В летнее время, под тенью акации,
Приятно мечтать о дислокации.
(Козьма Прутков)

Тот, кто рискнет прочитать эти воспоминания, резонно может спросить: почему именно о военной кафедре, а не о какой нибудь другой? Ведь были же и другие кафедры: например, физики или математики, где преподавали вполне достойные люди. На этот вопрос у меня нет ответа, как и на многие другие вопросы мироздания. Просто приходит время, когда полагается делиться накопленной мудростью с молодыми поколениями. А так как делиться особенно нечем, да и, честно говоря, особенно не с кем, то и приходит в голову всякая хрень.

Я совершенно не собираюсь писать в стиле: «Вот какие они на военной кафедре были «дубы» и как душили наши умно-сводолюбивые порывы». Могу засвидетельствовать, что на кафедре трудились в основном вполне нормальные, неглупые мужики, да и мы были не «луч света в темном царстве». Обычные студенты застойных времен.

Однажды, уже будучи в Израиле, я поехал на свидание к свему сыну Мише, который начинал военную службу в пустыне Негев. Я спросил, не надоел ли ему Негев, на что получил ответ: «он мне сразу надоел». Так вот, главное различие между нами и представителями военной кафедры было в том, что им все надоело уже давно, а нам — сразу. Поэтому и развлекал себя каждый, как умел.

Хорошо помню, как полковник Прокофьев, тыча указкой в очередной макет дифференциально-минимального реле, с восторгом восклицал: «Студенты испортили!»

Перед глазами картина: Поздняя осень, под ногами палая листва, пар изо рта, мы, студенты первого курса, в разношерстных куртках, слегка озябшие, стоим на импровизированном плацу возле главного корпуса института (который к настоящему моменту времени уже сгорел). Перед нами преподаватель строевой подготовки и устава воинской службы майор Черенков. Он смотрит на нас долго, с легким отвращением и, наконец, произносит: «Эх… Нет в вас этакой молодцеватости!..»

И ведь прав был майор — молодцеватости не было, да и по сей день этой молодцеватости я в себе не чувствую. Видимо, жизнь оказалась несколько сложнее, чем хотелось бы. Разметала и изжевала наше поколение грядущая перестройка с ускорением.

Затем майор подошел к одному лохматому студенту и посоветовал ему подстричься, аргументировав совершенно неожиданным афоризмом: «Природа — она к вакууму стремится!» На мой взгляд, это просто замечательная фраза — удивительная по своей философской емкости. Слышатся в ней и отголоски законов термодинамики, и абсурдности, и безнадежности жизни, а также, возможно, и сожаления о недопитой майором рюмке.

Рассказ его о том, как надо атаковать противника, звучал приблизительно так: «Солдаты-герои подползают к окопам противника, закидывают противника гранатами и с криком «ура-а-а!» (при этом майор смачно зевнул) врываются в расположение противника, закалывая его штыками».

Помню, как я сдавал майору экзамен по уставу. Я, конечно, подготовил отличную «шпору», оформил в виде маленькой книжечки, на обложке нарисовал красную звездочку и даже написал посвящение военной кафедре. Но майор мою «шпору» усек и отобрал в самом начале экзамена, и тут же вызвал меня отвечать. А вопрос в билете мне попался коварный: «Что должен делать часовой в случае нападения на пост?» Единственное, что я помнил — это то, что часовой должен кричать: «Стой, кто идет?» Эту версию я майору и предложил. На что он, посмотрев на меня оторопело, спросил: «Ну, а если пуля уже пронзает твою ткань?» На что я бодрым голосом ответил: «Все равно кричать — «Стой, кто идет!» Майор молча взял мою зачетную книжку, поставил «трояк» и отпустил с богом. Славный был человек, дай бог ему здоровья, если он жив, а если нет, то светлая ему память.

Был у нас и такой загадочный предмет, как тактика ВВС. От этой науки у меня в голове осталась черная дыра, так что, случись что, мне будет сложно командовать крупными авиационными соединениями. Помню только, что преподавал его майор с армянской фамилией, не то Варданян, не то Вартанян. Oн стремительно бегал по коридорам, так же стремительно врывался в класс, за что и получил кличку «Майор Вихрь», по популярному в то время телесериалу. Валера Громов (о нем рассказ впереди) однажды спросил его, у кого самолеты лучше: у нас или американцев, на что майор весело сказал, что война покажет. Следующим вопросом Валеры был: «A правда ли, что американцы порхающий бомбардировщик изобрели?»

Работал на кафедре и мой соплеменник, майор Маргулис, который явно меня недолюбливал. У него были веские на то причины. Преподавал он «Гражданскую оборону», и на зачете по этому интереснейшему предмету мне попался вопрос: «Планировка города в целях гражданской обороны». Поскольку мои знания в этом вопросе были близки к отрицательной величине, то моя тактика заключалась в том, чтобы потянуть время и что-нибудь сообразить. Диалог мой с майором протекал следующим образом:

Майор: Ну, я вас слушаю.

Я: В целях гражданской обороны дома строятся…

Майор: Ну и как же они строятся?

Я: Вдоль…

Майор: Вдоль чего?

Я: Вдоль улиц.

Майор: Вон из аудитории!!!

Сидевший недалеко Валера Громов в дозиметрических наушниках стал лихорадочно щелкать рычажком электрического переключателя, изображая вражеского радиста, и при этом повторяя: «Пентагон, Пентагон… наш агент засыпался!»

Но, конечно же, душой кафедры был полковник Поткин. Полноватый, с круглым лицом, сияющей улыбкой, он преподавал у нас электрооборудование самолетов, и только благодаря ему я до сих пор помню, что существуют дифференциально-минимальные реле. Шкурил он нас чрезвычайно. Отчетливо вижу, как он, приобняв Юрика Кисилева, только что провалившего зачет по лабораторной работе, засовывает ему за пазуху его конспекты, отечески улыбаясь и приговаривая: «Приходите к нам почаще, товарищ Киселев» Кстати, Юрик Киселев был очень тихий и скромный мальчик маленького роста, ходивший всегда в кепочке. На что Саша Осипенко (о нем речь также впереди) говорил: «Тихий… наверное, скрытый интриган». И как в воду глядел. В конце второго курса, когда никто еще не помышлял о такой дурости, как женитьба, Юрик неожиданно женился, а через два месяца у него появился ребенок. Вот тебе и тихий!

* * *

И все-таки главной функцией военной кафедры была организация «картошек». Вообще сейчас эти «картошки» вспоминаются, как самое счастливое время жизни. Сама идея советской власти решить продовольственную проблему с помощью бездельничающих студентов была прекрасна! На первой картошке я близко сошелся с двумя одногрупниками: Валерой Громовым и Сашей Осипенко. Обьединила нас, вероятно, страсть к сельскохозяйственному труду. С самого раннего утра нас можно было увидеть на самом краю поля, сидящими на корзинах или в корзинах для сборки сельскохозяйственной продукции. При этом Валера Громов, как правило, замечал: «Что-то сегодня удивительно хорошо работается!» Затем прибегал очередной полковник (тоже отбывающий воинскую повинность на организации сбора урожая) и приказывал нам присоединиться к основной группе работающих студентов. Мы бодро вскакивали, кричали «есть!» и садились на корзины в другом отдаленном конце поля.

С Валерой нас обьединяла еще одна вещь — «любовь» к английскому языку. Он всегда говорил, что на его могиле напишут: «Oн не любил английский». Помню, как однажды, во время занятий по английскому, раздался его голос: «Tише! Cпят же люди!» Вообще Валеру отличало какое-то удивительное стихийно-нагловатое чувство юмора, которое я ни у кого позже не встречал. Так, при поступлении в институт при заполнении анкеты он в графе семейное положение написал: «Xолост без детей», на что секретарь приемной комиссии долго орал, что его запомнит. Секретарь и не подозревал, что Валера окажется одним из самых способных и толковых студентов. На мой взгляд, он совершил большую ошибку, не рванув вовремя на запад, там бы он смог сделать прекрасную професcиональную карьеру, поскольку нашей многострадальной родине профессионалы были не нужны, а нужны были люди, обладающие другими качествами. Как мне кажется, наша родина потому и многострадальная, что ей никогда не нужны были профессионалы.

Вместе с нами в одной группе учились два брата-близнеца Александровы, похожиe друг на друга так, что и по сей день я не могу сказать, кто из них Коля, а кто Саша. Они очень аккуратно посещали комсомольские собрания. Когда надо было выбирать комсорга, то Валера предложил Александрова, а на вопрос председательствующего — «Kакого из них?» — ответил: «обоих». Но тут выяснилось, что они не комсомольцы, и вопрос отпал сам собой.

Помню такой эпизод: семинар по физике вел очень грозный доцент Сметанин. Он попросил Валеру принести мел для доски. На что Валера, нагло выпятив грудь, заявил: «Да что я, мальчик, что ли?» Мы все притихли, ожидая грома и молнии, а Сметанин швырнул в Валеру кусочек оставшегося мела, расхохотался и неожиданно сказал: «Как я вам завидую! Я бы сейчас отдал все: и степень, и звание, лишь бы оказаться в вашем возрасте и на вашем месте». Как я теперь его понимаю!

Валера в то время был худ, как только что освободившейся узник Маутхаузена (в отличие от нынешней его упитанности). При этом, выходя из колхозной столовой, он каждый раз говорил: «Вот что значит не наелся». Представителю военной кафедры, который пытался проводить утреннюю зарядку, он нагло заявлял, что не может заниматься, так как его сдувает ветром. Во время отжиманий он валился ничком, как подстреленный пулей солдат, и так и оставался лежать, даже не пытаясь подняться. Однажды к нам в лагерный домик заскочил полковник Прокофьев и заорал: «Почему не проветривали? Топор можно вешать!» На что Валера тут же отреагировал: «Ветра не было, товарищ полковник». Полковника «сдуло ветром».

Ha второй «картошке» нашим непосредственным руководителем был аспирант кафедры физкультуры, боксер с приплюснутым носом, не то Маслаков, не то Маслюков.

Он бил газетой многочисленных мух, и при каждом удачном попадании гордо говорил: «Боксерский удар!» Утром он будил нас громовыми ударами в дверь и криками: «Подъем! На работу!»

Однажды он мобилизовал меня и Володю Любимова на доставку продуктов студентам. Мы взяли каждый по открытой картонной упаковке яиц. Маслаков остановил проезжавший самосвал, посадил нас в кузов, а сам сел в кабину к водителю. Естественно, при каждой колдобине деревенской дороги яйца дружно выскакивали из гнезд, и наш груз по приезду представлял довольно грустное зрелище. Маслаков погрозил громадным кулаком вслед отъезжавшему самосвалу и сказал: «Есть же такая порода людей — мудаки, ведь говорил же ему, езжай аккуратно». Мы с Володей молча, понимающе переглянулись. И вот однажды Маслакова отозвали обратно в институт продолжать писать диссертацию (злые языки говорили, что диссертация называется «Левый апперкот под правое яйцо»), ему на смену приехал преподаватель математики Копченов. И следующим утром вместо громовых ударов нас разбудил инеллигентный стук в дверь и голос Копченого: «Друзья, вставайте!». При этом Валера Громов перевернулся на другой бок и сквозь зубы процедил: «Друг у меня новый объявился какой-то…»

Кстати, вскоре Копченов сослужил нам хорошую службу, и я с благодарностью его вспоминаю. Дело в том, что мне поручили вместе с группой АT-шников (специальность — автоматика и телемеханика) вслед за картофелеуборочным комбайном подбирать остатки картошки. Комбайнером был Герой Социалистического Труда. То ли комбайн у него был плохо отрегулирован, то ли платили ему за пройденную площадь, но вся картошка доставалась нам. Причем, когда в местный магазин завозилась водка, то комбайн неожиданно ломался и так же неожиданно чинился, когда месячный запас выпивался в кратчайшие сроки. Мы предупреждали комбайнера не раз и не два, а затем сели на корзины и объявили забастовку. Наш руководитель Копченов поддержал нас. Приехал директор совхоза (бывший начальник тюрьмы), надо было видеть эту жуткую рожу! В институт пошла телега следующего содержания: «В то время, как весь советский народ собирает картошку, группа разложившихся студентов во главе с разложившимся преподавателем… и т.д. и т.п.» Далее шел список, причем моя фамилия была первой. К счастью, в деканате работали вполне приличные люди, и дальнейшего хода бумаге не дали. Помогло и заступничество Копченого, а то могли в то время загреметь из института под фанфары. Это был мой первый и, к счастью, последний опыт диссидентской деятельности.

Последняя наша «картошка» началась с того, что полковник Демидов конфисковал у Боба Тучкова восемь бутылок водки, и с того момента военное наше начальство не протрезвлялось. Хорошо помню, как дискутировали Боб Тучков и полковник Демидов, держась одной рукой за березку, так как самостоятельно держаться на ногах не могли, причем, раскачивало их в противоположные стороны. Картина маслом! Утром, трезвый как стеклышко, не успевший еще опохмелится полковник Демидов, оглядывал нашу ораву и презрительно цедил: «Кибернетики-математики, я бы сочленил эти два слова — кибенематики». На что Саша Осипенко ответил: «Вы совершенно правы, товарищ полковник!» Вообще Саша был достаточно способным студентом, хорошо учился, но интерес его всегда лежал в литературной области, а к выбранной специальности он относился с полным пофигизмом. Ему тоже было свойственно этакое участливое чувство юмора. Во время лабораторных работ по электротехнике он расхаживал между группами студентов и участливо спрашивал, все ли в порядке и идет ли ток по проводам. Когда он женился, то говорил, что женится исключительно из корыстных побуждений, так как у его невесты есть стереомагнитофон «Юпитер». А когда женился, то стал говорить, что его обманули, и стереомагнитофон забрала сестра жены, поэтому он скоро подаст на развод. Что, кстати, и произошло со временем, правда, перед этим он успел обзавестись тремя детьми. Когда я надумал жениться, то он опять же участливо спрашивал, зачем я это делаю и какие материальные ценности имеются у моей невесты. Узнав, что никаких, продолжал допытывать: «Может, кастрюли какие-нибудь хорошие?!»

К сожалению питал он слабость к напиткам с повышенной долей алкоголя. Когда мы организовали «Клуб любителей пива», то его сделали председателем. Я стал дегустатором, а Валера членом правления. Выработали устав клуба. Устав начинался следующими словами: «Член клуба обязан любить пиво, председателя клуба и членов правления…» Заседания проводились регулярно в КПЗ (Киевский пивной зал) — был такой тогда около Киевского вокзала.

* * *

Заканчивалось наше военное образование на сборах в вертолетном полку. Нам дали двух ведущих: капитана Морева, который все время был слегка подвыпившим (говорят, что у него была цель, чтобы его комиссовали из армии), и лейтенанта Сенатова, любившего рассказывать анекдоты про говно. Меня он презирал за то, что я периодически отдавал ему честь левой рукой. Я делал это ненамеренно, просто правой я тащил что-нибудь из магазина. В центре нашего лагеря стояла большая палатка, которая называлась «Ленинской комнатой». В ней мы прослушали замечательную лекцию местного политработника о «военном положении». Запомнилась фраза о том, что если в результате ядерной войны на земле останется только один человек, то нам будет небезразлично, кто он: коммунист или империалист. Глубина философско-гуманистической мысли потрясала.

Ленинская комната была пропитана запахом дешевых одеколонов. Дело в том, что часть наших студентов накануне сборов побывала в Сибири в стройотряде. Возглавлял отряд талантливый аспирант Саша Каленников. Один руководитель его диссертации умер, а другой сошел с ума. Саша оказался не только талантливым аспирантом, но и талантливым руководителем. За всю историю строительных отрядов этот отряд не только ухитрился ничего не заработать, но и остался должен. Студенты, естественно, даром время не теряли и освоили местные одеколоны (благо дешево). Саша Осипенко, который принял деятельное участие в этом стройотряде, научился с легкостью по вкусу отличать одеколон «Кармен» от «Красного мака». Мы их потом называли «мальчики-одеколончики». Они любили проводить свои «комсомольские» собрания в Ленинской комнате. Среди этих мальчиков был и Боб Тучков, впоследствии он стал профессиональным поэтом. Боб был дико похож на покойного государя Николая Второго. Мы ему даже предлагали возглавить военный заговор с целью возвращения России в лоно монархии. Он так вошел в роль, что утром расхристанный выскакивал из палатки и орал на весь лагерь: «Денщик, почему сапоги не начищены!» Когда после окончания института мы получали распределение, то он по баллам шел после меня, но поскольку направление было в почтовый ящик, то меня, как еврея, туда не брали, и пришлось уступить место ему. Боб царственно посмотрел на меня и сказал, чтобы я не расстраивался, что он там скоро станет директором, примет меня швейцаром и купит мне фуражку, чтобы я мог отдавать ему честь.

Когда наступили практические занятия, то нас откомандировали на аэродром в распоряжение инженера, проводившего профилактические предполетные работы. Судя по запаху, исходившему от инженера, спирт, выделенный на профилактические работы, не пропадал даром. Инженер посмотрел на нас мутным взглядом, указал на близлежащий лесок и приказал, чтобы мы залегли там, а сюда даже близко не показывались. Мы, естественно, возражать не стали. Вечером начальство предложило нам либо полетать в вертолетах в качестве имитации десанта, либо идти в наряд охранять лагерь. Я со своим другом Володей Чернокозовым, впечатлившись качеством предполетной подготовки, предпочел пойти в «охранение». Позже проходивший мимо нас капитан Евстропов поинтересовался, как мы полетали. Володя Чернокозов молодцевато ответил: «Отлично, товарищ капитан! Еще бы раз!»

В постоянных трудах и ратных подвигах время на сборах пролетело незаметно. До сих пор у меня хранится памятная фотография, где запечатлены три осоловевшие от безделья физиономии в пилотках — я, Валера Громов и Саша Осипенко.

* * *

После того, как мы вернулись в институт, сдали экзамены по военной специальности, и, наконец, получили звания лейтенантов авиации, я предполагал, что моя военная карьера завершилась. Но, как говорят, пути господни неисповедимы, и моя военная карьера продолжала успешно развиваться. Через несколько лет нас вызвали на переподготовку в Монинскую академию. Я с группой нерадивых курсантов все время провалялся в ближайшей березовой роще. Когда нам раздавали воинские билеты, то я обнаружил, что повышен в должности аж до старшего лейтенанта. Причем я был единственный из группы. Вопрос: почему именно я? Повторяю, что у меня нет однозначных ответов на все вопросы бытия.

Военная моя карьера закончилась только в 91-м году, когда я перед отъездом на «историческую родину» в Израиль пошел в воекомат и дежурный военком забрал у меня военный билет, пожал мне руку и сказал: «Правильно делаешь, что уезжаешь!» Время было такое. Природа неудержимо с нарастающим ускорением стремилась к вакууму.

Честно говоря, по прошествии стольких лет с каким бы удовольствием я встретил кого-нибудь из наших полковников или майоров (который, разумееся, еще не в вакууме) и распил бы с ним бутылочку на нашем институтском плацу, где так замечательно шуршала палая листва под ногами, и шел пар из наших молодых ртов.

2010 г., Хайфа

На странице «Наши авторы» вы можете найти ссылки еще на два небольших рассказа Владимира.

Заголовок «Трактата» украшает рисунок, присланный мне приятелем, у которого не было военной кафедры в институте, и посему ему пришлось отпахать год в армии. Рисунками он иллюстрировал свои письма или присылал на отдельных кусочках альбомного листа, бережно разрезанного в целях экономии на фрагменты. Один я и решила «подарить» Владимиру Шлаину в знак благодарности за доставленное удовольствие и хорошее настроение.

(Мария Ольшанская)