Димитр Димов
«Обреченные души»
Несколько слов от переводчика
Мы продолжаем печатать роман Димитра Димова «Обреченные души». Часть первую («Конец одной истории») можно прочитать здесь, а главы I–III второй части — на этой странице. В первых двух публикациях можно послушать музыкальную тему из одноименного болгарского фильма («Осъдени души») на фоне кадров. Поскольку не все читатели помнят или знают о перипетиях Гражданской войны в Испании, а именно об этом рассказывается в романе, написанном в 1945 году, то вслед ему я предполагаю опубликовать некоторые фрагменты книги Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь».
Мария Ольшанская
Часть вторая
Фанни и Лойола
IV
В дни, что наступили вслед за этим, Фанни чуть не задохнулась в муках безнадежной любви. Она почти неделю беспрерывно пьянствовала, выкуривала много сигарет с опиумом, дважды истерически обругала Робинсона, надоела Лесли и, наконец, уехала путешествовать. Но эти бесцельные скитания по Испании, которым она предалась, чтобы забыть Эредиа, еще сильнее разжигали ее страсть. Что только ни заставляло ее снова думать о нем! На знойных улицах Кордовы и Гранады ей встречались монахи с андалузскими лицами, похожие на него. От Понтеведры до Валенсии, от Сан-Себастьяна до Кадиса она видела монастыри и соборы, полихромные статуи Христа, богородиц и разных святых — трагических идолов с кровавыми ранами на теле, с прозрачными слезами на глазах, в золоте, алмазах и рубинах. Целые поколения творцов на протяжении веков выражали в архитектуре, живописи и скульптуре символы извращенного католицизмом христианства, которое должно было отвлечь внимание человека от зла, неправды и насилия на земле. Но разве в этих символах, в этом фанатическом стремлении к неведомому и к иллюзии сверхчувственного не проглядывал порыв и вечно молодая энергия народа, который когда-то искал правды у бога и в бессмертии души, а сейчас — в логике кровавых революций? Заблудшие одиночки, которые искренне молятся на эти символы в толпе фарисеев и разрушителей, желающих их уничтожить, не были ли они похожи на те символы? Явило на свет и тех, и других одно и то же стремление к правде, которое воспринималось иностранцами или с насмешкой, или превращалось в дешевую романтику, поскольку не поддавалось пониманию. Но Фанни постепенно начала понимать. В Испании церковь еще продолжала запугивать народ потусторонней местью бога и хлопотала перед ним о прощении людям грехов, понятно, не безвозмездно. Здесь были еще тысячи лицемеров в рясах, давно уже продавших Христа.
Но разве отец Эредиа такой? Разве Фанни не улавливала в нем стремления к чистому, нравственному потоку христианства, разве не ощущала настоящую, пламенную красоту его испанской души? Ну и что с того, что он, наверное, слепо верил в догмы религии, в бессмертие души и, возможно, падал на колени, как и другие иезуиты в «Ареналесе», перед каждой деревянной статуей богородицы?
Фанни никогда не верила в существование бога, в какое-то неземное существо, стоящее над природными силами, над наслаждениями и благами жизни. Она вообще никогда не испытывала потребности в такой вере. По натуре, по воспитанию и жизненному опыту она была атеисткой, как и ее прадеды, которых нисколько не пугал бог, когда они завоевывали мир. Вера и монашество Эредиа казались ей такими абсурдными! Это было настоящее безумие! Но не скрывалась ли за этим безумием нравственное совершенство личности, возвышающейся над другими — Фанни знала только свой, обреченный на гибель мир, — как Дон-Кихот своим безумием возвышался над нормальными людьми, среди которых жил? Мрачный и фанатичный огонь в его глазах, когда он отказался принять ее в Пенья-Ронде, не был ли он проявлением этого совершенства? О, она могла показаться ему невыносимой со своей грубой откровенностью, со своим настойчивым преследованием. Он, наверное, ни за что не захотел бы снова встретиться с ней. Возможно, сама мысль о сделанном ею признании, признании развращенной светской женщины, привыкшей выбирать себе любовников, как перчатки, наполняла его отвращением. Но чем больше она убеждалась, что он думает именно так, тем сильнее вспыхивала любовь, тем упрямее и болезненнее становилось желание обладать им, желание, которое слепило, которое угрожало довести ее до истерии. В таком состоянии она скиталась от города к городу, бродила по апельсиновым и мандариновым рощам Андалузии, осматривала музеи, дворцы и соборы. Под тропическим блеском солнца конфликты между людьми становились непримиримее, богатство выглядело аморальнее, бедность — печальнее. В Малаге она видела, как несколько молодых роялистов стреляли из элегантной машины и убили местного предводителя коммунистов. Их арестовали, но на следующий день толпа захватила тюрьму и забила их кольями. В Кадисе публика освистала осторожного молодого, неопытного тореро: «Негодяй!.. Скотина!.. Трус!.. Ни за что деньги заплатили!», — возмущенно орала толпа. Оскорбленный тореро кинулся вперед, и рога быка распороли ему живот. Он сделал это ради двухсот песет, которые пообещал ему импресарио. Как можно ставить на карту человеческую жизнь ради каких-то двухсот песет?.. Фанни с ужасом смотрела на кровавые следы на песке. Но зрелище продолжалось. На арену вышел другой тореро, одетый в золото и шелк, убил одним ударом быка, и публика неистово закричала: «Какой смельчак!.. Браво, парень! Браво, сын Севильи!» — потому что счастливец был родом из Севильи, а Севилья была колыбелью тореадоров. Так Фанни путешествовала по этой стране огненных страстей, яркого солнца и голубого неба, пытаясь глубже почувствовать болезненные, но сладкие спазмы своей муки, полнее узнать суровую логику жизни, которой она еще не знала.
Однажды вечером в Альхесирасе у нее подскочила температура до сорока. Пришел врач — сухощавый молодой человек с моноклем и в перчатках. Его попытки говорить по-французски до крайности утомили Фанни.
— Москитная лихорадка!.. — сказал он, внимательно посмотрев ей в глаза и не интересуясь другими симптомами.
— Это опасно?
— Через три дня пройдет.
На четвертый день температура действительно упала и Фанни выздоровела. Она предложила врачу достойный гонорар, но он отказался взять.
— Я дал обещание богородице один год лечить бесплатно, — просто объяснил он.
В тот же день Фанни поехала на один из курортов Сьерра-Невады.
Местечко называлось Маитена и находилось оно на расстоянии около двадцати километров от Гранады, но Фанни не обнаружила в нем ничего привлекательного и решила поехать в горный отель. По данным туристического бюро, там было сто комнат, полный комфорт, а также проводники, мулы, если сеньора захочет подняться на Муласен или Пикачо-де-Велету, самые высокие горы Сьерра-Невады.
Автомобиль запетлял по асфальтовой дороге в сторону отеля. Зачарованная пейзажем, Фанни приказала Робинсону ехать помедленнее. Пейзаж становился, чем дальше, тем более пустынным, диким и величественным. Под вечным синим небом, под слепящим сиянием солнца перед ее глазами открывалась панорама, которая словно осталась еще с первых дней жизни! Будто чья-то гигантская рука яростными ударами высекла мертвые долины с пересохшими речками и голые массивы, на которых не росло ничего, кроме редких серо-зеленых кактусов причудливой формы, убогих остатков низеньких кустов да выгоревшей на солнце травы. На слюдяных сланцах играли серо-синие отблески, напоминающие переливы бриллиантов, рассыпанных среди зеленоватых или бурых скал. Ни пение птиц, ни свежая зелень, ни журчание ручья не оживляли это огромное пустынное пространство, это вечное молчание. Только приглушенный шум автомобилей, едущих от отеля к Маитене и Гранаде, нарушал мертвую тишину. Сухой горячий воздух дрожал от тропического зноя, от какой-то обжигающей, пронзительной боли, заставившей Фанни снова думать об Эредиа.
Почему он не согласился, чтобы она помогала в Пенья-Ронде? Неужели она такая испорченная, недостойная? Неужели в ней не было силы достойно держаться, не оскорблять его монашества никакими поступками, никакими намеками на свои чувства? Он, наверное, видел эти места, ведь его семья жила в Гранаде. Как он был похож на этот пейзаж, такой суровый, такой ослепительно красивый и пустынный. Каким удивительным было это сходство между характером человека и природой в Испании! Ох, как все вокруг связано с его обликом, который она видела днем и ночью, который притягивал ее, словно жестокий и сладостный магнит!..
Неожиданная картина оторвала ее от размышлений. Автомобиль догнал какую-то женщину, которая шла и держала за уздечку осла, запряженного в маленькую повозку. Животное ступало медленно, тяжело таща воз вверх по крутой дороге. Женщина шла рядом, не менее утомленная адской жарой, и время от времени дергала за уздечку, чтобы хоть немного подстегнуть осла. Фанни могла бы подумать, что это испанская крестьянка, если бы ее лицо и одежда не казались несколько странными для этих мест. Незнакомка была до крайности немощная и сухая, с поседевшей головой, одетая в светлую блузку и старомодную узкую и длинную юбку с замысловатыми фестонами на швах. Обута она была в деревянные сандалии на босу ногу, которые крепились ремешками к ступне и щиколотке. Голова ее была прикрыта широкополой соломенной шляпой. Она бы как раз подходила для такого климата, если бы не была реликвией давно прошедшей моды на шляпки с искусственными цветами. Под шляпкой Фанни увидела лицо — сморщенное, загорелое до шоколадного цвета. Но чистые синие глаза оживляли это странное лицо.
Робинсон повернулся к Фанни, взглянул, будто хотел спросить: «Видели? Бьюсь об заклад, что это англичанка…» Фанни знаком велела остановиться. Повозка и осел с хозяйкой поравнялись с автомобилем.
— Are you English?*) — спросила Фанни.
— Yes!.. Yes!..**) — Незнакомка подложила камни под колеса повозки и радостно подошла к Фанни. — Я мисс Смитерс!..
*) — Вы англичанка? (англ.)
**) — Да!.. Да!.. (англ.)
— Очень приятно!.. — сказала Фанни. — Вы живете в отеле?
— Я провожу зиму в Маитене, а летом живу в пещере.
Она рукой показала ближайшие скалы на склоне, где извивалось шоссе.
— Наверное, это полезно для здоровья! — промолвила Фанни, сочувственно глядя в синие глаза мисс Смитерс. В их прозрачности сквозила смесь тихого помешательства и добродушия.
— Поверьте, это прекрасно!
— Вы давно здесь живете?
— Очень давно. Летом я спускаюсь в Маитену только за едой.
И она нежно похлопала ослика по холке.
— Чудесно! — сказала Фанни.
— Хотите, я угощу вас молоком? — сердечно спросила мисс Смитерс. — У меня в пещере есть коза.
— Благодарю!.. Я пила апельсиновый сок в Маитене. Пожалуйста, не беспокойтесь!
Но мисс Смитерс налила в глиняную посудину молока из жестяного бидона, который стоял на повозке, и подала вначале Фанни, потом Робинсону. У бидона были двойные стенки, поэтому молоко было холодным и приятно освежало. Глаза помешанной нежно смотрели на ее лицо.
— Хотите увидеть мою пещеру? — неожиданно спросила мисс Смитерс.
— К сожалению, нет!.. У меня совсем нет времени.
— Тогда позвольте, я вам подарю библию!.. О, не смейтесь!
— А я не смеюсь.
— Мне кажется, что мои соотечественники склонны смеяться, когда видят меня. Но я считаю, что библия — самая совершенная книга. После нее идут книги Унамуно. Вы читали Унамуно?
— Нет, — сказала Фанни.
— Тогда прочитайте его эссе о монастыре в Сигуэнце.
— Обязательно, — пообещала Фанни.
Мисс Смитерс достала из повозки книгу и подала ее Фанни.
— Вечерами, когда все стихает, я пою псалмы… да… понимаете, как старый монах-неуч из Сигуэнцы, который ощущает бога своим сердцем, а не разумом.
— Я вам завидую! Спасибо за книгу!
— Я счастлива, когда дарю кому-нибудь библию. Конечно, дарю не каждому встречному.
— Я так растрогана!
Фанни вытерла пот со лба. Когда автомобиль остановился, ей стало жарко, потому что не веял прохладный встречный ветер. Мисс Смитерс это поняла.
— До свиданья, милая! Поезжайте! Вы не привыкли к этому климату.
И она протянула Фанни руку.
Женщины попрощались. Одна — молодая и цветущая — ехала на автомобиле в роскошный отель, другая — старая и морщинистая, как обезьяна, — возвращалась с ослом в первобытную пещеру. Одна сгорала в пароксизме неудовлетворенных желаний, вторая, угасшая, шла петь псалмы. Какая из них мудрее? Или обе одинаково неразумны, одинаково безумны — так на них действовал мир, которому они принадлежали. Но Фанни не думала об этом. Она снова загляделась на дикий, ослепительно яркий пейзаж, который полностью завладел ею.
В отеле она выкупалась и легла спать. Проснувшись, пошла на террасу поесть. Солнце клонилось на запад, и с гор повеял легкий свежий ветерок. На юге, сколько можно было охватить взглядом, простиралась плодородная долина Андалузии — бескрайний ковер пожелтевших нив, исчерченный темно-зелеными полосами апельсиновых и оливковых рощ. На севере, в сторону Кастилии, вырисовывалась хмурая синь Сьерра-Морены Эстремадурских гор.
К подножию террасы перед отелем подъезжали автомобили и мулы с туристами, которые возвращались с Пикачо-де-Велеты и Муласена. Большинство — англичане и немцы. У них были альпенштоки и веревки, чтобы лазить по скалам. Одни ехали в Маитену, а другие спешили в отель, чтобы освободить ноги от тяжелой подкованной обуви. Фанни показалось, что все производят ненужный шум, нарушающий молчание гор. С нижней террасы какая-то немецкая группа, которая путешествовала по миру, покрывая свои расходы тем, что давала любительские спектакли, начала петь тирольские вальсы в сопровождении аккордеонов. Наконец артисты исчерпали свой репертуар и пошли собирать деньги, но их сразу же сменило севильское canto flamenco. Все это натолкнуло Фанни на мысль, что мисс Смитерс не настолько безумна, как ей показалось.
Солнце опустилось еще ниже над красноватым маревом, в котором дрожали очертания Португалии. Вечные снега Сьерра-Невады зарозовели, а по равнинам медленно поползли фиолетовые тени. Стало холодно. Фанни пошла в комнату надеть шерстяной свитер. Когда она вернулась, террасу заполнили сытые иностранцы, равнодушные ко всему, что волновало мир, не думающие о том, кто с кем будет воевать и будет ли Испания республикой, монархией или корпоративной страной. Официант в огненно-алом наряде поставил перед Фанни булочки, молоко и кофе. Она поела, закурила и снова окунулась в созерцание окружающей красоты. Солнце, укрытое красной дымкой, коснулось горизонта. Сьерра-Морена стала еще более хмурой и темной. Андалузская равнина медленно укуталась вуалью вечерних теней и стала похожей на море бело-фиолетовых испарений, сквозь которые проглядывало дно с темно-зелеными пятнами апельсиновых рощ. Еще несколько минут — и солнце спряталось за горизонтом, только зубцы Сьерра-Невады, покрытые вечными снегами, светились, словно фары в вечерней мгле.
Фанни невольно представила себе бескрайнюю тишину, которая в это мгновение царила вокруг пещеры мисс Смитерс. Представила себе саму мисс Смитерс с козой, глиняной миской с молоком, библией, представила себе спокойствие ее духа, отрекшегося от всех страстей, представила псалмы, которые она уже, наверное, пела. Да, это был один из способов жизни, пусть и безумной, но намного разумнее жизни тысяч одичавших от собственного богатства пожилых женщин, которые в пять собираются за столом чаевничать и болтать языками, играют в рулетку или танцуют в дансингах с платными юнцами. Да, наверное, была какая-то целебная сила, какое-то странное счастье в этом помешательстве! Когда Фанни постареет, она приедет в Сьерра-Неваду, сюда, по этой дороге, в ту самую пещеру, чтобы слиться с природой, чтобы ощутить покой счастья, которое сквозило в прозрачности безумных синих глаз мисс Смитерс.
Вдруг Фанни вздрогнула. Господи, да неужели же она завидовала мисс Смитерс!.. Возможно, эта женщина точно так же, как и Фанни, слонялась когда-то по миру, разменивала свои чувства во флиртах на модных курортах, тратила свои духовные силы в капризах и мелких удовольствиях, чтобы утомленной дойти потом до пещеры, к миске с козьим молоком и к пению псалмов. Может, и Фанни так же утомлена? Может, и она хотела бы сейчас разделить покой ее сумасшествия, жить в пещере, петь псалмы?
Но утомлена ли она? Чем? Тем, что ничего не делала, что никому ничего не дала? У нее не было никакой высокой цели в жизни, она не знала ни страданий, ни подвига монашества, благодаря которым можно достичь этой цели. Хотя каждая клетка ее тела, каждое движение мысли и стремились к Эредиа, хотя это чувство, жившее в ней, и можно было назвать высоким, но что она сделала, чтобы завоевать его сердце? Ничего, совсем ничего!.. Она хотела просто схватить это сердце, сорвать его, как бесцеремонные руки сладкоежки срывают зрелый плод с дерева. Она хотела его поглотить, насытиться им, не беспокоясь ни о чем, кроме собственного удовольствия. Преследуя Эредиа, она совсем не задумывалась, чем обернется ее любовь в его сердце, потому что привыкла беспокоиться только о себе. Она представляла себе, что нужно только появиться в Пенья-Ронде и протянуть руку, чтобы завладеть им. И это после того, как она с циничной откровенностью призналась ему в своей любви, словно оправдывая свой приезд. Он, очевидно, так и думал, потому что так, по сути, все и сложилось, а сейчас Фанни не могла этого понять, чтобы помочь делу. А, так вот почему он отвернулся, вот почему монах отказался пустить ее в Пенья-Ронду! Но если Фанни…
Новая идея ярко сверкнула в ее мозгах. Сперва она была какой-то общей, неясной, словно ослепленная неистовой радостью, потом определилась во всех подробностях и превратилась в твердое решение. Когда Фанни сообразила, наконец, что нужно идти в комнату, официант в огненно-алом наряде собирал последние бокалы со столов. Отель спал. Над Сьерра-Невадой светила полная луна, заливая широкие просторы — от безводных долин до гигантских скал — таинственным светом, и вечные снега Муласены и Пикачо-де-Велеты излучали зеленовато-фосфорическое сияние.
На следующий день Фанни поехала в Мадрид.
Прибыла она вечером, уставшая физически, но в бодром настроении. Твердое решение озарило ее чувства. Впервые за много недель она хорошо спала. На следующий день ей нужно было увидеть Лесли, но он поехал в Аранхуэс. Она оставила ему записку, чтобы он позвонил сразу как вернется. Потом во французском книжном магазине купила медицинские книги. Когда она возвращалась на такси в «Паласио-де-Ривас», на улице Алькала произошло убийство. Толстый офицер в очках схватился за живот и упал на тротуар. Изо рта у него потекла кровь.
Лесли вернулся из Аранхуэса после обеда и сразу же пришел к Фанни в хорошем настроении, гордый и возбужденный. Последний отчет, который он сделал для шефа о деятельности монархистов и фаланги, полностью подтверждался развитием событий. Это было приятно. Тревогу вызывало лишь то обстоятельство, что за приготовлениями фаланги и за убийствами офицеров — эти убийства были самыми точными предвестниками переворота в Испании — все яснее вырисовывалась свастика и ликторские топорики.
Фанни налила ему виски. Ее зеленые кошачьи глаза хитро светились. Лесли почувствовал, что она снова заставит его совершать какие-то новые глупости, но, черт возьми, эта женщина притягивает непобедимыми чарами! Любит ли он ее? Он вдруг спросил себя об этом, но сразу же ответил «нет». Твердые и независимые женщины его раздражали. Их интеллект всегда толкал их к абсурду. Он восторгался ею только потому, что в ней горела британская одержимость, авантюризм и смелость леди Стэнхоуп. Выслушав ее впечатления от Андалузии и Сьерра-Невады, он понял, что только дьявол может вырвать ее из Испании. Она говорила быстро, прерывисто. Образы вспыхивали в ее воображении и сливались с бледной, твердой, как алмаз, красотой ее лица. Но Лесли был флегматичен, как обычно. Мысль о сходстве людей и природы в Испании нисколько его не взволновала. Он холодно заявил:
— Советую тебе больше не таскаться по Испании.
— Почему? — спросила она разочарованно.
Его привычка ничего не принимать близко к сердцу всегда ее раздражала. Таким она знала его с детства.
— Потому что каждый день может вспыхнуть гражданская война. Сегодня утром был убит Эсихо.
— Какой еще Эсихо?
— Республиканский генерал.
— Меня не интересует Эсихо! — воскликнула она запальчиво. — Я еду в Пенья-Ронду.
— Насколько я понимаю, тебе указали на дверь.
— Да, но я открою собственную больницу!.. Кто может мне это запретить?
Лесли взглянул на нее с тем же равнодушием, но в этот раз он еле сдержался. Нет, это было настоящее безумие!.. Тем не менее, никогда еще Фанни не казалась ему такой прекрасной. Лицо ее пылало решимостью.
— Я умываю руки, — сказал он.
— Сначала поможешь мне получить разрешение правительства.
— Ни в коем случае.
— Значит, мне искать другой выход?
— Поступай как хочешь.
— Я обращусь к дону Алехандро.
— Его давно арестовала полиция.
— Тогда к коммунистам!
— Они плохо относятся к светским дамам.
Фанни сердито выпила свой бокал виски и закурила.
— Что может выйти из всего этого? — спросил Лесли. — Испанская повесть о любви и смерти?
— Не знаю!.. Возможно!.. — промолвила она устало.
— Запоздалая романтика!
— Называй как хочешь.
Она выпустила дым, презрительно скривив рот, и хмуро посмотрела на него.
— Знаю, я тебе надоела… Больше не буду тебя беспокоить.
— Это ультиматум?
— Да, Лесли!
— И что дальше?
— Вначале переговорю с Мюрье.
— Почему с Мюрье?
— Хочу поручить ему организацию больницы.
На бесцветном лице Лесли появилась довольная улыбка.
— Мюрье!.. — промолвил он иронически. — Тяжело тебе будет его найти. Мюрье и Клара махнули в Португалию.
Фанни вздрогнула от неприятной неожиданности. Она вспомнила, что их флирт начался на ее глазах!.. Клара, эта гусыня, забрала Мюрье именно тогда, когда он был нужен Фанни больше всего.
— Ты знаешь их адрес? — быстро спросила она.
— Откуда я могу его знать?..
Фанни сосредоточено посмотрела перед собой. Ее тонкие губы чуть заметно шелохнулись, брови нервно поднялись. Наконец она улыбнулась, но это была усмешка неуверенной надежды.
— Хочешь, пойдем куда-нибудь? — спросил Лесли.
— Нет, — сказала она.
Он выпил виски и поднялся. Разумнее было ее не переубеждать.
Когда он ушел, Фанни сразу же послала Робинсона узнать названия лучших отелей в Эсториле, Порто и Лиссабоне.
Робинсон был до крайности утомлен долгим путешествием от Гранады до Мадрида, но поручение выполнил на совесть. Когда около одиннадцати часов он возвращался в «Паласио-де-Ривас», то впервые в жизни ощутил некоторую неудовлетворенность от службы у мисс Фанни. Эта служба начала ему надоедать. Правда, она была связана с длительными промежутками полнейшего безделья, что давало возможность изучать проблемы социализма, но когда уж хозяйка впрягала его в работу, ее своеволие не знало пределов. Но по здравому размышлению Робинсон пришел к выводу, что ему тяжело отказаться от этой службы и от хорошего вознаграждения. Так осознал он ту истину, что когда английский социалист желает сохранить высокий жизненный уровень, он должен служить консерваторам. Это было последнее, на что Робинсон удосужился со своим анализом. Никакого трагизма в этом он не усматривал. Воодушевление, с которым испанские рабочие совершали революцию, умирали на баррикадах или упрямо голодали во время забастовок, вместо того, чтобы найти общий язык с хозяевами, он считал глупостью.
Подав своей хозяйке листок с названиями отелей, Робинсон ощутил еще одну силу, которая мешала ему оставить службу. Мисс Фанни всегда внушала ему какое-то неясное ощущение страха, уважения и восхищения, а также какое-то особенное удовольствие оттого, что он ей подчиняется, что являлось, наверное, отдаленным отзвуком страха, уважения и восхищения, с какими десятки Робинсонов многих поколений подчинялись десяткам Хорнов. Но социальная неприязнь Робинсона к господам проснулась снова, когда через полчаса, именно тогда, когда он блаженно засыпал, его разбудила испанка, служанка Фанни, передав приказание немедленно отнести на почту десять телеграмм. Наполненный горьким внутренним протестом, он выполнил и этот приказ. Телеграммы, как правило, предвещали новые поездки, новые переезды по четыре сотни километров в день. В сердцах он их прочитал, хотя никогда не позволял себе такой дерзости. Содержание телеграмм — одинаковое и написанное по-французски — глубоко возмутило его. Все они были адресованы мистеру Мюрье в португальские отели, названия которых он только что узнал. В телеграммах она извещала своего приятеля, что тяжело больна. Gravement malade!*) Да, gravement malade, хотя на самом деле она пышет здоровьем и сегодня ужинала в «Рице»… Какое безобразие, на такое способны лишь высшие классы! Хотя Робинсон тоже солгал однажды, что его тетка тяжело больна, чтобы получить отпуск.
*) Тяжело больна! (франц.)
Из залпа телеграмм, отосланных Фанни в Португалию, три попали куда следует. Одна застала Мюрье в «Grande Hotel de Porta», а другие ему переслали из Лиссабона в Эсторил, где он жил по нескольку дней с Кларой.
— Ты поедешь? — спросила американка, покраснев от гнева.
— Да, — ответил Мюрье.
И их роман закончился.
Когда на следующий день Мюрье застал Фанни в «Паласио-де-Ривасе» за завтраком, он сразу осознал бессердечность, на которую способны британцы. Но он не вскипел. Разумно ли было уличить ее и уйти? Это все равно, что оскорбить себя, обругать собственную глупость. И поэтому он не сказал ничего, лишь приказал прислуге сделать омлет и для него.
После завтрака Фанни долго говорила. Она все объяснила. Она просила понять ее. Что понять?.. Что ей позволено третировать своих друзей, как слуг? Он строго задал вопрос, и оттого что глаза ее заискрились ледяным блеском, понял, что не стоило этого делать.
— Тогда ничего мне от тебя не нужно, — сказала она спокойно.
Из-под пепельно-русых ресниц изумрудным огнем полыхали глаза, огнем, который всегда сжигал Мюрье.
— Ты знаешь, что такое Пенья-Ронда? — хмуро спросил он.
— Очаг сыпного тифа.
— Ты имеешь представление о сыпном тифе?
— Высокая температура, красные пятна на животе!.. Разносят инфекцию клопы.
— Угу! Клопы у тебя в мозгах!
Мюрье с отчаянием посмотрел на медицинские книги, которыми было завалено старинное бюро, потом уставился на нее. Такой она была всегда! Ненормальная и легкомысленная, готовая рисковать даже собственной жизнью, когда это необходимо для удовлетворения ее капризов. Зеленые глаза, пепельно-русые волосы, улыбка на лице, которое обрело медно-красный оттенок на солнце Сьерра-Невады, снова заставили его ощутить неистовое пламя любви. Разве не пошел бы он за ней даже в ад? Но он снова заговорил:
— Ты совсем обезумела! Я видел эту болезнь в Сицилии. Знаешь, что такое эпидемия сыпного тифа среди голодного и темного люда? Груды трупов, груды грязных разлагающихся тел под палатками. Каждый день смерть и только смерть, протягивающая к тебе руки! Ты сможешь выдержать все это?.. Даже я не могу!
— Тогда я прошу тебя — порекомендуй мне какого-нибудь испанского врача, — сказала она сухо.
— Испанского врача?.. — вскипел он. — Ты найдешь таких тысячи, потому что они голодают, потому что у них нет работы. Но никто из них тебя не поймет. Оставят подыхать среди больных!
— Ну и что? — спросила она.
— Да ничего, — ответил Мюрье, тихо рассмеявшись.
Она села возле него. Ее рука медленно стала гладить его волосы.
— Поедешь со мной? — спросила она, помолчав.
— Что?.. — пришел он в себя. — Конечно!.. Я хотел искать службу в колониях. У меня лишь сто песет в кармане.
— Только поэтому?
— Конечно.
— Даже не подозревала, что ты так обеднел.
— Французы быстро беднеют.
Ей было грустно, она задумалась. Она давно уже заметила, как его внешность начала терять свою сдержанную, но эффектную парижскую элегантность. В этом галстуке, в этом стареньком костюме она видела его столько раз! Но только теперь она осознала, что за этой причиной кроется другая, более глубокая и трагичная. Она вызвала Мюрье, чтобы оскорбить его своей любовью к Эредиа. Разве не она отобрала у него возможность позаботиться о своем будущем? Только сейчас ей пришло в голову, что, путешествуя с ней, Мюрье нигде не работал и что средства французского врача нельзя измерять меркой английского богатства.
— Где Клара? — вдруг спросила она.
— Мы расстались с ней, до того как я получил твою телеграмму.
Он солгал, и Фанни стало больно, что он солгал. Он отказался от долларов ради Фанни? Чтобы узнать, что она ищет Эредиа?
— Жак!.. — прошептала она тихо.
Она пододвинулась к нему еще ближе, обняла его за шею. Мюрье дал ей поцеловать себя, но потом осторожно отодвинулся, тихо засмеявшись. И Фанни показалось, что она не слышала ничего более горького, чем этот смех.
Они провели вместе весь день, склонившись над каталогами медицинского оборудования, лекарств, палаток и больничных кроватей. Мюрье был поражен сумой, в которую это должно было вылиться. Но Фанни беззаботно улыбалась. Вечером она послала в Лондон телеграмму с просьбой перевести деньги.
Весь июнь Фанни провела в лихорадочных приготовлениях. Пока Лесли хлопотал о разрешении, стараясь, чтобы об этом не узнали отцы Сандовал и Эредиа, Мюрье был занят обустройством больницы, а Фанни упорно изучала пособие для медсестер. Она продала свой дорогой легковой автомобиль и приобрела четыре грузовика, чтобы перевозить оборудование, и специальную санитарную машину для больных. Фанни стремилась обеспечить больницу всем необходимым, чтобы она могла при надобности передвигаться вместе с больницей иезуитов. Робинсон после длительной внутренней борьбы, надеясь, что помешательство его хозяйки быстро пройдет, согласился на непривлекательную должность водителя санитарной машины. Впрочем, благодаря колебаниям ему была повышена плата. Четверо безработных водителей сразу согласились работать на грузовиках и выполнять любую другую работу. Две испанские девушки из Чамбери, которых Мюрье нанял санитарками, потребовали такого мизерного денежного вознаграждения, что Фанни сразу увеличила его вдвое. Были наняты также повар, мальчик-посудомойщик и прачка. Только теперь, за этими хлопотами Фанни увидела ужасную нищету Испании. Возле бюро по найму водителей и квалифицированных рабочих ожидали хмурые оборванные мужчины. Мадридские девушки, с красивыми матовыми лицами и печальными глазами, толпились в коридорах агентств по найму прислуги. Фанни было стыдно видеть, что эти люди, которым республика, несмотря на все усилия, не могла дать работы, потому что Испанию на протяжении целых столетий разоряли безумные короли, за весь день съедали кусок хлеба и горсть вареных бобов, которые им выдавали профсоюзы. У них не было даже нескольких сантимов на дешевые бананы. И все это происходило под голубым небом в городе с асфальтированными улицами и изысканными дворцами старинных родов, с садами в мавританском стиле и дансингами среди цветов и пальм, листья которых легко трепетали под дыханием вечернего ветерка из Сьерра-Гвадаррамы. К неистовству самозабвенного восхищения Фанни монахом прибавились доселе неведомые ей впечатления и волнения, когда она увидела нищету, хронический голод и безмолвные страдания бедноты.
Все было организовано так, чтобы Фанни как благодетельница по возможности оставалась в тени. Ее имя скромно стояло между именами двух других медсестер — Кармен и Долорес. Первая была молчаливой и набожной, вторая производила впечатление несколько странноватой, но обе казались честными и трудолюбивыми. На все, что им говорила Фанни, они сосредоточено отвечали «si, señora» или «no, señora». Мюрье стал полновластным заведующим больницей. Хоть Фанни ничего не понимала в его работе, но ясно сознавала, что у него для этого прекрасные данные. Под его присмотром на машины грузили палатки, походные кровати, аппаратуру и медикаменты. Он заранее предвидел наименьшую потребность и не тратил даром ни сантима. Чтобы укрепить нервы Фанни, он несколько раз водил ее в хирургическое отделение больницы «Священное сердце Иисуса». Там она присутствовала при операциях и среди прочего видела, как зашивали тело ребенка, сбитого поездом метро. Однажды утром ее больница выехала в поле для проведения генеральной репетиции. Все прошло успешно.
И, наконец, пришло время, когда они должны были следовать в Пенья-Ронду, время, которое навсегда отпечаталось в памяти Фанни болезненным возбуждением, невыразимым предчувствием ужаса, чего-то страшного. Они выехали из Мадрида на рассвете, никого не предупредив, чтобы избежать официальных проводов и торжественных речей. Было прохладновато, в садах Ретиро пели соловьи, прислужники, рано проснувшись, открывали двери церквей, мальчишки расклеивали на киосках и деревянных заборах афиши, возвещавшие о бое быков, о митингах или о какой-то новой оперетте. Неожиданно Фанни ощутила тоску по беззаботной, приятной жизни, от которой она отказывалась, но эту ностальгию сразу же вытеснило радостное предчувствие встречи с Эредиа.
Через час они уже ехали по песчаной Месете среди кактусов, черных скал и облысевших холмов, одиноко торчавших посреди выжженной солнцем равнины. Невозможно было представить ничего более печального, однообразного и пронзительного, чем этот пустынный пейзаж под таким синим небом и ярким солнцем. Время от времени колонна машин проезжала мимо сгрудившихся кирпичных домиков такого же бурого цвета, как и все окружающее. Полуголые мальчишки стайками мчались за машинами, крича и размахивая руками. Когда они где-нибудь останавливались, мальчишки окружали Фанни и Мюрье и просили милостыню во имя всех святых. К обеду зной стал нестерпимым. Раскаленный воздух дрожал, а контраст между красноватыми песками и синим небом был такой резкий, что болели глаза.
Одно одинокое строение обратило на себя их внимание. Остановили колонну. Мюрье вышел из санитарной машины, заинтересовавшись прибитым на дверях пожелтевшим клочком бумаги со знаком Красного Креста. Фанни пошла следом за ним. На бумаге огромными зловещими буквами было написано: «Tifo exantematico»*).
*) Сыпной тиф (исп.)
Мюрье нажал на ручку. Дверь открылась. Полутемный вход в виде туннеля вел во внутренний двор, вымощенный каменными плитами. Фанни и Мюрье сделали несколько шагов и вдруг остановились. Навстречу им шла женщина, закутанная в шаль, внимание которой, видимо, привлек шум машин. Она приближалась медленно, как привидение, и на ее землистом, морщинистом, изнуренном лице горели, как в лихорадке, неспокойные глаза. Фанни испуганно отшатнулась, а Мюрье усмехнулся.
(Продолжение следует)
В публикации использована иллюстрация из киевского издания романа — Киев. Издательство художественной литературы «Дніпро». 1980. Художник О.Е. Николаец
