Июль в Иерусалиме
часть 2

7

В Музеон Исраэль мы шли из дома пешком во вторник последней моей недели в Иерусалиме. Спустились вниз, к оврагу — слева монастырь Креста, впереди огромные валуны. Монастырь в который раз сфотографировали, на валунах посидели и попили воды. Опять поднялись вверх — сквозь заросли кустарника на склонах оврага к шоссе, повернули налево к дорожке, ведущей в Музеон.

До открытия ещё с полчаса, собирается народ, тонкий ручеёк посетителей, распадающийся на несколько отдельных — по числу кафе в вестибюле, постепенно расширяется, захватывает стойки кассы, выносит своим течением и нас туда, прямо к ценникам. Ух ты! Посещение музея равно двум посещениям филармонии или театра в моём родном городе. Неужели нет никого, кто замолвил бы за нас словечко, и мы бы прошли как гости? Таковых не оказывается, берём билеты, садимся в дальний угол кафе — смотрим через перегородку на фонтан. Жарко, соседство воды от июльского зноя не спасает. А в вестибюле людей все больше — одиночки, пары, семьи. С детьми в колясках, на руках… Детей много. Некоторые из них сидят или даже улеглись прямо на полу вестибюля, собравшись тесной компанией.

Наконец пропускают к турникетам. Родители проходят прямо с колясками, густо увешанными сумками и пакетами. Об их назначении мы узнаем, выйдя через пару часов из помещения музея во внутренний двор. Некоторые показывают не билеты, а карточки. Льготы на посещение — целая система. Проходим и мы, сворачиваем к Храму Книги — белому полушару вне основного здания. Там находятся свитки Мёртвого моря, Кумранские рукописи, случайно найденные бедуинами в пещерах в средине прошлого века.

В круглом зале, где расположены стенды с фрагментами свитков, темно. Может, служители забыли включить свет? Оглядываюсь на других посетителей, понимаю, что так нужно — бесценны находки, самым древним из которых более двух тысяч лет. Под стендами по кругу — специальные трубы для поддержания постоянной влажности. Над трубами клубится пар. Стенды чуть-чуть подсвечены. Глаза постепенно привыкают к полутьме. Поёживаемся от холода.

Экспонаты меняют раз в несколько месяцев, уносят «на отдых» в специальные хранилища. Не представляю, что ещё можно придумать, если даже здесь такие строгие условия, и меньше часа нам понадобилось, чтобы мы просто окоченели в лёгкой летней одежде. Разглядываем фрагменты свитков, пытаемся разобрать отдельные слова. Тишина подчёркивает значительность увиденного.

Переходим в залы, где выставлены древние книги — Тора, Танах… Из разных мест, из разных времён. Тысячу, полторы тысячи лет назад их переписывали вручную, украшали орнаментами и рисунками, а некоторые — золотом. Отмечаю, что многие тексты с нэкудот — огласовкой. Когда уже в нашу эру евреи начали забывать разговорный иврит и перешли на арабский, арамейский, то понадобились эти странные точки-нэкудот, чтобы отметить гласные и ударения для правильного чтения священных текстов. (В ивритском алфавите 22 согласные буквы, гласных нет).

Наконец, выходим на улицу, греемся и переходим в основное здание Музеона. Ищем импрессионистов, садимся посреди зала на скамейку. Вокруг нас Ренуар, Моне, Сезанн… кто-то ещё… «Знаешь, одним Ренуаром больше, одним меньше… Картины Ренуара я просто обожала в ранней юности. Но это всё я могу посмотреть и в другом месте. Мне хочется увидеть то, чего я нигде больше не увижу».

И мы отправляемся в этнографический отдел. Здесь много интересных вещей — одежда еврейских общин из разных стран и даже континентов, украшения, цилиндры для хранения свитков Торы. У одного из цилиндров верхушка очень похожа на шапку Мономаха. «Смотри, — говорю я, — у нас такое возлагали на головы монархов, а вы венчаете им Книгу». — «Мы — народ Книги, ты же знаешь. Ещё две тысячи лет назад у нас была всеобщая грамотность. Дети читали Тору с пяти лет».

Мой друг напоминает мне о важном для евреев Европы периоде Аскалы, начавшемся во второй половине XVIII века. Его результатом стало принятие ими ценностей просвещения, интеграция в европейское общество, получение образования в самых разных областях. Этот период имел большое значение для развития иврита (на нём начали писать светскую литературу) и усиления интереса к истории еврейского народа. Аскалá разрушала предубеждения по отношению к евреям, она дала возможность им занимать более высокое положение в обществе.

— Ну да, — добавляю я. — И школа на иврите — дом книги, бэйт-сэфэр.

Древний ивритский корень «сфр» в основе многих очень важных слов — рассказывать, писатель, переписчик свитков Торы, литература, книга, библиотека. Одновременно — считать, цифра, число, летосчисление, эра… Такой же важный корень «схл»: ум, разум, понимание, благоразумие, образование, просвещение, период Просвещения в еврейской истории (аскала)… — все эти слова растут из корня «схл».

[Иврит меня очаровал — и логикой грамматических конструкций, и строгой простотой языка древних текстов, без излишней цветистости речи (мой друг прочитал и перевёл мне несколько фрагментов из Торы). В русском книжном магазине я купила ещё несколько учебников, отмахиваясь от предложения приобрести аудиодиски, иначе, мол, никогда не пойму живой речи. Весь июль я старательно слушала на иврите передачи новостей по ТВ и радио. На ТВ у меня появились любимые ведущие, мне нравилось их произношение, замечательное гортанное «х» — у меня так никогда не получится, с этим нужно родиться здесь, на этой земле. После того как я дома несколько месяцев старательно учила язык и читала вслух тексты учебника, то понимала некоторые слова, слышала те, которые были мне знакомы, но ещё не слишком глубоко улеглись в памяти].

В этнографических залах мне понравились две синагоги, перевезенные из Италии и Индии и восстановленные в их первозданном виде. Если присовокупить сюда Харьковскую хоральную синагогу, то я побывала внутри трёх — из бесчисленного множества разбросанных по миру. Некоторые из них уже никто не увидит, кроме посетителей Музеон Исраэль.

Мы остановились в крошечном зальчике. На стене — экран, а на экране прокручивается видеофильм о деревянных синагогах Польши, Белоруссии и Литвы, уничтоженных во время Второй мировой войны. Звучит тихая печальная музыка, и на сером фоне возникают ниоткуда и уходят в никуда старые постройки (возраст некоторых из них насчитывал несколько веков). Воображение пририсовывает к плывущим по экрану зданиям людей, для которых эти синагоги были центром духовной жизни. Их тоже нет. И даже если представить, что кому-то придёт в голову восстановить всё в прежнем виде, то некому будет собираться здесь. Синагога на иврите тоже дом — бэйт-кнэсэт, дом, в котором собираются. Дом разрушен не только как объект материальный. Даже если представить, что туда вернутся другие, движимые памятью предков, этого не преодолеть. И прежней укоренённости в землю Европы не достичь. В маленьком зале мы сидели одни. Так больше никто и не зашел…

В других местах, где собраны экспонаты, связанные с жизнью еврейских общин множества стран, людей очень много. На стенах — фотографии разного времени, картины: еврейские праздники, свадьбы. Вот совсем свежее фото — парни-солдаты в столовой воинской части. И тут же большой экран, на котором показывают очередной видеофильм. Свадебный обряд. Раввин или отец ведёт по круглому помосту невесту. Ее лицо укрыто густой вуалью. Бесконечный проход или танец, где каждый поворот и движение что-то означают. Малыши спят в колясках, а дети постарше и взрослые с одинаковым интересом смотрят на экран, ходят по залу. Оживлённые разговоры — дети приобщаются к еврейской традиции.

Здесь, в Музеоне, я начала понимать великую тайну, позволяющую евреям выживать в любых, самых страшных условиях — погибать и снова возрождаться. Отношение к детям — часть этой тайны. Не нужно искать якобы надёжно спрятанные от гоев части Торы, Танаха или Талмуда — о которых никто доподлинно ничего не знает (настолько они секретны!), но при всём этом ими переполнен русскоязычный сегмент Интернета.

Говорят — хочешь родить красивого ребёнка, чаще смотри на красивые вещи и лица, слушай хорошую музыку. И твой ребёнок услышит и увидит то же самое. Вот так и крошечные еврейские дети в колясках — спят, но все слышат и видят, а те, кто на руках родителей, запоминают рассказы взрослых и с самого малого возраста становятся частью своего народа, несут дальше свою тайну.

Я уже не говорю о том, что в Музеоне работают курсы, школы и мастерские. Каждый ребенок может научиться делать что-то своими руками — например, развести краску и написать слово красивыми каллиграфическими буквами, как это делает переписчик на экране. И украсить написанный текст так, как украшали его в древние времена.

Мы покидаем Музей и выходим в Сад искусств им. Билли Роуза. Но прежде чем идти смотреть на скульптуры, вспоминаем, что хорошо бы перекусить. И вот здесь-то я и поняла — зачем детские коляски были увешаны сумками и пакетами. Даже в скромной кафешке на границе здания и внутреннего дворика цены на самый простой бутерброд ох как кусаются — ведь они рассчитаны на туристов. Поэтому люди, которые приходят сюда надолго, целыми семьями, предусмотрительно приносят с собой еду и воду. Два сендвича — всё равно что лишний билет в музей купили и домой на автобусе вернулись, а не пешком. Но что делать? Едим, запиваем водой (хоть воду с собой принесли!), смотрим на публику.

Рядом с нами на скамейке расположилось многочисленное семейство — взрослые, дети. Малышка засмотрелась на туристов, упала, плачет. Коленки целы — мать посмотрела, утешила, та продолжает рыдать. Вышла группа тинейджеров-туристов. Фотографируются у скульптуры. На лицах заученное «чи-и-и-з». Не только малышка, переставшая на какое-то время плакать, но и я смотрю с интересом на позирующих, изумляюсь этому «чи-и-и-з» — губы растянуты улыбками, а в глазах ничего, ни смущения, ни уверенности. Девчушка вспоминает о падении и в очередной раз заходится в плаче, а мы уходим в глубину сада, перед этим сделав несколько снимков иерусалимских холмов, которые видны со всех сторон. Рукотворный сад плавно переходит в дикую природу — валуны, растения, похожие по виду и запаху на гигантский укроп. Балансирую по камням, намертво запутываюсь в колючках, отдираю себя от них, взбираюсь на «постамент», вскидываю руки в восторге… Дрогнул фотоаппарат в руках моего уставшего друга. Пора возвращаться домой.

8

Анаха. Скидка. Она меня заворожила, ведь дома я привыкла, что в наших магазинах ничего не стоит перебить дату реализации, что фрукты и овощи могут продать дешевле, когда там уже и есть нечего. Что в хлебных киосках существует распоряжение — не начинать продавать свежий хлеб, если остался чёрствый. А многие продукты вообще не принимают от продавцов к возврату. Не продал — неси домой. Если написано — распродажа сезонной одежды или обуви со скидкой до 70%, то ещё не факт, что первоначальная (расчётная) цена не была завышена на те же 70%. Не станешь ведь отслеживать ассортимент.

А здесь совсем иначе. Продавец внимательно смотрит на упаковку: «Не берите этот хлеб, у него осталось всего два дня до окончания срока. Сейчас я вам достану другой». И ты уже расплываешься в довольной улыбке, и в следующий раз обязательно завернёшь сюда, в этот уютный магазин, где на многих продуктах две цены — за одну упаковку и за 2-3. Анаха! И пусть ты выигрываешь несколько шекелей, не покидает ощущение выгодной сделки. Вкусное мороженое чуть дальше от дома можно купить за 26 шекелей. В ближайшем супермаркете оно продаётся за 39. Но однажды вечером рядом с ценой я вижу цифру «2». Анаха? Две упаковки по 20 шекелей каждая. Неважно, что в морозилке мало места, и приходится вынимать курицу, есть мороженое не тогда, когда хочется, а с единственной целью — сунуть курицу на место. Анаха!

Две бутылки сладкой воды по цене одной. Они уходят мгновенно. Несладкая дешевле изначально. Мы пьём воду не потому что нужно больше пить в июльский зной, а потому что сладкая вкуснее. И анаха теряет всякий смысл. Это понимаешь не сразу.

А какое замечательное развлечение — иерусалимский шук в конце дня. Тебя охватывает настоящий азарт. Кричат продавцы, кто кого перекричит: «Работай, работай!..» (ударение на последнем слове, так обращаются на иврите к нескольким людям сразу), зазывают к прилавку низкими вечерними ценами. И ты уже наворачиваешь круги, запоминаешь цены, отходишь и возвращаешься опять. На тех прилавках, что впритык к Агриппас, цены высокие. Они и днём выше, чем в конце ряда, и к вечеру не снижаются — в расчёте на туристов, которые не знают заветного слова «анаха». Но мы ведь местные, поэтому проходим, не задерживаясь, ищем места, где пара чуть примятых яблок или персиков снижает цену всей упаковки как минимум в два раза. Более того, дёрнув пакет (их много, они висят на видном месте у каждого прилавка), можно выбрать из огромной кучи фруктов или овощей то, что тебе нравится, и упаковать самостоятельно. Выбираю огромные черные сливы, рядом ортодокс занимается таким же приятным и полезным делом. Чуть сдвигаюсь в сторону, думаю о правилах. Вдруг наши руки потянутся к одной и той же сливе.

Осторожно укладываем в сумку большую упаковку винограда, глаза ищут прилавок с выпечкой. Вкусные пирожки с разнообразной начинкой продают уже по вечерней цене. Вот еще подвезли одну стойку, заполненную снизу доверху. Интересно, что там? Выбираем, наполняем пакет. Цена на все виды выпечки одна и та же. Идем к продавцу взвесить и оплатить покупку. Ух ты! Как выгодно приходить на шук к закрытию!

Совсем забыла, нужно купить болгарский перец, пару штук покрасивее, я ведь видела где-то по четыре шекеля, или даже по три с половиной за кило… Возвращаемся обратно, ищем, где это было. Четыре с половиной, пять шекелей… «Нет, эти люди просто обирают нас! Мы ведь не туристы! Идем дальше!» — «Я устал… Давай возьмем здесь, какая разница… Нам всего пару…» Сдаюсь. Покупаем у ближайшего прилавка, по дороге прихватив большую щётку для уборки квартиры. Резко останавливаюсь. «Ты что? Не попросил его взвесить? По какой цене он продавал перец???» — «Если мы и переплатили, то максимум пятьдесят агарот, полшекеля!» — «Без тебя купила бы дешевле!» Я слишком хорошо вошла в роль хозяйки, и мой друг, отсмеявшись, рассказывает подходящий к случаю анекдот.

По дороге к автобусу (руки заняты неподъемными сумками, да еще и щётка на длинной ручке мешает) заходим в русский магазин. Ставим сумки, прислонив к стене щётку. Иду к прилавку — нужно взять сметаны и творога. Хозяин от кассы подмигивает моему спутнику. Я поглядываю по сторонам — нет ли чего нового со скидкой. Не помню, писала ли раньше, что при всей дороговизне транспорта есть в Иерусалиме способ платить поменьше. Если от покупки билета в одном автобусе до посадки в другой прошло не больше полутора часов, то второй билет можно не брать. Мы успеваем уложиться во время.

К чему я всё это вам рассказываю? А к тому, что существует еще один стереотип — израильтянам некуда девать деньги. Большое заблуждение так думать. Израильтянам живется по-разному. Чтобы хорошо жить, нужно много работать. Конечно, если есть работа. Иерусалим в этом смысле не самое удачное место. Государственная служба и сфера услуг, как мне показалось, обеспечивают работой достаточное количество соискателей. Еще строительство. Какой прекрасной была бы эта страна, поднявшаяся в пустыне, если бы ей не приходилось тратить огромные средства на оборону! Еда и одежда — не проблема. Анаха, сезонные распродажи… Знать — где и что продают, на что и когда скидки. Проблема с жильём. Цены на недвижимость всё время растут, и аренда квартиры становится всё дороже с каждым годом.

Трёх двушек в Харькове хватит на половину однушки в Иерусалиме, в тихом центре. Многие старые красивые дома стоят заколоченные — купить особняк и отреставрировать не всякому по карману. Социальные протесты в основном связаны с жильём, с арендой и компенсацией от могущественного Битуах Леуми — службы национального страхования в Израиле.

9

Многие мои знакомые недоумённо пожимали плечами, когда я говорила, что хочу месяц провести в Иерусалиме, но по своему собственному плану. «Неужели ты не поедешь туда-то, не посмотришь то-то, не прикоснёшься к тому-то и не окунёшься в воды Иордана? Зачем же тогда ехать, тратить такие деньги?» Как было объяснить, что если ехать, смотреть, прикасаться ко всему, что есть в Израиле — никакой жизни и никаких денег не хватит. Даже для того, чтобы узнать, что искать, нужно ещё одну жизнь потратить на изучение истории этой земли. Поэтому для себя я решила, что если суждено мне что-то увидеть, то оно само меня найдет и явится в своем облике, образе, абрисе, тенью мелькнёт или лёгким облаком.

Через Яффские ворота я вошла в Старый город с удивительным пьянящим чувством узнавания. Не как туристка или паломница. А если даже и как паломница, то исключительно в литературном смысле. Мне все здесь знакомо. Слева гостиницы «Империал» и «Петра» (бывшая «Средиземноморская»). «Средиземноморских» в 19 веке было две. Они принадлежали двум братьям. Та, что у Яффских ворот, была популярнее, а вторая (её первоначальное название мне так и не удалось установить) только вносила путаницу, поскольку иногда её тоже называли «Средиземноморской», и находилась она недалеко от Шхемских (Дамасских) ворот. У Яффских ворот жили в свое время Бунин и Герман Мелвилл, автор «Моби Дика». У Шхемских ворот — Марк Твен, и только благодаря его письмам я поняла, где это было. Справа — Башня Давида. Напротив, через площадь — здание, в котором когда-то находилась Австрийская почта. «Смотри, вот табличка, — сказала я своему другу. — Сколько раз я видела её на фото!» Через Яффские ворота, выйдя у старого железнодорожного вокзала, въехал на повозке в Старый город и поселился в «Петре» герой повести моего друга. А потом ходил отправлять телеграмму на эту самую Австрийскую почту.

Спустя несколько лет прошел через ворота пешком генерал Эдмунд Алленби — в знак уважения к Вечному городу. Он произнёс речь на площади у Башни Давида и, по легендам, тоже жил в «Петре». Так начался в декабре 1917 года для Иерусалима британский мандат.

На наш оживлённый разговор по-русски («А ты посмотри, сравни окна гостиниц… ой, я эти окна могу нарисовать с закрытыми глазами…» — «Нет, ты не права, сейчас за «Петрой» ничего нет, никаких остатков бассейна…») обратила внимание юная парочка, как оказалось, москвичей: «Вы так интересно рассказываете, наверное, живёте здесь (это к моему спутнику). Мы хотим попасть к Стене Плача, куда нам повернуть, в какую сторону?»

Решили составить им компанию. У Стены разделились — женщины пошли на женскую половину, а мужчины на мужскую. Перед последним спуском по лестнице вниз Лена надела кофточку поверх платья и повязала голову платком, моя одежда тоже соответствовала правилам. Женщин было много, пришлось немного подождать, чтобы подойти к самой Стене и подумать там о том, о чём хотелось.

На нейтральной территории мы подождали мужчин и уже вместе направились опять в сторону Яффских ворот. По дороге заглянули в некоторые улочки и дворики, где живут обитатели еврейского и армянского кварталов, на площади, где когда-то располагалась самая древняя в городе синагога Рамбана, полюбовались на танцующих и поющих подростков-туристов в одинаковых майках. Раз уж так получилось, что гуляем с москвичами, то пошли в сторону Сергиевского подворья, которое недавно было передано России. Мой друг рассказал им о его истории. Посидели во внутреннем дворе подворья у фонтана… А вот это сюрприз… Буквально в ту минуту, когда я пишу заметки, вспомнив о прогулке полуторамесячной давности, об интересных приспособлениях для отжимания масла, для поднятия воды наверх, которые мы разглядывали…

«16—17 августа 2012 года, согласно достигнутой договоренности между российской и израильской сторонами, коллекция экспонатов сельскохозяйственных инструментов Моше Даяна была вывезена из внутренного двора Сергиевского подворья в поселение Бейт Даган в окрестностях Ришон Лециона — в парк министерства сельского хозяйства государства Израиль. С 17 по 22 августа 2012 года обществом охраны природы Израиля полностью освобождены северные постройки Сергиевского подворья».

Надеюсь, что «при съёмках этого фильма не пострадало ни одно животное». Я имею в виду иерусалимских котов, которые в огромных количествах гуляют сами по себе, где они хотят. Наши юные случайные попутчики из Москвы не пропускали ни одну кошку или кота, чтобы не попытаться их приласкать, погладить. А это, замечу, тяжело. Не всем даются они в руки, чаще разбегаются в стороны. У меня сохранились фото, свидетельствующее о том, что этих москвичей иерусалимские коты признали.

Второй наш поход в Старый город состоялся в одну из суббот и был связан с тем, что я решила купить нательные крестики своим близким. Опять Яффские ворота, улица Давида, поворот налево, на улицу «Христианский квартал», к Храму Гроба Господня. Во дворе — сотни разноязыких туристов со всех стран мира. Казалось, внутрь не пройти. На удивление, потоки сливались у входа, не мешая друг другу, и вот мы уже внутри. Камень миропомазания, место, где Иосиф и Никодим помазали смирной и алоэ тело Иисуса. Камень плотно обступили люди. Те, кто поближе, — стоят на коленях. Камня нужно коснуться. Ещё лучше положить на него что-то, например, крестик. Об этом громко напоминает энергичная женщина-экскурсовод, говорящая по-русски. Она держит над головой, как флажок, надутый яркий приметный пластиковый цветок на древке: «Постарайтесь подойти к камню, а потом соберётесь под этим цветком». Туристов много, экскурсоводов тоже. Выбираемся на свободное место, обходим очередь, кольцом охватившую Кувуклию — главную святыню всех христиан, гробницу в скале, в которой после распятия был погребён Иисус Христос и где на третий день произошло его чудесное Воскрешение.

Чтобы не растеряться здесь, нужно принадлежать к группе. Не выпускать из виду цветок над головой экскурсовода, если пришёл сюда как турист. Не выпускать из виду руководителя паломнической группы, если ты паломник. Или, в крайнем случае, запастись путеводителем и пытаться самостоятельно искать то или иное место. Мы не принадлежали ни к одной из групп, и у нас в руках не было путеводителя. Оставалось одно — ловить то неуловимое, что должно быть в этих древних стенах. Чувство ли, звук ли, может, образ.

Нам повезло — мы нашли образ. В дальнем переходе, куда не долетал шум, гул, говор, устало прислонившись к стене, сбросив обувь, сидели две женщины. Их фигуры были скрыты под длинной темной одеждой. «Посмотри на них, — сказал мой друг. — Так они сидели и сто, и тысячу лет назад… Устало прислонившись к стене, сбросив обувь… Так они сидели у стен Иерусалима, преодолев сотни километров, может, и пешком добираясь сюда через пустыню…»

Наше третье путешествие началось у южной окраины стены. Но об этом я, кажется, уже писала. Или не писала?.. Как не хотели идти под палящим солнцем, поэтому поднялись к какому-то учебному заведению под самые стены Старого города, а потом шли к Яффским воротам, то взбираясь на камни, то обходя их по тропинкам, открывая для себя много нового — например, что в город можно попасть не только через всем известные ворота. Как фотографировались у оливы, чудом выросшей в расщелине между камнями. Но и здесь, в тени стены, было жарко, пот стекал с лица в три ручья, и срочно хотелось умыться — хоть бы и в туалете слева от Яффских ворот. Свернули налево, нашли нужный объект, там несколько служащих, молодых парней.

«Спроси, здесь нужно платить?» Поднимаюсь по ступенькам, резко останавливаюсь, услышав за спиной «хамишим шкалим» (пятьдесят шекелей). «Что-что? Пятьдесят шекелей, чтобы ополоснуть лицо? Обсохнет по дороге!» — «Иди спокойно, это другое…» Умываюсь, выхожу, спускаюсь вниз: «Что они хотели? За что пятьдесят шекелей?» — «Они спрашивали, не хотим ли мы подняться на стену и погулять там. Я сказал, что нет. Тогда они сбавили цену до 36 шекелей». — «Ещё чего! Я снаружи, пока шли сюда, приметила лестницу наверх. Если нужно будет, то найдем её изнутри и погуляем даром. Мы не туристы какие-нибудь, чтобы на нас наживаться!»

Воскресенье, но нет привычного столпотворения. Идём по улице Давида, все лавочки открыты, но продавцы пока скучают. Нам нужно опять повернуть влево, на улицу «Христианский квартал», там мне осталось купить крестик для своего племянника (к тому же я — крестная мать), а если повезёт, то и положить его на Камень миропомазания в Храме Гроба Господня. Во дворе Храма собираются туристы, а возле Камня — никого! Кладу крестик, переворачиваю и на другую сторону. Как жаль, что еще два остались дома. Ничего, я их все вместе сложу потом.

В этот раз мы хотели найти вторую гостиницу «Средиземноморскую» — у Шхемских ворот — и дом Витенберга. Одна из квартир там принадлежала Ариэлю Шарону (премьер-министру Израиля в 2001—2006 гг.). Поэтому этот дом называют также домом Шарона. В бывшей гостинице теперь располагается йешива, евреи ходят туда через греческий квартал, хотя от Шхемских ворот по улице, разделяющей греческий и арабский кварталы, дорога к йешиве короче.

Мы идем дорогой евреев. Пересекаем Виа Долороса. Воображение рисовало мне её иначе — каменистая дорога, толпы людей по обе стороны, а посредине — Христос, тяжелый крест на спине прижимает его к земле… Всё не так. Узкая тёмная улочка, дома, лавки, туристам не разминуться, и только табличка на стене не оставляет места для сомнений.

По Бэйт-Хабад идём к площади у Шхемских ворот — я запомнила её на карте как ориентир. Площадь оказывается тесным перекрёстком нескольких улиц. Оглядываюсь вокруг, но другого такого места мы не видели, придётся довериться карте. Сворачиваем налево, в тесноту улочек греческого квартала. «Наши» дома где-то здесь. На всякий случай запоминаю название улицы, на которую повернули. Йешиву мы нашли довольно быстро. Окнами бывшая гостиница похожа на «Петру» у Яффских ворот. Да и общим обликом дома. На стене флаг Израиля, вроде бы не ошиблись. А вот с домом Шарона нам не повезло. Или не узнали, или мимо нужной улицы прошли. Вообще с улицами там прямо беда. Устали, пора бы и возвращаться, а все кружим и кружим на месте, а на указателе — одно и то же название. Да и улицами это в привычном нам смысле назвать трудно. Каменные мешки, изредка оборачивающиеся фасадами домов, монастырей, лавок, люди появляются и исчезают, и только мы кружим и кружим, сидящие у лавок или домов смотрят вопросительно, но мы ничего у них не спрашиваем, им не на что ответить.

Наконец, квартал нас выпускает — к Греческой Патриархии, к знакомым местам. Карабкаться на стены Старого города — пусть и бесплатно — мне уже не хочется. Хочется вернуться домой, на нашу добрую Эмек Рефаим, в зелень деревьев, сутолоку кафе и ресторанов, в разноголосье и шум, порадоваться светофору, призывно зеленеющему на нужном нам перекрёстке.

10

… Мы обогнули эту смотровую площадку чуть пониже, когда впервые шли в Старый город. А однажды поднялись на неё, прихватив с собой фотоаппарат — пусть и затёрты ракурсы теми, кто стоял там до нас, но вдруг увидим что-то новое. Пока я любовалась холмами на востоке, пыталась получше разглядеть серую разделительную стену вдоль последней гряды холмов — где-то там Палестинская автономия, всё было хорошо. Невозможно передать словами первозданную красоту этого места — даже каскады сбегающих вниз посёлков не мешали видеть пустыню во всём её величии, россыпи камней, сквозь которые изредка пробивалась скупая зелень. Я доставала фотоаппарат и снова его прятала — бессмысленное занятие, это нужно видеть своими глазами.

Повернулась спиной к холмам, взглянула вниз, в пропасть — и смотровая площадка наклонилась под моими ногами, и странно закружилась голова. Ну да, у меня высотобоязнь — точно так же наклоняются и уходят у меня из-под ног балконы на верхних этажах высоток, и я стараюсь не выходить на них без особой нужды. Но чтобы голова кружилась, чтобы легонько подташнивало и хотелось поскорее спуститься вниз — такого не было ни разу. Знала бы я тогда, что там за углом, не затащил бы меня никто на эту смотровую площадку, хотя именно ей я обязана несколькими хорошими кадрами со стенами Старого города справа, кварталом Ямин Моше слева и рвом внизу с бесконечным потоком машин и автобусов. И не просто рвом, а рвом, как оказалось, особенным, являющимся естественным продолжением другого.

«Сионские ворота Старого города с видом на долину также известны как «Ворота долины». Долина Еннома — Геенна огненная, «а в Талмуде сообщается, что в этой долине находится вход в преисподнюю — в том месте, где между двумя пальмами поднимается дым».

Вот такое я прочитала в Интернете, вернувшись домой. Гора Сион и Сионские ворота были немного позади и справа, когда я неосторожно повернулась спиной к Геенне огненной. Пальм и дыма увидеть не могла. Просто странно закружилась голова и площадка начала убегать из-под ног.

В конце сентября прошлого года на этой же площадке стоял мой друг. Он отошёл назад, повернул объектив вправо, и ему удалось запечатлеть недостающее — и гору Сион (слева на кадре), и Долину Еннома под ней, а если хорошо присмотреться, то можно разглядеть и серую разделительную стену на горизонте.

Всё совпадает, я даже по карте сверилась. А вы можете прочитать об этом страшном месте здесь.

11

Вокруг Бака, Старый Катамон, Немецкая и Греческая Мошавы (буквально — поселения, колонии, основанные в 19 веке), а в центре — наш скромный, но чрезвычайно уютный дом, наша квартира с крошечным балкончиком, откуда я по утрам наблюдаю за жизнью кошачьего семейства на границе двух дворов.

Эти районы Иерусалима — важная часть истории арабо-израильской войны (1947—1949). А ещё это места, связанные с жизнью героев книг моего друга. Ключевой момент самого известного его романа, переводящий судьбу героя из драмы в трагедию — теракт в иерусалимском отеле «Семирамис».

Если говорить о реальной истории, то в ночь с 5 на 6 января 1948 года отель, расположенный в городском районе Катамон, был взорван. Взрыв организовала еврейская военизированная группа «Хагана», руководители которой получили информацию о том, что там находится штаб арабских формирований.

В романе события разворачивались несколько иначе, и даже расположение отеля осталось за кадром. Мой друг использовал историческое событие настолько, насколько оно ему было необходимо для развития сюжета. Точное место роли не играло, но оно заинтересовало меня. Эмоционально я уже была включена в сюжет, гуляла вслед за героями по карте Иерусалима, теряла улицы, направление, путалась в номерах домов и опять выходила к нужному.

Я нашла «Семирамис» на англоязычном сайте (до этого бесполезно читая всё, что писали на русском языке), в рассказе туристов, побывавших там, и однажды мы «подошли» к месту взрыва с двух сторон. Я двигалась по карте от улицы Черниховского, свернув на ha-Пальмах, отсчитывая кварталы по улице, название которой латиницей «Hahish» — до пересечения с «Мэхалкэй hа-маим», «Распределяющие воду».

(Во время блокады Иерусалима в 1948 г. ощущалась нехватка воды, и воду, привозимую водовозами, распределяли по установленной для горожан норме. В честь этих людей и названа улица в Старом Катамоне. Существует версия, что эту воду подносили солдатам прямо под огнём, во время сражений).

Мой друг шёл мне навстречу от своего дома. На перекрёстке мы «встретились». Слева от меня и справа от него на месте гостиницы стояла большая вилла. Когда мы подошли к ней уже вместе, я даже поняла, откуда, с какой точки, фотографировали развалины «Семирамиса». Это фото есть в Википедии.

И ещё одна, очень важная мысль, вынесенная мною из прогулок по Иерусалиму, по прилегающим к нашему дому районам. Сколько раз я повторяла фразу, увидев то или другое: «Ваша страна создана, чтобы в ней хорошо жилось людям, а у нас люди существуют для того, чтобы хорошо жилось стране, государству».

Скажите, где ещё придет в голову увековечить память «Распределяющих воду»? Кстати, на иврите слово «вода» — во множественном числе. И слово «жизнь» — тоже. Маим, хаим… Нет в иврите слова «небо». Есть «шамаим» — небеса, и тоже во множественном числе. Каждый человек важен для евреев, каждое имя стараются сохранить в памяти. Никто не должен быть забыт или потерян, если есть возможность найти и помнить. И уже иначе воспринимаешь табличку в начале Эмек Рефаим — на ней дата теракта (здесь взорвали автобус с пассажирами) и список жертв. Идешь дальше, улица вливается в небольшую площадь. На площади цветочная клумба и камень — его поставили родственники в память членов семьи, погибших в Освенциме. Все перечислены поимённо. Таких табличек, камней, плит — много.

Замечательная Бака. Когда-то там жили арабы, теперь — евреи. Война есть война, и победителей в ней не назначают. Не случись войны, может, Бака была бы иной. Сейчас это очень зеленый, уютный красивый район. Улица Бэйт-Лехэм немного напоминает Яффо — архитектурой некоторых зданий. Но мне ещё больше нравятся крошечные улочки, пересекающие Бэйт-Лехэм. В них много скромных, неприметных старых домиков, отодвинутых вглубь от ограды. В шутку ищем «свой».

Находим улочку Гедеон — когда-то в конце 40-х, уже после Второй мировой войны, но до образования Израиля, здесь в одном из домов жили сотрудники НКВД, которым было поручено разыскать бывшую собственность Русской православной церкви на территории Палестины. Не ищите в источниках эту историю — я своими словами пересказываю фабулу романа моего друга. Мы с ним даже номер дома знаем, но нечаянно в темноте проскакиваем мимо.

«А вдруг там стоит старый довоенный дом, и не в глубине двора, а выходящий на улицу?» — «Ну и что? Я написал роман, а не исторический труд!» Но я уговариваю вернуться и посмотреть внимательнее на номера домов. Ура! На месте нашего дома пустое место. Никаких следов того, что было здесь в конце 40-х.

О моих иерусалимских впечатлениях можно писать и писать, вспоминать ещё какой-то штрих и опять дописывать. Например, о «штакетнике». Не знаю, везде ли используется это словечко, но обозначает оно ограду, забор из деревянных реек, заострённых кверху. У нас дерево заменили на искусственный камень и обозвали это жутким словом «еврозабор» — в дополнение к «евроремонту». Обеспеченные люди приближают себя к Европе, заменяя естественное и хорошее искусственным и плохим. «Евроокна» — из той же серии.

В Израиле деревья в цене, слишком дорого достались, чтобы взять да и вырубить. Поэтому штакетник может ограждать замечательный особняк для одной семьи, стоящий немалых денег. Помню рассказ моего друга, что из-за аномальной жары запретили поливать деревья и цветники, которые и так поливали точечно, придумав экономную схему. Тем не менее, деревьев, цветов и кустарников в Иерусалиме много, и многие дома просто утопают в зелени. «Я соскучился по запахам средней полосы. Здесь всё пахнет иначе…» Добавлю, что многое совсем не пахнет, но несколько раз вечером я вдруг резко останавливалась, пытаясь уловить источник запаха, пусть чужого и непривычного, но пряного и волнующего.

Пока я училась беречь воду, не задумывалась о животных на улице. Им-то каково без воды? Бродячих собак я не встречала, но видела площадку, где каждая приведенная сюда собака — потерявшаяся или случайно рождённая вне дома — могла найти себе хозяина. С кем только ни гуляют по старой железной дороге.

А вот котов в городе тьма — поджарых, внимательных, недоверчивых. Они оккупировали дворы, особняки, улицы… Некоторых котов распределяют между собой жители дома, повязывают им на шеи ошейники, по которым выделяют «своих» и кормят. Остальные вынуждены добывать пищу сами, сбившись в коллектив. Одиночки мне попадались редко. В нашем дворе тоже жили коты. Те, что с ошейниками, были потолще — нескольких кормила женщина из соседнего подъезда, все остальные — типичные иерусалимские. И этих котов кормят и поят добрые граждане. Ставят миски для еды и ведра для воды. Еду коты могут найти и в мусорных контейнерах на улице, а вот воду — только там, где её для них налили.

А еще эвкалипты… Высоченные эвкалипты до «шамаим». Много можно писать, но нужно когда-то и остановиться. Я ехала в Израиль с теплыми чувствами, а вернулась домой просто очарованной этой удивительной страной, проросшей в пустыне среди камней, благодаря памяти, стойкости и воле её народа.

12

«Омдот hайу раглейну бишэарайх йерушалаим» — «Стояли наши ноги у врат твоих, Иерусалим»

Когда-нибудь я надеюсь прочитать Псалмы Давида на языке оригинала и понять, о чём поёт замечательный израильский певец Шломо Арци (еще один побудительный мотив, заставивший меня найти ивритский алфавит, вначале растеряться — никогда я не запомню эти буквы, — а потом упрямо двигаться «от холма к холму»).

«Картинки детства» — этой песней Шломо Арци я хочу закончить заметки. Перевод названия мой.

Август, 2012

Первую часть читайте здесь.

Список основных публикаций Марии Ольшанской в нашем журнале на её персональной странице.

В оформлении заметок использованы фотографии автора, сделанные в Иерусалиме в июле 2012 года.