«Я подошел к окну и стал смотреть на город. Совершенно сознательно я начал прощаться со всем, что было… Отец как-то рассказывал мне, что перед самой войной с Гитлером он имел обыкновение бродить по Лондону с широко раскрытыми глазами, поражаясь красоте зданий, которую он раньше никогда не замечал… и прощаясь с ними. Сейчас мною владело такое же чувство. Но тут было нечто худшее… На этот раз человеку угрожали не варварские погромы и злоумышленные поджоги: впереди был просто долгий, медленный неодолимый процесс разложения и разрушения…

Я стоял и смотрел, и сердце мое все еще отвергало то, что говорил мне разум. Даже тогда я все еще был под властью ощущения, будто все это слишком велико, слишком неестественно, чтобы происходить в действительности…

Должно быть, думал, я, это было одним из наиболее упорных и удобных заблуждений человечества: считать, что «у нас это случиться не может», что никаким катаклизмам не подвержено лично мое крошечное время и местечко в мире. Но вот это случилось у нас…»

(Джон Уиндэм, «День триффидов»)

В романе Уиндэма ученые, не думая об отдаленных последствиях своей деятельности, вывели породу искусственных растений – триффидов, в надежде, что они решат проблему полезных для человека продуктов. А оказалось, что обладающие способностью вырывать свои корни из земли и двигаться, куда им нужно, триффиды снялись со своих мест и объявили войну человечеству, передавая сигналы на своем странном языке, подстерегая и умерщвляя людей ядовитым жалом, отвоевывая жизненное пространство, разрушая города. Ведь, как угадал коллега главного героя:

«Вы заметили, что, когда они нападают, они всегда целят в незащищенную часть тела? Почти всегда в голову, иногда в руки. Или вот еще: если взять статистику жертв, то обращают на себя внимание процент поражения глаз и ослепление. Это весьма примечательно и важно… Другими словами, они знают, что делают. Давайте посмотрим на это вот с какой точки зрения. Положим, они действительно обладают интеллектом. Тогда у нас перед ними только одно важное преимущество – зрение. Мы видим, они – нет. Отнимите у нас зрение, и наше превосходство исчезает. Мало того, наше положение станет хуже, чем у них, потому что они приспособлены к слепому существованию, а мы нет».

Два с лишним года, а если с самого начала считать, то почти три года мы живем под властью странных существ – искусственно выведенных, говорящих на непонятном для большинства языке, жалящих в голову и ослепляющих (ведь не обязательно, чтобы ослепнуть, нужно неосторожно полюбоваться метеоритным дождём, как в романе, можно просто изо дня в день смотреть телепередачи).

Когда в прошлом году я начала свои прогулки по родному городу, пройдя за сезон полтысячи километров, я не знала, что уже существует название для этих существ, другого придумывать не нужно, глядя на стремительное разрушение и деградацию третьего по значению города Российской империи. Да и триффид может оказаться соседом или даже родственником. Просто вид у него другой, сразу не разберешь, пока не ужалит.

Сперва я рассматривала все «имперское», дореволюционное – хотелось запомнить, как выглядят эти прекрасные здания, возведенные талантливыми архитекторами, основоположниками харьковского архитектурного стиля. Ведь буквально в трех шагах от центра они разрушаются, умирают на глазах, теряя прежнее величие и красоту. Когда-то в Россию действительно шли инвестиции, строились заводы и заводские поселки, а инвесторы возводили свои особняки – каждый в своем стиле, с приметами страны, откуда они приехали. Это была почти безмятежная, и если отрешиться от произошедшего, почти счастливая часть моих прогулок.

Но однажды, сделав круг побольше, поглядев на проходные неработающих заводов со сбитыми орденами на фронтоне (декоммунизация!), я подошла с другой стороны к дому, где когда-то жила моя бабушка, к величественной «сталинке» (в народе – «семиэтажка»). На первом этаже этого дома были когда-то замечательные магазины – «Книжный» и «Булочная», другие меня не интересовали. Забравшись под стол с подушкой и книжкой, отламывая ломти свежего белого круглого хлеба, я часами увлеченно читала, а где-то там во дворе шла своя жизнь, но я о ней не знала. И только сейчас с любопытством заглянула туда, пытаясь вычислить окно бабушкиной кухни. Нет… не греет, если нет воспоминаний.

Напротив дома, по другую сторону проспекта, была «Кулинария», а в ней вкусные сладкие сырки с медвежатами на обертке. В детстве мне часто приходилось делать трудный выбор – или сырок с медвежатами, или мороженое, которое привозили в большом синем ящике на перекресток двух дорог. До сих пор помню морозный запах и вкус того мороженого, ощущение чуда, когда продавщица отбрасывала крышку ящика.

Где же эта «Кулинария»? Мы поднимались туда по ступенькам. Не вижу ничего похожего, звоню маме, она не помнит, ей не нужно было делать мучительный выбор между медвежатами на обертке и ящиком на перекрестке. Спрашиваю у людей, сидящих на скамейках у дома. «А мы не знаем, живем здесь недавно». Боже мой, куда девались люди из моего прошлого? Неужели никого нет, чтобы подтвердил – не приснилось мне моё детство, оно было, и «Кулинария» была, там, где я ее помню, и магазины – «Книжный» и «Булочная»…

С этого похода к «семиэтажке» и началось мое «Прощание с родиной», оно же – возвращение к истокам.

Такое же ощущение потерянности, разрыва между прошлым и настоящим, когда прошлое меня отвергало – вместе с моей памятью, с моей детской радостью и восторженностью, а настоящее было бессмысленным, безнадежным и ввергающим меня в уныние и острое чувство безысходности, возникло еще раз, когда ноги повернули в сторону маленькой железнодорожной станции в черте города. Там жил дядя моей мамы, почти равный ей по возрасту, а его дети были моими ровесниками. Туда мы приходили в гости – в маленький одноэтажный домик для работников станции. Как оказалось, на улочке, примыкающей к железной дороге, было много таких домиков, но некому уже сказать, в каком из них жила моя родня. Поглядела сквозь ограды на дворики, цветники и сараюшки да и вернулась домой.

Моя малая родина – последнее, что мне хотелось увидеть. Сколько лет мне было на старой фотографии – там я с братьями (родным и двоюродным) и моей второй бабушкой, рано умершей, – восемь? девять? Когда она умерла, родители нас не взяли на похороны, и не к кому стало ездить.

Удивительно… Живу рядом с автобусной остановкой, выхватываю глазами знакомый номер маршрута, полчаса езды всего, может, чуть больше, а взять билет и поехать… интересно, конечно, но… как-нибудь потом, не сейчас. «Потома не будет», – говорила по разным поводам моя главная бабушка, которая мамина мама. В детстве я от нее отмахивалась и не слушала, но слова ее запомнила и вдруг отчетливо поняла – а ведь действительно «Потома не будет», поэтому нужно покупать билет и ехать немедленно, вот сейчас, сию минуту, с самого утра…

Итак, начало августа прошлого года, я в автобусе, не предупредив никого, еду – «пришла свобода, простор для мыслей и чувств… обратный отсчет завершается…» – как написал поэт Кирилл Ковальджи.

Выхожу в центре, в расчете на то, что здесь будет у кого спросить, куда мне идти, где те важные места моего детства, о которых я больше знаю из рассказов, чем из собственных воспоминаний, а они не столько в зримых образах, сколько в ощущениях.

Большая площадь… по одну сторону павильоны местного рынка, на тротуаре лотки и просто торговля «с земли» – цветы, фрукты… По другую сторону – сквер, какое-то явно дореволюционное красивое здание… и тоже – цветы… фрукты…

Спрашиваю у одной, другой женщины – а где здесь школа? (Школа на первом месте в моем списке достопримечательностей). «А мы не местные», – отвечают.

А где же местные? Отхожу в сторону, достаю телефон: «Мама, ты даже не представляешь, где я сейчас! Но что мне делать? Родина наша есть, а жителей нет, вокруг одни приезжие».

«Что вы ищете?» – спрашивают из открытой дверцы автомобиля. «Да вот на родину приехала, родилась здесь, а не могу понять ничего, спросить не у кого…» Заинтересовались, оглядывают меня с любопытством: «А фамилия как?» Называю все фамилии – родителей, бабушек-дедушек. Фамилии им ни о чем не говорят. Боже мой… Мои предки обосновались здесь в 18-м веке, при Екатерине. Я думала, их здесь каждый должен знать. Видимо, разметала-развеяла жизнь коренное население этих мест. Зато знаю теперь, где искать школу. На всякий случай уточняю, что мне нужна старая школа. «Да они рядом – старая и новая», – отвечают.

Иду мимо местного Мемориала – памятник погибшим в Великую Отечественную войну землякам. Даже два памятника – еще партизанам, которых немцы повесили в первые же месяцы оккупации. Это отдельная запутанная история.

Читаю имена на стеле погибших. Все фамилии людей моего рода представлены. Жаль, записать не на чем и у мамы спросить, кто это.

Поворачиваю к школе. Старое, полуразрушенное, но красивое даже в таком виде здание бывшей дореволюционной земской, а потом советской общеобразовательной школы. Звоню маме, рассказываю, что вижу, она подтверждает, что я стою именно там, где нужно. Последнее, что она успевает мне сказать, перед тем как опустошился мой телефонный счет, о пополнении которого я не подумала: «Твой отец с родителями жил на центральной улице, прямо на пересечении с улицей, идущей от школы». И вот я одна, без связи, без консультанта, без инструктора…

Обхожу вокруг старую школу. Позади обрыв, поросший густой растительностью, впереди крошечная аллея старых деревьев, ведущая к входу в школу. По бокам полуразрушенные входы в подвал с остатками каменных ступеней. С одной стороны можно спуститься и заглянуть в помещение, выложенное кафелем. Может, там был спортивный зал? Поднимаюсь, оцениваю пространство бывшего двора. Ведь эта школа примечательна не только своей историей, не только тем, что мои родители учились здесь в одном классе, а позже, когда моя мама там работала, она брала меня, маленькую, на свои уроки, и я навсегда запомнила с тех пор многие правила грамматики русского языка. Во время немецкой оккупации в школьном дворе за проволокой держали отловленную в облавах молодежь перед отправкой в Германию. Маме чудом удалось сбежать и прятаться несколько месяцев у многочисленной родни, пока опасность не миновала, а отец попался и был остарбайтером у бауэра на восточной оконечности немецких земель, что ускорило освобождение и дало ему возможность довоевать со всеми и получить медаль «За победу над Германией», украшенную запрещенной ныне на Украине георгиевской (гвардейской) лентой.

Семья отца была из «понаехавших», как сейчас говорят. Их родовое гнездо – неподалеку от моей малой родины, а посему родни, где можно было спрятаться, не было, да и жили они, как оказалось, практически на виду у немцев.

А вот мама… Позже она сказала, что мысль о бегстве её не оставляла всю ночь после поимки. Она подходила к обрыву, но там стояли немцы с автоматами. Бежать можно было только через центральный вход, по ровной местности, если какое-то чудо лишит на время охранников зрения. Таким чудом оказалась моя прабабушка, прибежавшая к школе вместе с другими, прослышавшими о ночной облаве. Вот она и организовала побег.

Напротив входа в школу вижу одинокий небольшой домик, за ним спортплощадка школы-новостройки. Домик явно старый, может, и довоенный. Теперь он обложен каким-то покрытием, а на крыше торчит телевизионная антенна. Как оказалось, именно через двор этого дома, а дальше по пустырю и вниз убегала моя мама после чудесного освобождения.

Новая школа – ничего особенного, если не считать, что на ней висит теперь табличка о героях войны, учившихся здесь.

Мама рассказывала об одном из них, Герое Советского Союза. Такая выразительная картинка из послевоенной жизни. Когда он вернулся, места в госучреждениях уже были нагреты и освоены чиновниками. Пришел доложиться по форме, а ему через дверь, не глядя – подождите, мы заняты. И вот идет мимо то ли сама мама, то ли человек, ей об этом рассказавший, а на крылечке в гимнастерке солдат примостился, со звездочкой Героя на груди, скромно мерцающей. «Ты что здесь сидишь?» – «Да вот жду, пришел доложить о возвращении…» – «Так ты же ГЕРОЙ! Это они должны ждать!» – «Ничего-ничего… я не спешу».

Пока я школы рассматривала, на пустынной улице мужчина появился – в перспективном возрасте, старше меня годами явно. Останавливаю, спрашиваю о той части большого поселка городского типа (на деле – огромного села, растянувшегося по живописным холмам на много километров), где я родилась. Указываю по памяти приблизительные координаты. Он тоже учился в этой старой школе, но маму мою не застал, мы тогда уже уехали на Западную Украину, после того как мой отец институт окончил и направление на работу получил. Он мне сказал – спускайтесь вниз по улице, не сворачивая никуда, переходите дорогу и найдете.

Иду по дороге вниз, буквально через несколько шагов вижу перспективную для расспросов семью на скамейке у дома. Останавливаюсь в надежде еще что-то узнать. Здесь мне повезло больше, посыпались знакомые имена и ориентиры. На месте недостроенного особняка, примыкающего к бывшему школьному двору, жил завуч, имя которого я помню с детства по рассказам мамы. Он очень огорчился, когда узнал, что мама выбрала филологию, а не математику, к которой у нее были несомненные способности. Тут же выяснилось, что они лечились в детстве у того же педиатра, что и я, у замечательной женщины, давно лежащей на одном из местных кладбищ. Наконец, у меня появились земляки, и я почувствовала себя увереннее. Правда, в тот (первый) раз мне так и не удалось найти наш переулок, выходящий на луг к крошечной едва заметной речушке, в которой моя мама в детстве чуть не утонула – она тогда была и шире, и глубже.

Побродив безрезультатно по склонам и переулкам, поглядев на бывшую мебельную фабрику, во дворе которой сохранились старые корпуса, в одном из них работал мой дед, мамин отец, погибший на войне, я вернулась знакомым уже маршрутом к школе.

И тут в крошечной школьной аллее меня ждала удивительная встреча – то ли с детством, то ли с жизненным кругом человека, образно воплощённом в этой встрече.

Забыла сказать, что окна старой школы были выбиты и зияли пустыми глазницами оконных проёмов, если воспользоваться литературным штампом. Над входной дверью окно большое и круглое, а во втором этаже все окна со стороны фасада – стрельчатые и высокие. Интересное такое архитектурное решение.

Я еще раз обошла школу, поднявшись по улице, постояла над обрывом, полюбовалась открывшимися просторами, домами, теснящимися по холмам среди зелени, лесами на горизонте, и опять вернулась к аллее из десятка деревьев, высотой и возрастом не уступающих школе. Остановилась, увидев троицу девочек лет семи-восьми. Они подбирали камешки и пытались попасть в круглый оконный проём над заколоченным входом, а над ними встревожено хлопали крыльями птицы, гнездящиеся во втором этаже, вылетевшие из окон.

Девочки повернулись на мои шаги, и некоторое время мы с интересом разглядывали друг друга. Пришла пора устанавливать контакт. «В этой школе когда-то учились мои родители. А моя мама здесь работала. Представляете, мне много лет, а у меня есть мама. Я вернусь домой и расскажу, что видела её школу».

Девочки помолчали, потом одна спросила: «Вы здесь живете?» – «Нет, я живу в Харькове, но здесь родилась и специально приехала посмотреть на эти места». – «А как вы думаете, нам можно подойти поближе к двери?» – «Думаю, что можно, только ничего не трогайте». Вспомнив о подвале, говорю: «Здесь можно ходить, а вот в подвал не стоит, там плохие ступени и, может быть, даже крысы живут». – «А вы там были?» – «Была, но вам не советую. Я всё же большая уже, можно сказать, бабушка. У меня не только мама, но и внучка есть. Правда, она маленькая, если с вами сравнить». Не помню, о чем мы еще говорили, я пошла дальше, к дому моего отца, а они остались в аллее.

У ворот дома, где жил мой отец и его родители, сидела женщина, продавала яблоки и какие-то овощи. Я остановилась, сказала, что здесь жили когда-то мои родственники. Женщина ответила, что дом покупал у моего деда ее отец, ей самой было тогда лет пятнадцать, поэтому она ничего не знает. Но её соседке 96 лет, она всегда здесь жила, я могу постучать к ней во двор, и она расскажет все, что мне будет интересно. «Да нет, не нужно беспокоить человека. Достаточно, что я увидела это место, где была много лет назад», – говорю.

«Может, вы у меня что-нибудь купите?» – «Куплю… яблоки!» – «А помидоры, смотрите, какие хорошие!» – «Да нет, не могу. Я еще хочу посмотреть на больницу, в которой родилась, мне будет тяжело ходить пешком, да и когда еще домой в Харьков попаду. В следующий раз».

Хозяйка погрузила мне яблоки в сумку, а тут и «мои» девчонки подоспели и тоже на яблоки загляделись. Посмотрели-поохали, сказали, что сейчас денег нет, завтра придут. Пока я прощалась, они чуток вперед ушли, и тут меня осенило: «Эй, девочки, остановитесь!» Подхожу, раскрываю сумку: «Выбирайте по самому крупному, раз уж мы во второй раз встретились!» Они улыбаются смущенно, я их подбадриваю, прошу не стесняться. Взяли по яблоку, побежали дальше, а я медленно иду по улице, отдыхаю перед очередным рывком в прошлое. Тем более что еще нужно спросить, где больница, куда идти.

По дороге много интересного встретилось. Поселок-то старинный, по заверениям историков, даже на несколько лет старше Харькова. Конечно, с той поры ничего не осталось, но вот дореволюционного много еще. И здание банка, там сейчас местная администрация сидит, и клуб, и несколько домов перед клубом явно «перспективных», как я говорю. Да и сама больница, до которой я все же добралась, вначале спустившись по склону центрального холма вниз, а потом еще вверх поднявшись. Большой двор, двухэтажное здание собственно больницы, а полукругом одноэтажные строения – аптека, лаборатории, отделения… Перехватила пробегавшую сотрудницу – а где здесь роддом? – На втором этаже, – отвечает. Что-то не складывается. Мама рассказывала, что когда рожала меня глубокой зимней ночью, за стеной семья врача жила, и она боялась крикнуть, чтобы не разбудить ненароком. Хотя… мало ли где роддом располагался в давние уже времена.

И еще одно. Родина моя малая – это огромные пространства, разбросанные по холмам, дома, теснящиеся вдоль узких улиц, образованных зачастую естественным путем. И никакого транспорта, тем более, раньше, в год, когда я родилась. Позже мама рассказала, что почувствовала схватки вечером, а ее мать, моя бабушка, по делам куда-то ушла. Отец в Харькове на учебе. Что делать? Собралась и по холмам в центр, а это примерно час пути, не меньше. И то, если идти быстрым шагом, а не зимним вечером и со схватками. Дошла до свекрови, моей второй бабушки, попросила провести до больницы. А это еще час. Теперь я понимаю, откуда здоровье и долголетие у моих земляков. Мама умерла через полгода после моего путешествия, на 92-м году жизни. Ее родной дядя – накануне столетия.

Возвращаясь от больницы, я опять повстречала тех девочек. Они спускались мне навстречу по противоположной стороне улицы.

«Эй! Я нашла-таки больницу и увидела место, в котором родилась, представляете!» Мы помахали друг другу руками – в восторге от третьей за день встречи – и разошлись в разные стороны. Вот что это было, скажите мне?

Малая родина – завершающая точка моего «обратного отсчета», если не считать, что «приближается ноль», опять-таки, согласно строфе стихотворения Кирилла Ковальджи. Может, по этой причине мне было страшновато возвращаться туда. Всё казалось, что что-то случится. Оно и случилось, хоть и не так серьезно. Сразу же после поездки на меня свалилась ангина – и это в жаркий август, и это после перерыва в несколько десятков лет. Мне было двенадцать, когда в последний раз заболело горло. Крымский воздух и море решили эту проблему, казалось, навсегда. Но возвращение в детство без ангины было бы неполным, я так понимаю.

Все же спустя две недели я упрямо вернулась туда во второй раз, теперь уже с фотоаппаратом, после консультаций с мамой и сверки с картами, предоставленными Интернетом. Нашла и наш переулок, и дом, в котором прошли первые годы моего детства, и дом прадеда, патриарха рода, резко изменившего свою жизнь в 18-м веке, и дом потомков друга и спутника семьи моего давнего предка, вместе с ним решившегося на переезд в неведомое.

Я нашла улицу, где жила моя прабабушка по материнской линии, спасшая мою маму от рабства в Германии, ее после этого случая за спиной называли ведьмой – до того неправдоподобную штуку она провернула. Вот с домом прабабушки я ошиблась, положась на детскую память и старые фотографии. Он оказался на другой стороне улицы, а я фотографировала чужой, хоть и похожий.

Я нашла церковь, когда-то она считалась жемчужиной деревянного зодчества, а нынешняя малообразованщина обложила бесценные стены пластиком, и теперь дерево под ним разрушается. Священник этой церкви произвел надо мной обряд крещения дома, поскольку отец был коммунистом, а мать – советской учительницей. Мама нашла выход, чтобы успокоить свою совесть и одновременно подчиниться традиции. Когда в дом звали священника, она падала в кровать и с головой укрывалась одеялом.

Вот и живу в сомнениях – достаточно ли каноничным был тот обряд?.. Скорее всего, прабабушка позаботилась. С ее умом и способностями быть бы ей государственным деятелем. Она все успела – и лавку завести при НЭПе, и нескольких чужих детей спасти в своей семье во время голода 30-х.

А прадед мой похоронен на маленьком местном кладбище, протянувшемся узкой полосой между двумя переулками. Через это кладбище ходил домой и на работу мой дед, сокращая дорогу. Мама сказала – проведи мысленно две линии, соединяющие противоположные стороны прямоугольника посредине, и получишь место, где могила прадеда. Над могилой был самый высокий крест. Я нашла это место, но ни могилы, ни креста там уже нет. И мама вспомнила, что во время голода и сразу после него исчезли деревянные кресты на кладбище. Ими топили печку люди, у которых не было сил найти и принести дров откуда-нибудь подальше.

И колодец нашла, в полукилометре от нашего дома. Мама рассказывала, что в нём была самая вкусная вода, а ближе к дому брали воду для стирки и прочего. Колодец давно засорился, прикрыт сверху бревнами, а из-под него течет тонкая струйка воды. Там вокруг много родников.

Пока я расспрашивала о колодце местных жителей, у меня из рук выпал фотоаппарат, и створки объектива перестали раскрываться до конца. С удивлением я смотрела на результат фотографирования, пока не поняла в чем дело, и что теперь нужно будет легким касанием пальца заставлять створки разойтись в стороны. Зато получился замечательный, говорящий, обеспечивающий тональность этой страницы снимок, который вы видите вверху.

«…Но смерть не всё взяла. Средь этих урн и плит
Неизгладимый след минувших дней таится;
Все струны порвались, но звук еще дрожит,
И жертвенник погас, но дым еще струится»

Список основных публикаций Марии Ольшанской в нашем журнале на её персональной странице.