Мария Ольшанская

Алик

Большинство проектных и научно-исследовательских институтов в моём городе создавалось с нуля. То ли дело наш Институт!

Завод, от которого он «отпочковался», имел свою славную, ещё дореволюционную историю и традиции. Эти традиции перешли и к нам, тем более что Институт располагался недалеко от «родового гнезда», в заводском районе Харькова. Мы не были «центровыми», не были почвой, из которой произрастали советские анекдоты о НИИ, в наш отдел кадров не стояла очередь. Зато о наших неостепенённых Учителях складывались легенды и передавались из поколения в поколение. Уж не говоря о том, что работали в Институте целые семейные кланы, в силу той же традиции. До поры и антисемитизм не имел у нас ни почвы, ни адептов, а отдельные «бытовые антисемиты» воспринимались как люди с чудачествами, вроде тех, кто не имеет привычки завязывать на ботинках шнурки.

Для Института не было «ни эллина, ни иудея», поскольку в тот год, когда я пришла туда, предвоенное малочисленное поколение только вошло в самый активный возраст, и всем хватало места. Не национальность, а партийность определяла скорость продвижения по административной лестнице (к её высоким ступеням). Поэтому заведующим в среднем сегменте подразделений, ведущим конструктором или технологом мог стать любой — хоть еврей, хоть нееврей. У нас даже караим был из числа «аборигенов» в должности заведующего (у караимской общины в Харькове — своя интересная история и её артефакты).

Мое же поколение — результат послевоенного демографического всплеска — оказалось не только менее ярким, не выделившим из своей среды ничего, сколь-нибудь стоящего для Института, но и стало в итоге его могильщиком.

«Прервалась связь времен» — и даже не в глобальном смысле (развал Союза), а в конкретном — когда профильный вуз ежегодно засылал к нам десанты молодых специалистов, а им находили применение на овощехранилищах, в подшефных колхозах-совхозах, на строительстве городских объектов и даже в поддержании прилегающих к Институту территорий в надлежащей чистоте.

«Пропал дом!» (Михаил Булгаков).

Алика я увидела впервые в подшефном совхозе на уборке помидоров. Он сидел в центре группы почитательниц, ел бутерброд и травил анекдоты. Мой первый трудовой август начался в режиме «сутки-двое» — два дня работаем, на третий едем на помидоры. Лучшая возможность для молодого специалиста познакомиться с коллективом в неформальной обстановке.

Алик был еврей, относился к предвоенному поколению и к моменту нашего знакомства по совокупности заслуг и способностей занимал должность ведущего конструктора с окладом 190 советских рублей. А еще он был, как оказалось, неугомонной творческой личностью и к каждому празднику готовил фильм по мотивам жизни нашего отдела, за что получил прозвище «Витторио де Сика». Почему именно это имя? Видимо, из-за его звучности. Во всяком случае, Алику — маленькому черноволосому крепышу с густой чёрной аккуратно выстриженной бородой — оно очень подходило.

Моя подруга Люська была его любимой актрисой и звездой личного кинематографа, хоть и носящего имя итальянского режиссёра. Какой была Люська в те годы, вы можете представить, вспомнив фильм «Смешная девчонка» с Барброй Стрейзанд в главной роли. Удивительная схожесть в чертах лица, правда, без округлостей фигуры, но с теми же линиями. Высокая тощая Люська в брюках тигровой расцветки и неимоверной ширины, блондинка с огромным хвостом-шиньоном на голове и килограммом краски на лице… Вряд ли она сама себя помнит такой. Когда она повышала голос — в отделе звенели оконные стёкла. А чего вы хотели от девчонки, выросшей, как трава, в заводском поселке недалеко от нашего Института?

Но Алик увидел в ней СВОЮ актрису. Он заставлял её голос ворковать, глаза излучать свет и тепло, а при этом она ещё и пела не хуже Барбры.

За месяц до праздника начиналось обдумывание сценария, за неделю до праздника изгонялись по вечерам из помещения желающие поработать сверх положенного. Оставалась только съемочная группа, и творилось очередное чудо. Праздновать мы начинали во второй половине дня. Главное же происходило после еды и питья, после того как мы отдавали дань искусству наших отделовских стряпух.

Как сказал Владимир Ильич: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино».

Гасили свет, задергивали шторы, усаживались поудобнее и… хохотали над удачными репликами, узнавали себя и друг друга в персонажах.

Одним словом, Алика мы не просто любили, Алика мы обожали.

И тут грянул гром. Ни с того, ни с сего начальство велело никуда никому не расходиться, потому что в отделе будет важное собрание. Что случилось, никто не знал и даже догадок не строил. Собрались. Мой стол у стола начальства, рядом с входной дверью. Люська вошла, дёрнула её за руку, говорю — садись со мной. Сели, ждём, что будет. Отдел наш занимал несколько комнат на этаже. Начали подтягиваться остальные сотрудники.

Когда все собрались, наш начальник — умница, автор кучи изобретений и просто хороший человек, с несвойственным ему выражением лица сказал:

«Мы вас собрали по чрезвычайному делу. Ведущий конструктор това… (запнулся)… З.А.И., как оказалось, подал документы на эмиграцию в Израиль, мы обязаны дать эту факту оценку. А.И. (холодно), подойдите сюда».

Вот это да… Сидим с Люськой, глазами хлопаем — то друг на друга, то на Алика смотрим растерянно. У нас в Институте это второй случай, ну нет почвы для эмиграции, первый случился еще до моего прихода и вошел в легенды как нечто небывалое, невозможное и не имеющее шансов повториться.

Алик подходит к столу начальства и начинает что-то говорить. Я его не узнаю, прямо по Грибоедову:

…И слушаю, не понимаю, 
Как будто все еще мне объяснить хотят. 
Растерян мыслями… чего-то ожидаю…

Из всего им сказанного запомнила одно: «Я еврей, я чувствую себя евреем, я хочу, чтобы дети мои выросли евреями, а здесь это невозможно…»

У Алика было двое сыновей, не помню, школьного уже возраста или младше. Но его резоны не доходят до нашего сознания. Ведущий конструктор, любимец отдела… Даже в колхоз редко посылают, только если всех, а не по списку. Зачем ему Израиль?

Дают возможность высказаться остальным. Выскакивает одна самая бойкая и сразу в атаку:

«Вы знаете, что делается в мире? Вы хотите, чтобы ваши дети стреляли в моих детей?..» Ну и тому подобное — с придыханием, со слезами на глазах, со ссылками на прессу и классиков… Никак не закончит.

«Дура, что она несёт?» — шепчет мне Люська. — «Идиотка она, ты что, не знаешь?» — добавляю вполголоса.

Народ от такого пламени немного пришёл в себя, реагирует — кто поддержкой, кто глухим рокотом в адрес Алика, а кто хихикает — всё же застой за окном, штампы не очень воспринимаются.

Мы с Люськой горестно смотрим на жертву в раздрае чувств — он явно готов вынести до конца аутодафе, и нам его жаль, что же ещё ему придется выслушать. С другой стороны — версия предательства не отбрасывается, но видоизменяется. Я-то знаю, что происходит за пределами нашего Института, и поток эмигрантов чем ближе к центру Харькова, тем шире. Стало не хватать всего на всех в 70-е — ни хороших мест работы, ни должностей, и давно в отделах кадров начали искать слабое звено. Это мы здесь живём ещё при «Интернационале», вдали от огней большого города.

То, что Алик «предаёт страну» — в лексике нашей экзальтированной патриотки, — меня не так трогает, как то, что он предаёт нас. Нас, которые его так любили, нас, которые им восторгались, мою Люську, которую он вывел в звёзды, а теперь бросил, ту радость, что дарил он нам своими фильмами. Алик, зачем ты так с нами поступил? Ведь нас вообще не волновало твое еврейство!

Теперь я думаю, что мы были эгоистами в своём замкнутом мирке и ни разу не задумались, а есть ли у Алика свои проблемы, кроме наших?

Но на этом всё не закончилось.

Алика без всяких на то оснований, не высказав ни одной претензии по поводу качества и ценности его работы, перевели с должности ведущего конструктора в простые инженеры, вдвое сократив ему зарплату. А поскольку наш отдел занимался ещё и продукцией двойного назначения, определили ему рабочее место вне пределов отдела — на всех ветрах, где каждый мог в спину произнести всё, что захочет. Уволиться ведь было нельзя — так прописано в процедуре выезда.

И в заключение то, что мучило меня долгие годы.

Однажды Алик пришел на наш этаж. В пустом коридоре он шёл мне навстречу и поздоровался. А я не ответила и отвернулась. И он пошел дальше. Эта встреча не давала мне покоя, поскольку не чувствовала я своей правоты. В тот же день я рассказала о ней своим близким взрослым знакомым. Они сказали — и правильно ты сделала. А я чувствовала, что неправильно, но хотелось оправдаться.

Алик уехал в итоге в Израиль, как и собирался, не изменив по дороге маршрута.

У него друг оставался в Институте до развала Союза, самого Института и до начала массовой алии. Я смотрела на него как на потенциального «почтового голубя». Но не подходить же к нему и не спрашивать — ты случайно не собрался в эмиграцию? А если собрался и увидишь Алика, то передай, что я прошу прощения за ту встречу в коридоре. Видит Бог, была я тогда дурой и обиделась всего-то за любовь преданную, как мне тогда казалось. За то, что мы так его любили, и он нас на Израиль променял, на непонятное нам желание своих детей евреями вырастить.

Хотела сказать, но так и не решилась.

В оформлении страницы ипользована работа Вильгельма Александровича Котарбинского «Переход евреев через Чермное море».

Список основных публикаций Марии Ольшанской в нашем журнале на её персональной странице.

Дополнительно можно прочитать близкий по теме рассказ Михаила Ковсана «Сигарета» (из цикла «Киевские рассказы»).

Мария Ольшанская