с Никитой первые впечатления от поездки во Францию после полувекового перерыва, и я, конечно, постараюсь с тобой ими поделиться… хотя тебе придётся отнестись к ним с некоторой reserve²²⁾, так как испытанные чувства как у Никиты, так и у меня, оказались весьма противоречивыми и, конечно же, неоднозначными.

²²⁾ Опаской (фр.).

Ведь для нас стремление возвратиться туда, думаю, как и для тебя, есть ни что иное, как стремление вновь обрести потерянный рай. Но какой? Действительно ли мы стремились вернуться во Францию, хотя бы на короткий срок, или просто нас снедала жажда вернуться в прошлое – в детство и юность, которые прошли не столько в самой Франции, сколько под куполами православных церквей, коих немало на её земле?

Нет такого поезда и нигде не продают билеты в страну детства и юности, а тем более, нельзя вернуть то, от чего более или менее добровольно отказался, когда покинул родину навсегда. Поэтому скажу сразу: нельзя назвать эту поездку радостной или хотя бы удачной, на то есть свои причины, и главная та, что мы ничего не нашли, всё осталось в прошлом, а, вернее сказать, прошлым оказались мы сами… в буквальном смысле этого слова; и наша затея вернуться – т. е. вернуть себя прежних – утопия в чистом виде.

«Paris, 2 km 700» – ты, наверное, помнишь эту надпись огромными буквами красной масляной краской на бетонной стене, которая стояла вдоль железнодорожных путей на подступах к Парижу. Мы всегда её видели из окна вагона пригородного поезда, следовавшего из Аржантея до вокзала Сен-Лазар. Это в своём роде было сигналом готовиться к выходу, расстояние это поезд преодолевал всего за несколько минут. Нам же с Никиткой, если выразиться «высоким штилем», потребовалось на это почти полвека.

Полвека мы мечтали, строили планы, как и что будем делать, ежели Богу будет угодно, чтобы мы хоть на миг вернулись в ту страну, где открылся перед нами свет Божий – так выражался наш старший брат.

Конечно, Марина, за эти полвека мы не раз и не два представляли, что будем делать конкретно. Наш план был предельно прост, и большего нам было не надо… и этот план осуществился, частью благодаря Горбачёву, а в основном, благодаря тебе и Асе, поскольку поездку финансировали вы, наши сёстры (пусть наши потомки об этом знают, авось мой рассказ сохранится и попадёт кому-то из них на глаза).

А мечта наша сводилась к следующему: рано утром, желательно – первым поездом, мы едем в Enghien²³⁾ и по хорошо тебе известной дороге идём в Оржемон мимо казино, озера, дома, который в детстве сравнивали с кремовым тортом, купим в patisserie²⁴⁾ на первом этаже дома круассан, затем, минуя тот домик в отдалении слева, где жила многодетная семья, такая же бедная, как в ту пору и наша, пойдём по тропинке, пересекающей огороды, дойдём до Paris-Bar²⁵⁾, закажем по чашечке кофе, которую выпьем медленно, очень медленно – за все полвека, покуривая «голуаз» или «житан», а уже потом, только потом, постоим возле 39 rue des Bourguignons²⁶⁾. Мы прекрасно понимали, что никто не пустит нас в дом, в котором мы родились. А уж потом пойдём пешком в Аржантей, сядем в поезд, проедем все станции – Le Stade, Colombes, Bois-Colombes, Asnieres²⁷⁾, проедем мимо надписи «Paris, 2 km 700» и, поскольку, так мы рассуждали, будет вечер, как раз время к вечерне, поедем на rue Pétel²⁸⁾ на вечернюю службу. Вот, собственно, весь наш план, дальше мы не заглядывали, да и зачем?

²³⁾ Энгиен, пригород Парижа.

²⁴⁾ Кондитерская (фр.).

²⁵⁾ «Пари-Бар», кафе в пригороде Парижа.

²⁶⁾ Рю де Бургиньон (букв.: улица Бургундская).

²⁷⁾ Пригороды Парижа.

²⁸⁾ Улица Петель, где в подвале гаража устроена церковь, подчиняющаяся Московскому патриархату.

В принципе, мы так и сделали, правда, с небольшими отклонениями, потому что Ася никак не могла допустить, чтобы мы это проделали без неё, опасаясь оставить нас предоставленными самим себе, как бы чего не натворили, забывая при этом, что наши головы поседели и пыл наш угас, а о том, чтобы напиться (с какого горя?), речь вообще не шла, но Ася есть Ася. Конечно, она понимала, что для нас могло означать это retour²⁹⁾… какого, в общем-то, не получилось…

²⁹⁾ Зд.: возвращение к истокам (фр.).

Дело в том, что мы на минуту забыли, что стали старыми, быстро устаём, так что всё произошло не так, как грезилось на протяжении полувека.

Энгиен на нас не произвёл никакого впечатления, просто нам показалось, что некогда широкий бульвар на самом деле стал узким, хотя по-прежнему прекрасно вымощенный, сам вокзал ничуть не изменился, та же решётка на мосту и то же бистро на углу справа, если идти от вокзала, – и всё: ничего такого, что могло пробудить в нас хоть малейшее эхо прошлого, ничто не заставило наши сердца биться сильнее, несмотря на героические Асины усилия вернуть нас в прошлое, которое для неё, оказывается, так близко. Хотя внешне ничего не изменилось: то же казино, то же озеро, те же причудливо подрезанные платаны, и всё остальное, и всё прочее… Что-то было не то в воздухе, как бы это сказать, ну, как принято нынче говорить – аура не та. Сегодня, когда я мысленно возвращаюсь к тому моменту, я склонен думать, что не предметы, не здания и даже не памятники заставляют тебя чувствовать свою принадлежность к какому-то уголку на земле, к стране. Скорее всего, люди, которые нас окружают, те, кто живёт рядом с нами, дух эпохи, в которой ты живёшь, а этой эпохой для нас в этой стране был военный период, послевоенный период и, что ни говори, легендарные пятидесятые годы, когда люди во Франции не прятались, как сегодня, в своих домах, запираясь на множество хитроумных замков с головоломными комбинациями цифр, а вдобавок ещё домофоны, люди разучились ходить пешком, отгораживаясь от других в автомобилях. Не забывай, то было время Эдит Пиаф, Жерара Филипа с TNP³⁰⁾, Фернанделя с его маленьким мирком Дона Камилло, «Compagnons de la chanson»³¹⁾, великих политических баталий L’appel de Stockholm pour enterrer vos libertés³²⁾… Иоська-голубь, поджидающий Черчилля за углом с огромной дубинкой в руках…

³⁰⁾ «Национальный популярный театр», созданный Жаном Виларом в сотрудничестве с Жераром Филипом, который был главным актёром этого театра. TNP нёс искусство в массы – совершал бесконечные гастроли по Франции, ставил классику. Одной из выдающихся ролей Жерара Филипа был Сид в одноимённой пьесе Корнеля (Ж.Ф. завещал похоронить себя в костюме Сида). Театр был доступен для простой публики – благодаря дешевизне билетов (это достигалось, в частности, тем, что постановки осуществлялись практически без декораций).

³¹⁾ «Друзья песни», популярный в 1950-х гг. ансамбль.

³²⁾ «Стокгольмская лопата для закапывания ваших свобод» (фр.), каламбур слов, обыгрывающий название известного Стокгольмского Воззвания (L’appel – воззвание, la pelle – лопата).

И вот мы прибыли… проделав пешком путь от Энгиена до Оржемона. Ася рядом с нами, расстроенная до невозможности, не понимающая, в чём дело и почему мы так равнодушны ко всему, что для неё является святыней – каждый дом, каждое дерево, каждый кустик, каждый столб, – только и твердила: «Тут бабушка то-то, тут мама то-то, тут Ваня то-то…» – и т. д. и т. п… Но как ей объяснить, что мы ехали в другую эпоху, навеки исчезнувшую, и всё, что нас окружало нынче, – иная планета. И вот почему: кофе мы выпили, конечно, ведь, по сути, мы специально для этого и приехали, но не в «Paris-Bar» – этого кафе уже не существует, «через него» нынче проходит окружная дорога, – а в «Ile de France» – так это кафе называлось в наше время. Но в кафе никого не было – ни одного завсегдатая: никто не играл в белот, никто не ставил пластинку на проигрыватель, которого, кстати, и не было, не было так же, как и мини-футбола. Кофе подала равнодушная (как это так?) хозяйка – чашку кофе, которую мы ждали почти пятьдесят лет! – даже не спросила, как дела. Но что поделаешь? Кофе оказался не таким вкусным, а сигарета горькой. Однако мы приехали сюда не только для кофе, надо постоять возле дома, в котором родились, – и мы пошли. Но что это? Городок вымер, улицы безлюдны! Где дети, которые носились по улицам, играли в футбол, «воевали», затевали игру в классики? Ведь их было много, по пять-шесть детей в каждой семье; почему не полощется на верёвках бельё в садах? Где хозяйки – почему не стоят у калиток или не переговариваются из окон, перекрикиваясь друг с другом через дорогу? Ни кошки, ни собаки, двери домов плотно заперты, закрыты и ставни на окнах. В общем, пустыня! Некуда идти, никто не приветствует. Что мы тут делаем? Зачем пришли? Никто нас не ждёт, где же наши друзья? Соседи? Безмолвие, непривычное для этого рабочего посёлка, угнетает: тут же кипела и должна кипеть жизнь.

Так получилось, что некуда нам стало идти, и разумнее всего было бы вернуться в Понтуаз. Но чтобы как-то порадовать Асю, у которой глаза полнились слезами при виде нашего полнейшего безразличия, делаем вид, что очень довольны и взволнованы, тогда как на самом деле мы сильно устали, и у нас острое желание где-нибудь присесть. Что мы, кстати, и сделали. Ася привела нас в дом Виржини, одной из лучших маминых подруг, которая ещё жива, – единственная «вновь обретённая», которая всё помнила… Но мы долго не засиделись… больно уж старенькой стала Виржини, да и разволновалась очень. А Никита, светский и приветливый, всё благодарил да благодарил Асю за чудесное путешествие в прошлое. Но знаешь, Марина, не встретились мы тогда с прошлым, не растрогало нас посещение места, где, в принципе, прошли самые лучшие годы нашей жизни.

В Энгиене Ася с таинственным видом объявляет, что у неё для нас сюрприз, и этот сюрприз – две порции мороженого! В характерных вафельных конусообразных рожках, купленное у того же продавца, который им торговал ещё «тогда». Конечно, мы этого не помнили, и, скорее всего, то был «Асин» торговец, хотя Никитка тут же заявил, что, конечно, прекрасно помнит его…

Собственно, Марина, на этом можно было бы завершить рассказ, так как, полагаю, тебе всё стало ясным. Но я тебе ещё не рассказал о наших встречах с живыми людьми и не поделился нашими впечатлениями о том, как они живут, что в их жизни нам стало понятно, а что и вовсе нет.

Правда то, что за тридцать девять дней, которые мы провели во Франции, мы ни с кем практически не встречались, а воистину тёплых встреч не припомню вовсе. Многие из наших друзей и знакомых ушли из жизни, многие болеют, многих мы просто не нашли, а остальные очень заняты, хотя и на пенсии, но, как правило, внуками не занимаются – вроде бы там это не принято. А чем занимаются, ума не приложу, ведь у всех вполне обеспеченная жизнь, и пользуются они всеми чудесными достижениями технического прогресса – автоматическими стиральными машинами, посудомойками, всякими там скороварками с программным управлением, пультами дистанционного управления, не надо даже выходить из автомобиля, чтобы закрыть за собой двери и ворота: нажал на кнопку, и готово – ворота закрываются сами, а дом ставится на охрану; всего-то и не перечесть. А времени у них нет, хотя не работают и книг не пишут, и картин не рисуют. И это – дети первой волны эмиграции, как ты знаешь, нищей – когда часто целые семьи ютились в бедных и тесных квартирках 15-го округа, работали на тяжёлых работах, но находили время заниматься нами – и школы, и театры, и лагеря, не буду перечислять, сама всё прекрасно знаешь. И почему-то более молодые, те, кто ещё работают, страдают всякими стрессами, чего нам с Никиткой никак невозможно было понять. Немудрено, что психологи и психиатры процветают, взять хотя бы дочь Аниты Вайт и её мужа Пьера: у них всё есть – и два громадных дома, и несколько автомобилей, и яхта, и чего только у них нет, – а внешне, хотя и психиатры, не производят впечатления счастливых людей. Заняты до невозможности, да так, что за тридцать девять дней они смогли посвятить нам – а мы ведь сыновья Валентины Викторовны, для них, как ни крути, это что-то да значит – всего-то часа два, и то – поздно вечером.

Но нас удивила не только материальная сторона жизни, были вещи, как мне думается, более серьёзные, как, например, если позволительно мне так выразиться, духовная сторона. Но здесь тебе придётся сделать скидку на мои воззрения. Ведь мы прожили в России почти полвека, и наш образ жизни не мог не сказаться на нашем менталитете, который отличается даже от твоего и твоего мужа. Но от менталитета не избавиться, как шахтёру от угольной пыли, въевшейся в кожу его: сколько ни три, ничего не получится.

Не буду говорить, как нас, например, разочаровал бульвар Сен-Мишель или квартал Сен-Жермен-де-Пре: первый, по сути, превратился в коммерческий центр, второй – в туристическое безобразие, напичканное самыми разными кафе и забегаловками, ничего общего не имеющими с так близким нам по духу французским бистро; каких только кафе теперь там нет: греческие, китайские, вьетнамские, арабские и ещё бог знает какие. А что есть французское традиционное кафе и какую эмоциональную нагрузку оно несёт, ты сама знаешь. Не говоря уже о безобразии, коим является центр Помпиду рядом с – только подумать! – Собором Парижской Богоматери. Эти выставленные на показ технические коммуникации, воздуховоды и прочее, которое нормальные люди стремятся спрятать, ассоциируются с выставленными на показ внутренностями туши забитой скотины в мясной лавке. И все восторгаются! В том числе и твой старший брат Никита… которому очень понравился небоскрёб на Монпарнасе, не говоря уже о современном здании на Défense³³⁾, мало чем отличающемся от нашего Госпрома в Харькове³⁴⁾. Что до входа в Лувр – в виде стеклянной пирамиды, придуманной китайцами, – она не очень вписывается в атмосферу средневековья самого Лувра, и не очень понятно, от чего тут приходить в восторг. Правда, Ася и Никита пытались меня убедить, что это прекрасное сочетание современности с прошлым, что я ничего не смыслю – пусть так, но меня это не убеждает. Можно много говорить и приводить немало примеров… но остаётся чувство, что всё не на своем месте, всё не так, как должно быть; напоминает, если хочешь, раздражение Светы, когда случается, что в её отсутствие я мою посуду и расставляю не на те места, к которым она привыкла, и это рассматривается как вероломное вторжение в её личную жизнь. Вот так, примерно, можно объяснить испытанные мною чувства при виде изменений, произошедших в Париже за время моего отсутствия. Может быть, сравнение моё покажется тебе надуманным, но другое не приходит в голову…

³³⁾ Дефанс, ультрасовременный административный район Парижа.

³⁴⁾ К.Б. Эйфелева башня в своё время вызывала похожую реакцию…
А.К. Ага, ещё один «Почти Параллельный Париж».

Были мы, естественно, на rue Daru³⁵⁾, но так и не получилось попасть на службу, не очень понятно было, когда служится литургия, или мы не угадывали. Зато получили мы там моё свидетельство о крещении (туда переведён архив), правда, на французском языке, что нас немало удивило и даже насторожило. В чём дело, непонятно: православная церковь, а справки выдаёт на французском языке. Мы считали, что нынче в Париже немало русских и особый дух нашей эмиграции как-то должен был сохраниться; во всяком случае, так нам с Никитой думалось – мы забывали при этом, что ушли из жизни родители и наши наставники, даже их братья и сёстры старше нас всего-то на несколько лет. А дети нашего поколения давно ассимилировались во Франции и, видимо, русского языка совсем не знают. Но мы ещё больше удивились, когда побывали на вечерней службе на rue Crimée³⁶⁾ в церкви, где венчались папа и мама и где нас крестили, – там служба, оказывается, ведётся на французском языке! Это уже выходило за всякие допустимые рамки, правда, в нашем понимании и с учётом, конечно, наших предрассудков. А то, что даже в церкви на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа служба ведётся вперемешку на русском и на французском языках, эдакий винегрет, нас просто привело в недоумение, а Никиту даже возмутило. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что В.В. Путин посетил русское кладбище, отметив свой маршрут деревянными крестами, великодушно им кладбищу подаренными? Правда, кресты эти хлипкие, не чета тем, которые делает Шишок (а он не президент великой страны) по своей инициативе, периодически обновляя их на могилах близких, знакомых и просто русских людей, нашедших здесь своё последнее пристанище. Но об этом Никита уже не узнает…

³⁵⁾ Улица Дарю, где находится известный православный собор.

³⁶⁾ Улица Криме, где находится православная церковь.

В завершение давай-ка я тебе расскажу несколько, на первый взгляд, забавных эпизодов, относящихся к нашему «приземлению».

Ты знаешь, автобус, в котором мы ехали, перевернулся в Германии, вернее сказать, после столкновения со встречной машиной был отброшен в кювет и лёг на бок. К счастью, никто особенно не пострадал, ежели не считать Никиту и одну женщину. Никита пострадал из-за меня: я на него повалился и довольно крепко придавил, помял ему плечо, что, надо признать, он мужественно перенёс, а главное – меня не попрекнул.

Проехав ночью всю Германию всего-то за двенадцать часов, после столь долгого отсутствия, длившегося для меня 38 лет, 4 месяца, 2 недели и 12 часов, а для Никиты 41 год, 3 месяца, 1 неделю и 6 часов, мы наконец добрались до площади Конкорд. У нас в кармане было всего несколько франков, а надо позвонить… Но не очень понятно, как это сделать: во-первых, сколько нужно вставить в аппарат, а самое главное – куда? Правда, ты меня инструктировала, что нужно делать во Франции, чтобы позвонить: иметь телекарту, – но я забыл, а в аппарате не было щели для монеты. Да ладно, не беда, сказал я Никитке, у нас какие-то деньги есть, видишь бистро, зайдём, спросим у патрона жетон и позвоним, помнишь, как это делалось в наше время, заодно и кофе попьём, потренируемся. Не буду тебе описывать выражение лица патрона, когда я у него попросил жетон и спросил, где находится телефон. Он очень вежливо сообщил, что мне удобнее будет купить телекарту в табачном ларьке совсем рядом. Никита, подлец, наблюдал за мной со стороны и веселился: у него такая карта лежала в кармане (ему её дала Вера перед отъездом). Видать, патрон не выдержал, уж больно хотелось ему удовлетворить своё любопытство… видимо, не мог понять, что мы за люди такие: внешне ничем не отличаемся от окружающих и говорим по-французски как все, без акцента, характерной парижской скороговоркой. Не выдержал – подошёл…

– Простите, мужики, вы откуда?

Надо отдать должное Никите, он никогда не теряется:

– Из Аржантея!

Постоял патрон, почесал живот, потом под мышкой, чего там стесняться – он примерно нашего возраста и, по всему видно, не из буржуев.

– А вы давно оттуда, мужики?

– 38 лет, 4 месяца, 2 недели и 12 часов, – теперь отвечаю я, дабы не отставать в сообразительности от Никиты.

Чувства патрона угадываются по выражению его лица, это явное сочувствие… молчит, не трудно догадаться, что он подумал, но, видимо, таких сроков во Францию не дают, разве что пожизненное заключение… и он говорит:

– C’est ma tournée les gars³⁷⁾! – Исчезает и вскоре возвращается с тремя кружками пива. – И где ж вы были всё это время?

– В Украине, – отвечает Никита, всё-таки старший; пусть говорит он – надо уважать старших.

– Где это?

Никита очень сообразительный и, чтобы не пускаться в долгие объяснения, выпаливает: Чернобыль, вы знаете?

– Мерд, невесело там… там холодно? – Видимо, у него есть кое-какие познания в истории, наслышан о войне 1812 года…

– Иногда, особенно зимой.

Но пора звонить Асе, мы вышли, пообещав патрону, что ещё зайдём к нему, но так и не зашли.

³⁷⁾ «Я плачу, мужики» (фр.).

Худо-бедно преодолели все препятствия и оказались на платформе метро. Никита занял позицию, стал впереди меня, понятно, для того, чтобы первым зайти в вагон и занять сидячее место – на то он и старший брат… Подошёл поезд, постоял и умчался… недоумению Никиты не было предела, он стал ворчать:

– Что он там, заснул?

Понятно, он имел в виду того служащего, который находился в последнем вагоне, следил, нажимал на кнопки – и все двери поезда открывались одновременно. Но так было в наше время. Сегодня технический прогресс шагнул вперёд и упразднил эту должность в парижском метрополитене – экономия средств, видать. Ася объяснила, что нынче предусмотрена задвижка, которой управляет сам пассажир, желающий войти или выйти из вагона. Она бывает разной: когда рычажок, который надо приподнять, чтобы открылась дверь, когда кнопка, – и не надо открывать все двери, а только ту, которая нужна. Желая проявить свою осведомлённость в части экономии энергоресурсов, я сказал Никитке:

– Понимаешь? Получается огромная экономия электроэнергии, это надо понимать, ведь мы во Франции, а тут всё рационально.

Не буду тебе повторять то, что он мне ответил – не очень лестное – по поводу моих способностей в технике и о том, какой я есть инженер. Тем более, его высказывание явно несправедливо…

Ну да ладно, не беда, подошёл следующий поезд. Никита, освоив урок, благополучно справился с задачей открывания двери и вошёл первым. Однако свободных мест не оказалось. Но тут молодая, очень миловидная женщина предложила Никите сесть на её место. То, что миловидная, немудрено: как выяснилось впоследствии, девушка – украинка, а я узнал ещё в 1955 году, что украинские девушки самые красивые, мне об этом сказал один старичок, когда перед отъездом в Россию я побывал в Русском доме в Сен-Женевьев-де-Буа. Тот старичок до революции учился в Харьковском университете и, узнав, что я туда отправляюсь, позавидовал мне (спрашивается, чему?): «Харьков – город студентов, а харьковские студентки – очень красивые», – вот так, старенький-то старенький, а запомнил. А выяснилось, что девушка из Украины, вот как: когда она уступила Никите место, он пробурчал по-русски, как ему казалось – шёпотом: «Неужто я выгляжу таким рохлей?» – а получилось громко, ведь с годами стал туг на ухо, как, впрочем, и папа и, в какой-то степени, я. Вот тут-то милая девушка и сказала по-русски:

– Что вы, месьё! Просто вы чуть постарше меня…

Разговорились, но вскоре мы вышли на Сен-Лазар, а девушка поехала дальше… – жаль…

Этот эпизод напомнил мне другой, когда, по рассказам Никиты, ещё до отъезда в Россию, он ехал то ли с Никитой Кривошеиным, то ли с Андреем Волконским в метро (по сути, неважно: и тот, и другой – оригиналы) от «Сен-Лазар» до «Vaugirard»³⁸⁾, а это, как-никак, девять станций, в то время поезда метро двигались намного медленнее, чем сейчас, так что ехать приходилось долго. Никита как всегда сидел… тут зашла старушка, и Андрей В. или Никита К. сказали по-русски:

– Никита, будь человеком, уступи место этой старой корове.

Пришлось уступить, а старушка, выходя на следующей станции, улыбнулась:

– Старая корова вас благодарит!

Так что, Марина, воистину сказано: слово – серебро, а молчание – золото. А уж если ты решаешься на благородной поступок, делать его надлежит от всего сердца, не жалея, не то Бог на Страшном Суде его не зачтёт.

³⁸⁾ «Вожирар», станция метро в 15-ом округе Парижа.

Ася давала нам инструкции, как, например, упаси Бог, не перепутать вагоны и не сесть в вагон первого класса – внешне они ничем не отличаются, только сбоку написано первый или второй класс, – в общем, внимание и ещё раз внимание! Естественно, первый раз, когда поехали в Париж без Аси, мы сели в вагон первого класса. Ещё удивились: странные люди эти французы – набиваются в вагон, когда рядом стоит такой же, но пустой. Правда, очень скоро появились два контролёра и, проверив наши билеты, весьма куртуазно спросили, видимо, мужики не были лишены чувства юмора:

– Вам удобно ехать?

Мы наивно:

– Да-да, спасибо!

Вопреки всем Асиным предостережениям (не вздумайте спорить с контролёрами, как не раз наблюдала в детстве, вы это делали в Харькове, доказывая, что вам не выплатили зарплату или вы не успели купить билет, здесь не Россия, это влетит вам в копеечку) контролёры оказались милосердными, возможно, вид наших седых волос… сами-то контролёры тоже не очень молоды, повезло!

Говорят:

– Извините, но с билетами второго класса не надо садиться в вагон первого класса.

Чего там, мы согласны, порядок есть порядок, а у самих душа в пятки: денег оплатить штраф у нас, естественно, нет, а в таком случае квитанция на штраф придёт на Асин адрес, но уже в десятикратном размере. А что тогда скажет Ася, хоть и младшая сестра, не трудно догадаться.

Контролёры очень вежливо попросили следовать за ними и каким-то приспособлением открыли дверцу в конце вагона, провели в вагон второго класса, порекомендовав в следующий раз быть более внимательными, но штрафа не потребовали.

– Вот что значит иметь благородную внешность, – заявил Никита, имея, конечно, в виду самого себя.

Я спорить не стал…

Как-то в Лувре, куда Ася нас потащила, безуспешно пытался я открыть водопроводный кран, намереваясь вымыть руки. Крутил его и так и сяк, но вода не текла. Я уже начал нервничать и чувствовал себя круглым идиотом, хотя в сознании застряло – жизненный опыт и пребывание в России, – что во Франции, как и в России, в общественных местах краны не работают и, развивая дальше эту мысль: наверно, заглушён с целью экономии воды, ведь посетителей в Лувре много… В общем, воевал я, воевал с этим краном, пока молодой человек, видимо, пожалев меня, подошёл и просто нажал на рычаг, мило улыбнулся, и вода потекла. Никита наблюдал за мной со стороны и, в очередной раз, веселился, хотя уверен, окажись он на моём месте, точно так же воевал бы с краном.

Если бы только это! – были двери, которые сами открываются, когда к ним подходишь, и колоссальные усилия Никиты (условный рефлекс, приобретённый в электричках России) их раздвинуть – под несколько удивлёнными взглядами пассажиров, наблюдавших, как высокий, с виду сильный седой человек что-то вытворяет с дверьми, вроде бы собирается их ломать. Не говоря уже о лифтах, настолько узких, что в них едва можно разместиться, это привело Никиту к мысли, что Наташка никогда из-за её клаустрофобии не поедет в Париж. Наверное, он был прав: Наташа ни разу не съездила туда и, похоже, не съездит уже. Мы даже не могли сообразить, как отправить письмо, ведь мы инстинктивно искали огромные, грязно-голубого цвета советские почтовые ящики.

К счастью Никита бывал часто в Москве и кое-какой опыт в части обращения с техническими и прочими новинками всё же приобрёл, – взять хотя бы Макдональдсы, которые к тому времени стали появляться в Москве. Поэтому, когда мы решали перекусить в Макдональдсе, Никита брал на себя инициативу… хотя он несколько раз и выбросил сдачу с остатками еды и картонной посудой в трубу-мусоропровод. Когда он сделал это в очередной раз, я решил сам воспользоваться мусоропроводом, заодно, по неведению, пытаясь туда сунуть и поднос, который был слишком широкий для предусмотренного отверстия и, естественно, не проходил. На что Никита заявил, что подносы используются много раз и нечего их совать в мусоропровод, – проявляя таким образом свою осведомлённость и своё превосходство надо мной. «Но ты же бросаешь сдачу в мусоропровод, почему бы не бросить туда и поднос?» – сказал я ему, тем самым всё расставив по своим местам по части сообразительности.

Что нам очень не понравилось в Париже, так это узкий вход и сложная система, чтобы пройти на платформу метро (раньше ведь как было удобно: стоял себе служащий с poinçonneuse³⁹⁾, протянул ему свой билет, он продырявил его – и проходи себе, главное – пространства достаточно, хоть с сумкой, хоть с большим чемоданом). А теперь? Сунь билет в аппарат, пройди первое препятствие в виде хитроумной трубчатой конструкции, за которой стоит ещё нечто вроде бронированной двери, которую, инстинктивно, пытаешься толкнуть, хотя она открывается автоматически, и в довершение всего – надо не забыть вытащить из аппарата свой билет. Операций много… правда, технический гений предусмотрел рядом наклонный желобок, чтобы пассажир мог поставить свой чемодан и выполнить все вышеперечисленные операции.

³⁹⁾ Ручной компостер (фр.).

Всё это привело к тому, что, когда мы уезжали, я поставил новую Светину кожаную роскошную сумку (учитывая, что еду в Париж, а не куда-нибудь в Жмеринку, Света доверила мне её, правда, с тысячей напоминаний, чтобы я её нигде не забыл) на желобок и, проделав все операции по прохождению на платформу, естественно, забыл взять сумку, так она и осталась на жёлобе, а в ней было несколько пачек кофе и подарки Свете, невестке и Денису… а я вспомнил о ней только тогда, когда поезд тронулся. Никита меня утешил: «Ты обратил внимание на памятник возле вокзала Gare de l’Est – в виде высокой колонны, составленной из чемоданов и сумок, забытых пассажирами?» На что я ответил, что это не самое изящное сооружение в Париже, не подозревая, что у Никиты созрела мысль гениальная, в смысле издевательства.

– Следующий раз, когда приедешь, посмотри внимательно на верхушку колонны: сумка там обязательно будет, и ты сможешь её забрать.

Каждый раз, когда я бываю в Париже, я обязательно иду на Gare de l’Est проверять, не венчает ли моя сумка колонну (кофе в вакуумной упаковке не портится), но пока её там нет… Ты чаще там бываешь – посмотри: такая коричневая кожаная сумка с двумя ручками…

Мы уехали, вернулись в Харьков. А менее чем через год ты, Наташа, Ася и я поехали в Ярославль, там перед алтарём стоял гроб, и в гробу лежал наш старший брат, и луч осеннего солнца освещал его умиротворённое лицо, а на твою руку капали капли горячего воска от плавящейся свечи, но ты этого не замечала, вглядывалась, смотрела, как сквозь это умиротворённое лицо проступает вечный лик…

Харьков, июль 1994 г.

О ДРУЗЬЯХ, ТОВАРИЩАХ И ПРОСТО ЗНАКОМЫХ

Дорогая Марина!

Помнишь, мы сидели в каком-то кафе на бульваре Сен-Жермен – ты с чашкой кофе, я со стаканом розового вина, произведённого в деревушке неподалеку от Луары, к слову будет сказано – недешёвого, но любимого мною вина?

Ты удобно устроилась, достала блокнот, ручку и попросила рассказать, что я помню о Стёпе…

Я знал, что Толя пишет книгу о Татищевых, но не понимал – почему именно о них, ведь и о нашей семье, думал я, есть что порассказать – нечего, мол, гоняться за литературной славой, используя для этого столь громкую фамилию – Татищевы. Мы ведь тоже не лыком шиты, и наш род, хоть и не чисто русский, смесь польского с литовским, но если хорошо покопаться в истории, скорее всего, более достоин внимания твоего мужа. Так я считал, да откровенно, считаю и сегодня… Правда, книга оказалась не столько о Татищевых, сколько зеркалом целой эпохи, интересной и волнующей, и на самом деле стала для меня хорошим уроком.

Разочаровал я тебя, Марина, – ведь о Стёпе, так получилось, мне нечего было тебе рассказывать, и ты с философским спокойствием убрала и блокнот, и карандаш в сумку. Но что поделаешь? Нечего мне сказать, несмотря на то, что знакомы с ним с четырнадцатилетнего возраста, наши пути-дороги не очень часто перекрещивались, так, от случая к случаю…

Не припомню, чтобы он ездил в лагеря, которые организовывала матушка Шумкина для детей первой волны эмиграции, а лагеря способствовали тому, что все мы тогда подружились, прочно и надолго, во всяком случае, так мне думается. Стёпа не посещал школу на улице Сен-Дидьё, мы не видели его на улице Петель. Так что если он запал в твою душу, то, видимо, потому что его яркая внешность производила на тебя неотразимое впечатление и, думаю, не только на тебя. В нашей среде (я имею в виду мальчишек) не припомню, чтобы он как-то выделялся, скорее всего, если и выделялся, то par son absence⁴⁰⁾.

⁴⁰⁾ Своим отсутствием (фр.).

В зрелом возрасте, уже в России, я несколько раз с ним встречался в Москве – как-то у Серёжи Муравьёва и, по-моему, один раз у Лизы в Бескудниковом. Это было тогда, когда он работал атташе по культуре во французском посольстве. В то время слова «атташе по культуре» мало о чём мне говорили, больно уж далёк я был от культуры… а то, что он имел отношение «к дипломатии от капстраны», это я сознавал… и склонен был держаться, на всякий случай, подальше от Стёпы. Не помню, от кого из наших знакомых узнал, что он собирает «советский фольклор» – диссидентские песни или что-то вроде того. То, что он пользовался дипломатическим иммунитетом, мне было понятно, и в душе je lui en voulais⁴¹⁾, так как все те, к кому он обращался, таким иммунитетом не пользовались, а я хорошо помнил, что произошло с Никитой Кривошеиным. Однако, надо отдать ему должное – с подобными вопросами ни ко мне, ни к Никите, моему брату, он не обращался, и мы ничего не знали о его делах, про которые Толя пишет в своей книге. Поэтому после очередной командировки в Москву, где мы со Стёпой приятно провели время (обедали у него, ездили в Подмосковье, пили вино и т. д.), меня вызвали в отдел кадров, но мне нечего было рассказать тому человеку, который по долгу службы расспрашивал меня о Стёпе. А то, что тот, кто расспрашивал меня, был прекрасно осведомлён, что я неоднократно встречался со Стёпой, меня не удивило – столько народу крутилось возле него тогда, да и возле нашей семьи тоже достаточно. Думаю, этому народу деваться было некуда, такое на дворе стояло время, так что зла на этот народец не держу, да и осуждать не берусь.

⁴¹⁾ Я имел к нему претензии (фр.).

Я не шибко стремился встречаться со Стёпой, хотя наши немногочисленные встречи были приятными, ведь Стёпа был доброжелательным, остроумным, доброго нрава, с ним общаться было легко. Как говорят, от греха подальше; и неизвестно, как бы я себя повёл, будучи в курсе его деятельности, если бы те, кому положено, меня расспросили, – думаю, никто этого не знает… никто не стремится попасть на лесозаготовки, очень уж там холодно. Так что «на нет и суда нет», и поступил я мудро.

Теперь о Серёже. С Cерёжей Муравьёвым я познакомился в 1949 году, когда поступил в лицей им. Клода Бернара в Энгиене. Оказывается, долгие годы недалеко от нас жила русская семья, такие же, как и мы, эмигранты, и такие же, в принципе, бедняки. Во всяком случае, Серёжа, видимо, как и я, не очень вписывался в общий, как принято сегодня говорить, коллектив класса. Коллектив состоял практически целиком из детей более или менее обеспеченных родителей того времени – аптекари, врачи, преподаватели, коммерсанты и достаточно высокопоставленные чиновники. Их дети принадлежали к семьям, у которых было прошлое, как бы получше выразиться – не оторванным от собственных истоков и проживавшим накопленное поколениями добро, которое, несмотря на все исторические потрясения первой половины ХХ века, никто у них не отбирал, а мы, дети эмигрантов, этим похвастаться не могли.

То, что Серёжа не такой, как все другие ученики, было очевидно, и одет он был не лучше меня – ни модных chaussures à semelles de crêpes⁴²⁾, ни белых носков, ни аккуратно выглаженных culottes de golfe⁴³⁾, ни, тем более, сверкающего сверхстильного велосипеда с changement de vitesse⁴⁴⁾!

⁴²⁾ Обувь с мягкой подошвой (фр.).

⁴³⁾ Специальные брюки для гольфа (от «кюлоты» — короткие штаны; поэтому французское революционное простонародье называлось «санкюлоты» — то есть те, кто не носит особых коротких штанов, непременной принадлежности дворянского костюма) (фр.).

⁴⁴⁾ Переключатель скоростей (фр.).

Сергея я приметил сразу и выделил его среди других, главным образом потому, что он держался как-то обособленно – эдакий Чеширский кот, гуляющий сам по себе, – и из-за внешнего вида, в котором было нечто родное…

Когда сделали перекличку, на фамилию Муравьёв, что звучало очень по-русски, откликнулся именно Сергей, и я понял, что он такой же, как и я, русский, что, по-видимому, его родители тоже в золоте не купаются.

О своём «открытии» я сообщил маме. Оказывается, не одни мы находились в каком-то особом положении, ведь я уже понимал, что мы не такие, как наши сверстники-французы, хотя наша принадлежность к России в моём сознании не очень глубоко отпечаталась, просто «мы не такие, как все». Но это, скорее, наше мироощущение, так как французы нас особо не выделяли, разве что с трудом произносили наши фамилии, а то, что наш дом и быт отличались от их уклада жизни, мало занимало моих товарищей.

В то время наша, т. е. детей, жизнь проходила в ограниченном пространстве Оржемона, и я не помню, чтобы мы как-то общались с нашими сверстниками из эмиграции, в отличие, например от Миши Терентьева или Веры, которые посещали русскую гимназию в Villemoisson⁴⁵⁾5. К слову сказать, Вера до сих пор помнит и благодарит Мишу за то, что он ей давал списывать задания по математике. Она никак не могла запомнить простейшие правила. Как она говорит, память человека формируется на восьмом месяце беременности матери, а она родилась семимесячной. У нас был свой мир, замкнутый, а центром этого мира была наша мама. Русские, которые приходили в наш дом, были взрослые, и нас их мир интересовал мало, так как то был мир взрослых, к нам, детям, отношение он имел постольку-поскольку. И если мы были знакомы с русскими детьми, так это только с детьми Ляли Покровской, которая часто бывала в нашем доме.

⁴⁵⁾ Вильмуассон, пригород Парижа.

Оказывается, ещё во время войны произошла неожиданная встреча. Папа ехал в автобусе № 154, маршрут которого проходил через «Ворота Клиньянкур» – «Энгьенские бани». В этом же автобусе ехала Марья Михайловна, мать Серёжи, с дочерью Лизой. Папа обратил на них внимание то ли из-за берета Лизы, такие носили в Югославии, то ли из-за классической русской шапки Марии Михайловны, то ли из-за её внешности, явно русской, да и Мария Михайловна уловила в отце нечто родное, русское… в общем, разговорились, познакомились. Но шла война, и знакомство так же внезапно прекратилось, как и возникло, и вот… судьба вновь свела. С того момента дружба между двумя семействами не прекращалась и длится до сих пор. Родители наши ушли из жизни, но мы, дети, продолжаем дружить.

Симпатии как-то распределились – мама почитала Никиту Сергеевича, равно как и Никита Сергеевич почитал маму, всё время переписывались, мама даже перепечатывала стихи Н.С., в общем, шло интенсивное интеллектуальное общение. Отец же особо уважал Марью Михайловну, что до Никиты, то он симпатизировал Катюне, я думаю, главным образом, из-за её знакомств с московскими диссидентами, а Никита всегда был на стороне человека бунтующего. Я же симпатизировал Лизе – в молодости была она красивой и умной девушкой, да и с возрастом не утратила своей привлекательности, хотя жизнь её не балует, и нельзя сказать, что она достигла всего, чего, безусловно, могла бы достичь. Но пути Господни неисповедимы, и, может быть, дело в qui trop embrasse peu étreint⁴⁶⁾? Ведь часто бывает так, что те, кому много дано от природы, не в состоянии достичь «сияющих вершин» в силу характера или, скорее, в силу своих же способностей, тогда как те, которых Бог наделил более чем скромными данными, в жизни достигают многого в результате огромного трудолюбия и упорства. Примеров такого рода в жизни встречал я немало. По этому поводу вспоминается мне басня Лафонтена про черепаху, добежавшую до финиша раньше зайца.

⁴⁶⁾ Жадный много хватает, но всё теряет (фр.).

Как-то я пришёл к Муравьёвым в Энгиен и обратил внимание, что из окна мансарды, служившей комнатой Серёже, подвешенная на толстой верёвке, спускается пустая катушка из-под ниток. Я у него спросил, с какой целью он подвесил катушку. У Серёжи уже в то время были задатки учёного, о которых он, видимо, не подозревал, да по правде говоря, не только он… Оказывается, он поставил опыт, суть коего заключалась в следующем: определить время, через которое верёвка порвётся или растянется под тяжестью веса катушки и та окажется на земле. Мама мне как-то сказала, что звёзды рождаются и умирают почти как люди, и я подумал: не пора ли нам задуматься, как выжить, когда погаснет Солнце. Признаюсь, по сравнению с вполне конкретном опытом Серёжи, мои представления выглядели довольно абстрактными и мало осязаемыми. Прошло с тех пор почти полвека, интересно было бы узнать, висит ли катушка, ведь Солнце светит и поныне, к тому же, говорят, происходит сжатие звёздного вещества или ядра, что приводит к повышению звёздной температуры а, следовательно, к повышению температуры на Земле, что уже идёт вразрез с моими тогдашними представлениями, и очевидно, что Серёжин опыт был более значимым и правильным.

Однако Сергей заглядывал не только в будущее, но и в прошлое, поскольку оно предопределяет будущее. Когда он бросил учёбу на инязе, я у него спросил, чем же он думает заниматься в дальнейшем. Он ответил, что будет заниматься проблемами, коих немало в области физики. Я ответил, что подобными проблемами занимаются целые специализированные научно-исследовательские институты, оснащённые соответствующим оборудованием и располагающие солидным штатом учёных. А он, с его возможностями, самое большее докажет, что вода при давлении 750 мм рт. ст. кипит при температуре 100^o по Цельсию, что давно известно человечеству и, во всяком случае пока, не требует никакого подтверждения. Он, как всегда, промолчал. Но при следующей нашей встрече сообщил, что физику забросил, исследует поэзию Гераклита и обязательно докажет, что тот написал не «Роза белая» а «Белая роза», это очень важное открытие для всего человечества; я не стал спорить… (Так у автора. – Ред.) Но, видимо, это всё-таки важно, так как он что-то такое доказал и стал признанным и крупным специалистом по Гераклиту и в довольно-таки зрелом возрасте защитил в Сорбонне какую-ту диссертацию на эту тему. Совсем недавно он написал в соавторстве с каким-то французом книгу о плащанице. Он доказывает, что действительно лик Спасителя мог отпечататься на ткани, но был ли Иисус сыном Божиим и, тем более, воскрес, об этом – ни слова…

Была Серёже присуща мудрость, взять хотя бы его супружескую жизнь, проблему взаимоотношений он решил блестяще, всячески избегая привычных ссор между стареющими супругами, порядком надоевшими друг другу. Перебрался жить в Швейцарию, оставив жену в Москве. По телефону-то долго не поругаешься, дорого ведь…

Я гляжу на старые фотографии… Вот четверо молодых людей, решивших сфотографироваться на фоне Эйфелевой башни… вроде, обычная фотография – кто только ни фотографировался на фоне знаменитой башни. Но здесь, во всяком случае, для меня, предчувствие трагедии – ведь сфотографировались друзья накануне отъезда в СССР… куда они лично не стремились: решение принимали не они, покорились воле родителей или судьбе…

Эти четверо – Никита и его друзья: Миша Терентьев, Демьян Дюмин, Валя Гетманский. На другой фотографии – Глеб Урман, Андрей Волконский, Никита Кривошеин. Все они старше меня на пять-шесть лет, но эта небольшая разница в возрасте и определила их судьбу, которая несколько отличается от судьбы их младших братьев и сестёр…

Андрей, Никита, Валя и Миша были друзьями старшего брата, а после того, как его выслали из Франции, Миша и Валя стали друзьями моими, «перешли ко мне по наследству». Что до Андрея В. и Никиты К., они уехали из Франции намного раньше нашей семьи, о них я длительное время ничего не слышал.

Когда я вернулся из армии, узнал от папы, что Андрей Волконский живёт в Москве со своей матерью, что до его отца, то я никогда ничего о нём не слышал. Мать его я сравнительно недавно видел, но это по меркам моего возраста… на самом деле последний раз я видел её тогда, когда Стёпа Татищев устроил прощальный вечер в связи с окончанием своего контракта в должности советника по культуре посольства Франции в России. Было это в середине семидесятых годов. В памяти сохранился образ женщины, уже довольно пожилой, с тонкими и красивыми чертами лица, молча сидящей в кресле и, как мне тогда показалось, грустно взирающей на окружающих её людей, как будто она прощалась с миром.

Андрея к тому времени в России уже не было. В памяти застряло, что живёт он в Германии, а вот чем занимается, каким образом зарабатывает на жизнь, мне неведомо, да и жив ли он нынче? Он один из тех знакомых, которые просто исчезли из нашей жизни. Многие знакомые исчезли из поля зрения на долгие годы, но, рано или поздно, каким-то образом мы что-то о них узнавали, некоторые же вновь появлялись… Иногда помогал случай, иногда они вдруг возникали из ниоткуда.

Первое время после приезда в Россию Андрей пользовался успехом в Москве, писал музыку, которую играли в концертных залах. Но у него возник конфликт то ли с тогдашнем министром культуры, то ли с властями. Что является легендой, а что есть истина – сегодня трудно сказать. Человек он творческий, своеобразный, так что всё, о чём в своё время рассказывали, вполне может оказаться правдой. А рассказывали, что выслали его из Москвы и назначили местом жительства какое-то отдалённое селение в Грузии. Дело было в период правления Н.С. Хрущёва. Начальник, под надзором которого Андрей оказался, был грузин и принял его прекрасно, ведь человек пострадал из-за Хрущева! А разоблачение культа личности Сталина в Грузии принято было неоднозначно. Андрея поставили на довольствие (гособеспечение) как борца за правду грузинскую, а этого обеспечения хватало не только ему лично, но и всему населению небольшого аула, куда был сослан Андрей.

В семидесятые годы он появился в Харькове, давал концерты классической музыки. Был он тогда создателем и руководителем ансамбля «Мадригал», в котором пели сёстры Лисициан. Концерты прошли успешно. После концертов он гостил у Марины (она жила в то время в небольшой квартирке на Павловом Поле), всю ночь пил вино… Кончились гастроли, и Андрей уехал в никуда.

Теперь о Никите. Никиту выслали в 1952 году, шёл ему двадцать первый год, по законам Франции того времени он почти достиг совершеннолетия – почти, т. к. уехал летом, а двадцать один год ему исполнился в конце сентября. Провожали его в Ле Бурже Миша Терентьев, его мать и я. Почему ни папа, ни мама, ни сёстры его не стали провожать, мне не ведомо. Думаю, мама с ним простилась дома рано утром, когда мы всё ещё спали, а папа просто ушёл на работу, и недосуг ему было… да что можно было сделать? Долгие проводы – долгие слёзы… Что касается мамы, то, как многие матери, вынужденные расставаться с сыновьями, она покорилась, ведь «так всегда было, так всегда будет» – говорит Экклезиаст. Что тут скажешь? Что поделаешь?

Никита уехал… но остался Миша, но только пока – его тоже выслали, остался Валя, тоже пока… пока не исчез. А у меня «пока» появились новые друзья, что были старше меня на несколько лет.

Мишу выслали по простой причине: когда наступил призывной возраст, а он был натурализованным французом, его вызвали в военный комиссариат. В то же время у него с шестнадцатилетнего возраста был советский паспорт, выданный советским консульством в Париже. Так что всё выглядело не очень серьёзно и не совсем последовательно со стороны его родителей. Получалось, что он француз и одновременно советский гражданин… Он отказался служить во французской армии, заявив, что является советским гражданином и отказывается от французского подданства – до сих пор расхлёбывает… Коль так – французы вполне справедливо объявили его persona non gratа, раз советский – ну и катись себе в Советский Союз, послужи там.

Вскоре следом за Мишей уехали и его родители, опасаясь оставлять его одного в чужой стране, они попросили консульство, чтобы им разрешили уехать к сыну. Для этого пришлось им помирится, так как жили они в Париже врозь. Советские чиновники, прежде чем выдать разрешение на въезд в Дрезден, поставили условие – восстановление семьи. Зачем это чиновникам было нужно, ума не приложу, но такое условие было поставлено.

Получилось так, что Никита, Миша, его родители вновь встретились в одном городе, что несколько облегчило житьё-бытьё старшего брата. В то время всех русских, высланных из Франции или других стран, сразу в СССР не пускали, а отправляли в ГДР, преимущественно в Дрезден, вроде как в чистилище перед въездом в советский рай. Так что элита российская, ушедшая из жизни, оказалась на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, а те, что живы остались, – в ГДР. Были, правда, и те, которых сразу пустили в СССР, но это ещё в 1947-ом году во время массовой репатриации. Я говорю о добровольной репатриации (правдиво показанной в знаменитом фильме «Восток–Запад»), а не о принудительной, обрёкшей на верную погибель советских людей, оказавшихся за границей во время войны. Эти несчастные были насильно отправлены в СССР английскими властями по настоятельному требованию Сталина.

Для Вали и его родителей отъезд на постоянное жительство в СССР произошёл несколько иначе…

А дело началось так: как-то в 1953 году в одно прекрасное воскресенье мы с Мишей поехали в гости к Вале. Он тогда жил с родителями в небольшой квартирке в предместье Парижа – Аньере. К слову будет сказано, русская эмиграция, в основном, проживала в пригородах, где жильё было дешевле, или в Бийанкуре – там располагался крупный завод, или, в лучшем случае, в 15-ом округе – то был, пожалуй, один из самых бедных кварталов Парижа.

Валю мы застали на пороге, он явно куда-то собрался, вид у него был очень деловой, и мне показалось, что мы прибыли невовремя. Но Валя есть Валя, он пригласил нас к себе. Дома оказалась бутылка вина, мы сели за стол…

Тут Валя и рассказал нам о своём проекте, который намерен был незамедлительно осуществить. Надо сказать, что Валя, как и Никита, никогда не говорил просто так – ради того, чтобы поговорить, и если что-то задумывал – обязательно осуществлял. Благо, у Никиты замыслы были не столь серьёзные и безумные, как Валины, ну разве что сразу по приезде в СССР восстановить монархию, и это после того, как он несколько месяцев состоял членом компартии Франции. Но для Никиты бросание из одной крайности в другую не создавало особых затруднений, важен был поиск истины…

На этот раз Валин проект заключался в том, чтобы восстановить древние города, например, Рим, с цирками, банями, амфитеатрами, боями гладиаторов – правда, «не на смерть», говорил он, а ради «воспитания настоящих мужчин». Он даже говорил о том, что необходимо вернуться к древнеримской одежде – белые туники, сандалии с кожаными ремешками и всё прочее. А первый такой город надо восстановить в северной Африке, там, где тепло, – вполне разумно вещал он.

Миша довольно скептически отнёсся к этому проекту, что до меня, то я решил, мол, Валя развлекается и нас разыгрывает, – а зря…

Через неделю к нам в Оржемон приехал отец Вали узнать, не гостит ли его сын у нас. В том, что отец Вали приехал с вопросом, у нас ли его сын, нет ничего удивительного. У нас часто гостили друзья, а мы гостили у них. Хотя, что касается нас, это случалось крайне редко. Отец требовал, чтобы дети были дома не позже 22 часов и ложились спать, и нарушать этот порядок не разрешалось. Если у нас гостил кто-то из друзей, они должны были к этому времени либо уйти, либо тоже ложиться спать. Я сказал Валиному отцу, что последний раз видел Валю более недели назад, а о его проекте предпочёл умолчать…

Валя пропал. Все попытки его отца, наших родителей и знакомых что-либо узнать, оказались тщетными. Вскоре отец Вали привёз к нам свою жену, у неё было странное психическое заболевание, пребывала она в каком-то своём мире, весьма отдалённом от действительности. Сегодня я понимаю, что пережитое ею во время революции (о чём не принято было говорить) отразилось на её психическом здоровье, к тому же – без вести пропал её единственный сын. Ей нельзя было оставаться без присмотра, а у нас дома всегда толклось много народу. Запомнилась она мне тихой, стройной, очень красивой женщиной. Мы её не боялись, хотя и знали о её душевном расстройстве, а предрассудки, которые в таких случаях бытуют, нас не коснулись. Бродила целыми днями Валина мать по саду, подобно Офелии, а что творилось в её душе и что грезилось ей, не знаю, и как окончила она свой жизненный путь, мне неведомо. Шло время… от Вали вестей всё не было и не было… но через два года после его исчезновения Валиного отца вызвал советский консул и объявил, что Валя сидит в Испании в тюрьме. Уж не знаю, каким образом Вале удалось сообщить об этом, но факт есть факт, – просидел он в тюрьме более двух лет.

Поскольку Валя числился советским гражданином, консулу пришлось заняться его делом и вызволить из застенков Франко. Заняло это дело несколько месяцев, и в один прекрасный день Валя появился у нас в Оржемоне. И рассказал мне, что с ним приключилось.

Оказывается, в то воскресенье, когда мы с Мишкой приходили к нему в гости, мы действительно пришли не вовремя, так как Валя собрался в Африку, дабы осуществить свой проект. В связи с нашим приходом ему пришлось отложить свой отъезд до понедельника, и рано утром, он отправился в путь. То, что он ушёл из дома родителей ранним утром, не насторожило их, так как Валя работал. Он по утрам мыл витрины больших магазинов и довольно колоритно выглядел на улицах Парижа, когда тащил на плече складную лестницу и ведро. Конечно, он мог бы выполнять совсем другую работу, скажем, преподавать, так как был одарённым человеком, а математику и химию знал превосходно. Но ему нравилось в таком виде ходить по Парижу…

Готовился к путешествию серьёзно, и всё, с его точки зрения, хорошо продумал. Во-первых, надо ехать налегке, дабы не вызвать подозрений, во-вторых, изучив маршрут по атласу, он решил, что самый разумный и короткий путь в Африку лежит через юг Франции, Испанию и Гибралтарский пролив, который, ежели судить по карте, всего-то в несколько миллиметров, его не составит труда преодолеть вплавь. Добрался он до Пиренеев, пересёк этот горный массив и границу Испании, как он рассказал, в полдень, в очень жаркий день, и ему страшно захотелось пить. Тут попалось небольшое пограничное селение, и Валя зачерпнул воду ботинком, что вызвало подозрение местных ужасно бдительных жителей, которые предупредили пограничников, и Валю арестовали. При обыске обнаружили советский паспорт, выданный консульством в Париже, и отправили без суда и следствия в тюрьму. Оказался он в камере с бывшими советскими военными, воевавшими в своё время в Испании. Можно себе представить, сколько лет они там сидели и сколько, видимо, предстояло просидеть Вале. То, что он сидел с советскими гражданами, думаю, чистая правда, это подтверждают косвенные признаки, так как он там научился колоритному разговорному русскому языку. Этому языку Валя никак бы не смог научиться у нашего старшего поколения. Слова эти нам абсолютно ничего не говорили, мы вовсе Валю не понимали и оценить по достоинству его познания не могли. Валя, например, сказал мне, что означает «портной Иван забыл дома аршин», но даже после расшифровки этого словосочетания, смысл его, до того как я сам побывал в армии, впечатления на меня не произвёл, тогда как для Вали, просидевшего несколько лет в одной камере с советскими парнями, всё это звучало крайне непристойно. О многом мне тогда Валя порассказал: и как советские люди умудряются в тюрьме напиться пьяными, и как во времена Франко казнили приговорённых к смерти, – надо сказать, казнили весьма изощрённо…

Вернулся Валя домой под надзор родителей. Мы дружили, «запускали ракеты в космос», обследовали подземелья, стреляли из карабинов и много чего вытворяли и, что самое интересное, не покалечились и живы остались, и никто не сел в тюрьму…

Но всегда в жизни есть «но»… Валя опять исчез, и снова тщетные попытки отца и знакомых разыскать его. Конечно, я подозревал, где можно найти Валю, так как знал, что свой замысел – восстановить из руин древний город в Африке – он не оставил. Не помню, сколько прошло времени, по памяти – довольно-таки много, когда консул вызвал отца Вали и сообщил ему, что Валя находится на Корсике, куда сослан под надзор местного комиссара полиции. Оказывается, на сей раз Валя, умудрённый опытом, решил отправиться в Африку через Марсель. Для этого он решил сначала, дабы замести следы, пожить несколько месяцев в каком-нибудь католическом монастыре на юге Франции, а затем проникнуть тайно на судно, отправляющееся из Марселя в Северную Африку. Что и сделал. Но его обнаружили в трюме, сдали полиции, которая до выяснения личности и обстоятельств высадила его на Корсике, приказав каждый вечер отмечаться в местном комиссариате полиции. Средствами существования, естественно, не обеспечили. Но, по рассказам Вали, он неплохо там жил, давая уроки математики и химии. Когда с ним разобрались, сообщили консулу… Вернулся Валя в Париж, и вскоре его вместе с родителями отправили в Алма-Ату, так как французы его во Франции терпеть более не захотели, а консулу, я думаю, он порядком надоел, и тот сделал всё, чтобы отправить его сразу в СССР, минуя ГДР, дабы он и там чего не натворил, мол, в СССР мозги ему вправят и отучат от страсти к путешествиям и градостроительству. Но не тут-то было…

О Вале долгие годы ничего не было известно. Правда, ходили слухи, что он преподаёт математику, женился, защитил диссертацию, стало быть, живёт нормальной жизнью и, как говорится, стал в строй. Но спустя много лет Валя вдруг объявился в Москве и однажды позвонил в дверь Марининой квартиры… В тот вечер Марина и Толя устроили приём. Они принимали вполне преуспевающих советских граждан, успешно окончивших высшие учебные заведения, умных, хороших специалистов – как мне представляется, прошедших вполне классический путь к успеху всех законопослушных граждан СССР. На звонок дверь открыла Марина. Перед её ясны очи предстал какой-то бродяга, одетый в невообразимое пальто. Но Марина его сразу узнала – бешеный взгляд миндалевидных глаз мог принадлежать только Вале! Валя очень непосредственно заявил Марине, что он бы её не узнал, так она постарела! Во-первых, это неправда – Марина в то время выглядела намного моложе своих лет. И всё благодаря тому, что в своё время делала какие-то упражнения по йоговской системе и до сих пор каждое утро окунается в ванну, наполненную холодной водой. А во-вторых, не очень приятно женщине, когда ей говорят, что она сильно постарела, даже если это правда. Но Марина не обиделась. А потом Валя объявил, и это после разлуки в несколько десятилетий, мол, «не удивляйся моему внешнему виду. Чего только ни говорят о Москве как о криминальном городе, вот я и решил надеть старое пальто, чтобы не выделяться»… На самом деле нельзя было придумать более бросающегося в глаза одеяния, немедленно обращавшего на себя внимание московской милиции, что чревато неприятностями.

Но Валя очаровал светскую компанию своим рассказом о том, как он сидел в тюрьме в СССР и как там было хорошо – постельное бельё меняли каждые десять дней! Можно себе представить недоумение московской элиты и специалистов в области демографии, которые не только в лагерях не сидели, но и в армии не служили… А Валю арестовали при попытке нелегально перейти границу СССР, когда он снова решил отправиться искать свой древний город. Так что у него есть de la suite dans les idées⁴⁷⁾, но увы, ему так и не удалось восстановить из руин древний город своей мечты, а жаль.

⁴⁷⁾ Последовательность в мыслях (характерное французское выражение, означающее, что человек не отступает от своих замыслов; так можно сказать и о Наполеоне, и о пьянице, решившем ещё выпить).

Всего несколько лет тому назад я узнал от Марининой знакомой, что Валя до сих пор живёт в Алма-Ате в какой-то старой башне, как Монтень или Мистраль, в окружении множества кошек и котов.

Миша Терентьев – старый друг, по сути, член нашей семьи; однажды, ещё ребёнком, зайдя к школьному товарищу, он очень удивился, услышав, что тот и дома говорит по-французски. Это оказалось для него откровением – пожалуй, первое откровение в его жизни. Второе – когда он прибыл в страну, где все говорят по-русски, и на улице, и дома… это стало скорее разочарованием… СССР оказался страной несколько иной, чем он его представлял, живя во Франции, а русские не столь добрыми и вовсе не с душой нараспашку. Безграничные просторы полей и золотистые хлеба под ясным небом, которые так романтично колышутся от дуновения тёплого и ласкового восточного ветерка, оказались всего лишь пропагандой, придуманной режиссёром фильма «Кубанские казаки». Но Мише эта идиллическая картина нравилась, а когда показался трактор, предвестник изобилия и сытной жизни, Миша был просто в восторге. Помнит ли он сегодня этот эпизод нашей юности, когда в Salle Pleyel⁴⁸⁾ мы смотрели этот фильм? Помнит ли он, как в том же зале выступал Пудовкин, как Миша умилялся простоте души великого режиссёра, а тот рассказывал, что ставил на съёмках палатку? Что говорить, когда Жерар Филип представлял Черкасова с этаким чисто французским юмором «l’artiste le plus grand⁴⁹⁾ России». Черкасов действительно был высоким, но был ли он великим? Во всяком случае, великим мистификатором и пропагандистом он несомненно был… Всё, что исходило тогда из СССР, воспринималось с умилением и восторгом, и никто не замечал жуткого фарисейства этих выступлений. Я пишу об этом, чтобы как-то объяснить, почему Миша с такой лёгкостью и беспечностью отказался от французского подданства. Ведь Миша – умный человек, а получилось, что он не использовал подарок судьбы – родиться во Франции и прожить там жизнь достойную.

⁴⁸⁾ Саль Плейель (известный концертный зал в Париже).

⁴⁹⁾ Зд.: игра слов; одновременно означает
«самый известный» и «самый высокий» (фр.).

Что можно со всей определённостью утверждать, так это то, что Миша – прирождённый инженер. Безусловно, на поприще техники он мог бы сделать карьеру или, во всяком случае, добиться учёных степеней, но и этого не случилось…

Много нынче в Харькове панельных домов, ни дать ни взять HLM⁵⁰⁾ в пригородах Парижа. В одном из таких домов на северной окраине города живёт Миша. Несколько лет тому назад он оформил заграничный паспорт, решив, что поедет во Францию. Он всегда говорил: «Неважно, поеду ли я во Францию или нет, важно осознание того, что если я захочу или позволят средства, то всегда смогу поехать». Ну что ж, сбылась его мечта – никто сегодня не может ему запретить поехать, ведь многое изменилось в стране – получай приглашение и визу и езжай себе… Но не едет Миша… И, видать, никогда не поедет, некому ему помочь… Не вернулись сторицей его добрые деяния, когда он всех угощал и делился последним, что имел. Сидит себе в маленькой двухкомнатной квартирке, присматривает за многочисленными внуками, ест кашу за неимением средств покупать камамбер и бифштексы, которые так любил запивать красным вином, и радуется тому, что, если захочет, то сможет однажды поехать во Францию…

⁵⁰⁾ HLM (сокр. от habitation loyer modere) –
жильё с умеренной квартплатой (фр.).

Харьков, 2001 г.

КТО МЫ?

Кабы знал тогда, кабы понимал…

Давеча я смотрел по телевизору передачу, посвящённую дочери Антона Ивановича Деникина. В этой передаче дочь Деникина рассказывает о себе и очень сожалеет, что мало может вспомнить о людях, окружавших её в детстве, что общались с её отцом в эмиграции. Мол, у неё были другие заботы, другая, своя жизнь ребёнка, которого мало интересовал мир взрослых. Она сказала, что прозевала, прошляпила, ежели выражаться по-современному – «стратила». Подобное чувство испытываю и я. Много русских приходило в гости к нашим родителям, о чём-то говорили, что-то вспоминали, к чему-то стремились. Разве что одно мне запомнилось: для этих людей небо Франции было не такое голубое, солнце не такое яркое, поля не такие большие, снега мало, а то и вовсе нет. А французы больше озабочены обретением материальных благ, нежели духовных. Многие среди взрослых сетовали на тяжёлую жизнь, хотя это им не помешало народить, прокормить, воспитать и дать образование множеству детей. Немногие многодетные французские семьи имели возможность дать своим детям то образование, которое смогли дать своим детям русские эмигранты. Наша семья жила в рабочем посёлке, довольно-таки многочисленном, и многодетных семей было немало. Детей в семьях было от четырёх до шести. Отец рассказывал, что высокая рождаемость в семьях рабочих объясняется тем, что правительство после Первой мировой войны, забравшей множество жизней молодых французов, сильно обеспокоилось, так как наблюдался явно демографический спад. Действительно, нынче нет такой французской деревушки, где бы ни стоял памятник погибшим на фронтах Первой мировой войны. Имён высечено на граните этих памятников очень много. Вот правительство и решило, дабы увеличить рождаемость, выделять солидное пособие при рождении каждого ребёнка, которое выплачивалось матери до тех пор, пока ребёнок учится. Скажу, что это пособие при наличии четырёх-шести детей действительно было солидным. Так вот, несмотря на это, из всех детей в посёлке в лицее учились только мы. Дети рабочих после окончания обязательной начальной школы в возрасте четырнадцати лет поступали в профтехучилище и вскоре начинали работать. Папа же решил, что мы, старшие, а как-никак нас было четверо, должны окончить лицей. Точно так же поступили родители наших сверстников – детей эмигрантов.

Сегодня диву даёшься, как это так, бедная, скорее – нищая русская эмиграция сумела сделать на чужбине всё то, что она сделала, и оставить неизгладимый след в памяти народа, среди которого ей пришлось прожить долгие годы. Как же это тяжело – в постоянной борьбе за выживание суметь сохранить и передать своим детям patrimoine⁵¹⁾? Как так получилось, что русский «дух» сохранился не только у нас – но и у наших детей и, что ещё более удивительно, – у наших внуков. Я, конечно, говорю о тех семьях, которые пустили корни во Франции и для которых связь поколений по русской линии сохранилась и поныне живёт уже в поколении четвёртом. При этом даже при смешанных браках такие семьи тяготеют к русскому… У нас же – у тех, кто приехал в СССР, дело пошло в обратную сторону, т. к. не только наши дети, но и внуки тяготеют к Франции и чувствуют себя оторванными от Франции.

Но вот только возникает вопрос: к какой России? К какой Франции?

Тhat is the question.

Мы здесь Россию не нашли.

Россию наших родителей.

Дети наши Францию не нашли.

Нашу Францию.

Наших России и Франции на картах не существует, наша родина есть не что иное, как страна мифическая, страна грёз и ностальгии.

⁵¹⁾ Наследие, в т. ч. духовное (фр.).
К.Б. Ндате-с. Чего-чего, а истинно русского patrimoine
г-дам эмигрантам первой волны было не занимать.
Смех, et c’est tout…
Ю.Ц. Сквозь слёзы.

Много русских людей лежит на Сен-Женевьев-де-Буа и других кладбищах Франции… среди них и наши наставники. Всех выбросил во Францию Октябрьский переворот или, как ещё говорят, Великая Октябрьская социалистическая революция. Как бы ни величали это потрясение, ничего не меняется для тысяч людей, которые были вынуждены покинуть родину.

Кто и как покидал родину – мне неведомо, и сожалею я, что не догадался расспросить никого. За исключением нескольких человек, мне неизвестно, кто кем был до революции. Помнится, встречались бывшие актёры из Одессы, была сестра милосердия – крёстная Вани, которая, думаю, выносила раненых с поля брани, но, в основном, бывшие офицеры и грузинские «князья». Но это я говорю просто так… Мама рассказывала, что среди бывших офицеров, если верить им, ниже полковника чинов не было – даже среди безусых поручиков и корнетов, с иронией говорила она, что же до грузин – только князья, и это очень забавляло маму. Однако, должен отметить, никто не кичился своим дворянском происхождением, как это ныне вошло в моду здесь, особенно среди членов «возрождённых» повсюду в СНГ «дворянских собраний». К слову будет сказано, нынешние «дворянские собрания» оказались не в состоянии что-либо «возродить», а тем более, организовать школы, лагеря отдыха для детей, театры, кружки, осуществить какую-либо, пусть незначительную, благотворительность, как это сделала русская эмиграция в Париже. Здесь же, в итоге, всё свелось к распрям между отдельными членами «дворянских собраний», это привело к расколу на несколько «собраний» и, по сути, к их полному бездействию.

Впервые мы поехали в летний лагерь, организованной матушкой Шумкиной, в 1949 году, и можно считать, что именно с этого времени мы навсегда влились в жизнь русской колонии первой волны эмиграции. Именно тогда завязалась дружба между детьми эмиграции, сформировался тот менталитет и тот образ России, о котором я говорил выше – т. е. образ мифический, но это тот образ, который позволил сохранить связь поколений.

Каждое утро поднималось знамя – белоснежное полотнище, на котором золотом был вышит православный крест. Для меня лично до сих пор это знамя – самое прекрасное в мире, и оно олицетворяет ту Россию, которой на карте нет, но которая живёт в моих памяти и сердце. И эта память – дань старшему поколению, которому я обязан тем, что жизнь прожил счастливую, ибо мне были переданы ценности, которые не умирают и позволяют радоваться тому, что я живу на белом свете. Возможно, сказанное мною покажется излишне сентиментальным, но это так. Они не смогли дать нам всё, что нам было нужно, но они отдали нам всё, что у них было, – Россию.

Когда-то Наташа мне сказала, что начнёт свои мемуары фразой: «Первым умерло кладбище…» Но дальше дело не пошло… Скорее всего, этой фразой сказано всё. Но я бы добавил, что умер архаический образ жизни, когда можно было наблюдать, как ласточки осенью собираются в стаи, нанизываются на линии электропередач перед тем, как отправиться в тёплые края; когда по утрам из труб домов поднимаются над посёлком дымки, оповещая, что люди проснулись и начался новый день. Появились телевизоры, затем компьютеры, и все в них уткнулись, не заметив, что небоскрёбы заслонили нам небо и солнце. Мы состарились… мы редко общаемся с друзьями, мы не стремимся куда-то ездить, перестали ходить в кафе, реже перечитываем любимого поэта, притупились чувства, и пришла усталость великая, лишь память осталась, обрывочная, когда лежишь на диване в полузабытьи и радуешься, что не слишком душит кашель и сердце ноет несильно… и то ли в полудрёме, то ли наяву в памяти возникают образы людей, которых когда-то любил, с кем прошёл какой-то отрезок жизненного пути – словом, подпускаем к себе приближающееся ничто малыми дозами, чтобы не было так горько.

И вот уже совсем скоро французы закроют для русских кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, к тому же и Русский Дом скоро перейдёт французам. Случится это тогда, когда не останется в Париже ни одного русского первой волны, и сегодня уже можно сказать, что первая русская эмиграция закончилась. Не будут хоронить на этом кладбище русских, а это стало нынче модным: со всех концов мира русские люди стремятся обрести там последний приют – хоть как-то, пусть после смерти, стать причастным к первой волне эмиграции. Не получится! Вера сказала мне: мол, случается, что и французы умирают, а «тыкать их некуда», всё, хватит! Пусть русских хоронят там, где они умирают. Да и Шишок уже не в состоянии обновлять кресты на могилах, которые давно никто не посещает, так что Наташа права…

Шишок был намного старше нас – но это по нашим представлениям того времени, – настолько старше, что вполне подходил к роли если не воспитателя, то, во всяком случае, старшего товарища, к которому надобно прислушиваться. На самом деле, зовут Шишка – Александр Ляпин, он внук художника Поленова. Мы хорошо знали его мать, знали, что растит сына одна. Отца не знали, мы его никогда не видели, а расспрашивать, кто да что – не догадались, а если по правде, то этот вопрос нас тогда не занимал вовсе. Шишок и до сих пор Шишок… Сколько я помню, его так всегда величали, да и сейчас так называют, несмотря на преклонный возраст и внешность русского барина. С годами сильнее в нём стал проявляться тот едва уловимый образ представителя первый эмиграции, который ни с чем не спутаешь. И пусть Шишок, если ему попадутся на глаза мои воспоминания, не обижается, ежели скажу не так красиво, как мне хотелось бы, но откуда у него, человека, родившегося на Западе, получившего воспитание во Франции и прожившего там всю свою жизнь, столько русского, истинно дворянского достоинства, откуда столь выраженная принадлежность к русскому народу? Думаю, ответ искать надо в личности его матери, память о которой я храню как о доброй, преданной всем нам, детям, женщине. А может, ответ в том, как давеча говорила Надя Волконская: «Родина – это живой организм, и себя надо ощущать просто клеткой этого организма…» – и добавила: «Мои предки бежали из России по воле обстоятельств, но уезжать по доброй воле… Я этого никогда не пойму». Я согласен с Надей, но с оговоркой – слово «бежали» не подходит: наших предков выбросили из страны, но Россию они увезли с собой и передали её нам, своим детям.

Хотелось бы о Шишке написать побольше, но подводит память, да долгие годы я о нём ничего не знал: как прошла его жизнь, какие бури, взлёты и падения сопровождали его в жизни – мне неведомо. Но в памяти всегда будет жить тот миг, как стоял в полумраке церкви на улице Петель перед иконами, тускло освещёнными свечами, этот пожилой человек, чуть сгорбленный, поющий в хоре, состоящем из близких людей, молясь за упокой души недавно преставившегося старшего брата. Мне тогда показалось, что ему снова двадцать лет, а мне пятнадцать…

Но не пятнадцать мне… Пишу и задумываюсь, так ли я пишу? то ли пишу? а главное, зачем? Ведь всё суета сует и погоня за иллюзией… сказала же Наташа, что первым умерло кладбище, умерло, умерло, умерло…

Харьков, 2001 г.

ЮБИЛЕЙ И КОНЕЦ

Боже! Господи! Только не меня! Только не меня! Не хочу! Не могу! Не готов… не зови меня, не призывай к себе, не хочу я!

Ну что ж ты так, друг мой?..

Если не тебя, если не меня, так кого же тогда? Никто не хотел умирать, никто не хочет умирать, а придётся ведь, и очень скоро.

Всё в прошлом, пора и честь знать, ведь ничего впереди нет, не будет и не может быть, всё позади у нас с тобой, у нас с вами, друзья мои, друзья моей юности.

Под мостом Мирабо тихо Сена течёт…

Быстро прошли годы нашей молодости. Друзья мои, Клод, Деде, Мишка, Клодин, Мирей, Жан, Серёжа, Стёпа, Димян, пора нам, пора. Но вы этого не хотите, не хотел и Саша, но погиб, а через сорок дней погибла его сестра Лена, время пришло, Господь распорядился, и нас с тобой не минует, так что же мы?

После дождя ветерок разносил удивительный аромат зрелых хлебов, а на мокрой дороге, в конце которой просматривается шпиль католической церквушки, отражается свет заходящего солнца, мы идём с вами, друзья, и скоро дойдём до той небольшой харчевни, где выпьем несколько бутылок «розе», в последний раз в этот летний день… с тех пор стали пить это вино порознь – кто ушёл воевать в Алжир, кто служить в Белоруссии, кто уехал по требованию работы в далёкие, чужие края, кто погиб, кто куда… но в памяти остался этот день. А по какой дороге идём мы нынче? Не по той ли дороге, ведущий к тоннелю, в конце которого яркий свет? Там, где многие наши друзья, и верится мне, что это именно свет яркого солнца, отражённого в мокром асфальте дороги, ведущей к деревушке Сен-Лу, там, на земле Франции. А то как же иначе? Как можно иначе?

Харьков, 2005 г.

Автор благодарит Наталью Львовну Раковскую, Валентину Владимировну Скрипку и Владимира Георгиевича Яськова за деятельное участие и многообразную помощь в подготовке настоящей публикации.

ОБ АВТОРЕ

Арсений Иванович Вишневский родился в пригороде Парижа (Аржантей) 25 ноября 1935 года в семье русского эмигранта Ивана Николаевича Вишневского и его супруги Валентины Викторовны (урожд. Бурхановской). Первые годы жизни провёл в замкнутом семейном мирке с традиционным русским патриархальным укладом.

В период с 1949 года по 1955 год, живя в Париже, учился в художественной школе «АРТ Аппликэ» и в академии живописи «Жюлиан», сдал экзамены в Сорбонне на получение «Диплома дэтюд сегондэр». Дальше учёба во Франции прервалась в связи с выездом 9 августа 1955 года с семьёй на постоянное жительство в СССР. Принимал активное участие в политической жизни Франции, что сыну «апатрида» было категорически запрещено, однако его охотно приняли в действующую в лицее организацию прокоммунистического «UJRF» («Союз Республиканской Молодёжи Франции»).

По прибытии в Харьков был призван в Советскую Армию. До 1994 года трудился в институте «Харьковский Сантехпроект», занимая должности от чертёжника до главного инженера проекта. Высшее образование получил в Харьковском инженерно-строительном институте. В 1994 году поступил на должность менеджера по зарубежным связям в издательство «Фолио» (из публикации в журнале «©оюз Писателей»).

Родословная А.И. Вишневского представлена на этом сайте

.

Первую часть «Писем сёстрам» читайте здесь.

Аржантей (фр. Argenteuil) – северо-западное предместье Парижа (12 км от центра города).
Художники-импрессионисты сделали Аржентей знаменитым на весь мир. Город и его окрестности изображены на многочисленных полотнах Эдуарда Мане, Клода Моне, Пьера Огюста Ренуара, Альреда Сислея… По запросам в Google желающие найдут целую сокровищницу картин этих и других художников.
Клод Моне жил в Аржантее с декабря 1871 по 1878 год.
Для оформления публикации мы использовали две его картины: вверху «Бульвар Сен-Дени, Аржантей, зима» (1875 год), внизу «Большая дорога, ведущая в Аржантей. Зима» (1885г ).

«Письма к сёстрам» впервые опубликованы в «©оюзе Писателей» (№8 2007 год) – литературно-художественном журнале (Харьков) и найдены в Архиве сайта «Журнальный зал»

В нашем журнале вспоминания публикуются в разделе «Истории от Марии О.».

Мария Ольшанская