Часть 2
(окончание)

Наутро она снова проснулась с тяжелой головой… Выпила кофе, села за компьютер. Надо собраться! Настало время черепахе Присцилле продолжить свою историю… Да, Присцилла раскажет козлёнку о других обитателях пустыни и их повадках, обучит, как искать воду, как спасаться от холода и жары. Но с каждым днём он будет становиться всё печальней… И Присцилла поймёт, что настало ему время — вернуться домой. И тогда… тогда она укажет козлёнку обратный путь… Он растворится навсегда в жёлтом мареве пустыни, в огромном мире, который она никогда не увидит… А она останется здесь, под своим камнем… И это совсем не больно, потому что так и должно быть.

Как хорошо! В доме тихо, и не жарко еще. И Мур так уютно пристроился на диване…

Она отстучала первую строчку — и услышала голоса во дворе. Отстучала вторую. А голоса всё долдонили свое… Встала из-за стола, выглянула в окно — Дафна разговаривает с Леоном! Интересно, о чём они могут беседовать? Дафна улыбается, выпятила хилую грудь… Леон в джинсах и светлой рубашке. Так он смотрится лучше, чем в своём вислом пиджаке. И правда, Дафна одна. И Леон один. Не принимать же всерьёз ту молоденькую ведьмочку, от которой он шарахается… Господи, даже Дафна кокетничает, обольщает…

Мири отошла от окна. А если выйти к ним… Неужели она уже кончена как женщина, ни на что не способна? Сбросила халат, распахнула створки шкафа; как музыкант, пробежала пальцами по клавишам вешалок… Да, вот это! Натянула платье, чуть подкрасила губы… Быстрее, пока он не ушел! Схватила миску, отсыпала в неё из пакета корм для Мура и — на лестницу…

Они были еще во дворе.

— Привет! — сказала Мири. — Шабат шалом!

Оглянулись. Леон улыбнулся ей навстречу, словно ждал. У Дафны вытянулось лицо.

— Принесла нормальный корм твоим подопечным. А то едят они у тебя неизвестно что.

— Как ты можешь так говорить! — Дафна задохнулась от возмущения. — Я делаю всё, что могу! Просто на всех не хватает!

— Вот-вот.

Мири присела на корточки, слегка раздвинув колени; поставила миску на землю, слегка подалась вперёд… Пусть смотрит. Ей нечего стесняться своей груди. Да и лифчик красивый… Неторопливо поднялась, оправила платье.

— О чём говорили? Если не секрет…

— О кошках. — Леон улыбнулся своей смущённой улыбкой.

— И правильно. О чём ещё можно говорить с Дафной?

— Леон читал стихи…

Дафна говорила еле слышно, сжав губы. Но не уходила.

— Да! — Леон важно кивнул головой. — Есть много стихов, посвященных этим загадочным существам.

— Я кое-что читала… Но я не вижу в них ничего загадочного. Они милые, одинокие… Кошку хочется согреть и приласкать.

— Как женщину… — сказал Леон.

— Они гордые и независимые! — Дафна вскинула голову, — они не унижаются и не дерутся… из-за еды!

— Это маленькие сфинксы, отрешённые и замкнутые в себе. Об этом лучше всех сказал Бодлер… — взгляд Леона скользнул по платью Мири. Но она не почувствовала — ничего.

— Вы уже устроились на новом месте? — улыбнулась, склонив голову к плечу.

— Вполне. У меня мало вещей. Я таскаю их за собой как улитка — раковину.

— Вы так интересно выражаетесь… — сказала Дафна. — Вы пишете стихи?

— О, нет! Из меня плохой стихотворец! — запнулся… снова взглянул на Мири. — Правда, у меня есть кое-что интересное… книги, альбомы. Для тех, кто небезразличен к искусству…

Дафна хотела что-то сказать, но Мири опередила её.

— У вас библиотека?

— Небольшая, но хорошая.

— Я ищу обложку для своей новой книги.

— О, вы можете поискать на моих полках… Я был бы лишь рад.

— Правда? И когда можно взглянуть?

— Да… — Леон сжал губы. Едва слышно — да, можно хоть сейчас…

В напряжённой тишине — смех Дафны. Звонкий, насмешливый.

— Хорошо. Пойдёмте. Только ненадолго. У меня ещё есть дела.

— Разумеется! У тебя столько забот!

— Я оставила тебе миску. Не забудь вернуть.

— Уж не забуду!

Мири направилась к подъезду, слегка откинув голову назад, полузакрыв глаза… Как он сказал? Отрешенные и загадочные? Пусть так…

Он шёл сзади, отступив на шаг. Она снова поправила платье. Поднялись по лестнице. Открыл дверь, пропустил её вперёд. Захлопнул дверь. Комната была сразу за крохотной передней, служившей по совместительству кухней. Два шкафа с книгами, топчан, заправленный пледом, письменный стол у окна. И еще книги — под столом, на двух рассохшихся стульях, в углах… Над топчаном — большой лист, похожий на перевёрнутый постер, с бегущими по белому крупными красными строчками.

Обернулась. Леон стоял в дверях — настороженный, внимательный.

— Что это? Похоже на стихи.

— Это стихотворение Кавафиса.

— Греческого поэта из Александрии?

— Да.

Подошёл к ней. Встал рядом. Его ладонь, опущенная вниз, была слишком близко — Мири чуть отодвинулась, вытянула руку вперёд.

— А что там написано?

— Это стихотворение об Александрии. Прекрасное…

— Прочтите!

В её голосе вдруг появились капризные властные нотки.

— Но… вы не поймёте…

— Прочтите. Я хочу послушать, как вы читаете.

Леон молчал, уставясь в пол…

Снова он спрятался в свою раковину. Он ускользает. Неужели его так и не удастся выманить?

Коснулась быстрыми пальцами его руки.

— Я вас не принуждаю…

Важно качнул головой.

— Я прочту.

Лицо его напряглось. Веки опустились…

Первую фразу он произнёс медленно, раскатывая в тишине гулкие гласные, вдруг выкрикнул резко — и снова ушел в тишину, в мерный накат звуков, нарастающих, достигающих почти непереносимого крещендо — и снова опадающих. Как волны. Так набегают они на песок… Подхватили Мири в свои рокочущие нежные руки — вынесли на берег. Схлынули. Оставили одну.

Показалось, будто в комнате по-хозяйски разгуливает ветер. Зябко передёрнула плечами.

— О чём это?

Улыбнулся. Он снова был рядом.

— Так… Настроение. Человек слышит звуки оркестра, подходит к окну, слушает и думает о том, что уже совсем скоро покинет навсегда свой город…

— Он был очень одинок… этот Кавафис. Но такова уж судьба художника.

Подошла к окну. Влажный жаркий воздух был недвижим.

— Это совсем не банально. Это горько… и страшно.

Обернулась. Леон стоял, напряжённо вглядываясь в неё, словно ожидая какого-то знака… Сейчас подойдёт и попытается обнять её! Быстро прошла к двери. Не заперта! Распахнула, остановилась на пороге.

— Вы молоды и талантливы… У вас всё впереди.

Скривил губы, усмехнулся.

— Вы так думаете?

— Да. Спасибо. И до свиданья!

Сбежала по лестнице во двор. Дафны, разумеется, и след простыл. Не следует давать повод к пересудам — тени движутся за стёклами, посверкивают в темноте глаза… Она пройдётся перед ними вот так — медленно и чинно, как по Дизенгоф!

Войдя в квартиру, она не увидела Мура.

— Мур, ты где?

Заглянула в спальню, прошла в салон.

— Мур, где ты?

Он лежал за креслом, положив морду на лапы. Присела, запустила руку в его шёрстку, погладила. Но он был неподвижен — безучастный, обиженный… Поднялась с колен, прошла в спальню, сняла платье, бросила на спинку дивана. В мире вдруг стало пронзительно тихо — и пусто. И снова — эта тяжесть внизу живота, тягучая сладкая боль… Господи, за что ей это? Опустилась на диван, вытянула ноги, закрыла глаза…

— Положение очень серьезно. Хизбалла готовится к атаке!

— Вы так думаете?

— Поверьте моему опыту. Они нагнетают напряжение!

— Не знаю-не знаю…

— Да что уж тут не знать? Они буквально сидят на заборе, свесив ноги на нашу территорию. Так больше продолжаться не может. Будет взрыв!

— Посмотрим… Дай Бог, и обойдется…

— Да нет же. Это я вам говорю. Они…

Как надоели эти разговоры! Мири вышла из автобуса. Площадь перед театром ярко освещена. У входа гудит и волнуется, заряженная электричеством ожидания, толпа. Небо нависает над городом — низкое, тёмное, а воздух так влажен и тяжёл, что, кажется, его можно резать ножом.

Остановилась у края тротуара. Открыла новую сумочку (непривычный замок, просто ужас какой-то), проверила… Билет на месте. Сейчас она перейдёт дорогу, смешается с толпой. Вчера купила билет. Проходила мимо и вдруг захотелось купить. Как вход на праздник. Разве она этого не заслужила?.. Порхающие улыбки, сияющие глаза. Стаккато женского смеха, гудение мужских голосов… Лёгкие прикосновенья, нечаянная ласка, густой запах духов, дезодоранта, пьяняще-резкого одеколона… А потом в мягком кресле, положив обнажённые руки на плюшевый подлокотник, полузакрыв глаза, вбирать всем телом волны эмоций, накатывающих со сцены в зал… И стать — одно со всеми этими людьми, дышащими, чувствующими с тобою — в такт… Забыться. Стать другой. Переселиться в другую жизнь… А ведь бульвар — вот он, за углом. Сколько же времени прошло? Целых две недели… Как же тяжело! Словно висишь на невидимой ниточке, и кто-то насмешливый и безжалостный дёргает, дёргает за неё! А билет — только повод, отсрочка… Ну пусть и будет так! Тем лучше! Пусть будет так! Платье прилипло к телу. Тяжело дышать. Рванулась прочь, пошла по бульвару. Распущенные волосы, шляпка чуть сдвинута на бок, белое лицо, алые, набухшие кровью губы.

Если он дома… Почему она решила, что он будет сидеть дома в этот час? Она позвонит, он откроет дверь… И что она скажет? Да что угодно! Мало ли вопросов у хозяйки квартиры… Но он и не спросит! В этом всё дело. Только бы он оказался дома! Она уже едва не бежала — но у подъезда остановилась… Какое безумие! Явиться вот так, вдруг. И ради чего? Только лишь, чтобы снова почувствовать этот тревожащий, ласкающий взгляд, от которого мурашки восторга пробегают по телу… До чего она дошла! Но уже не повернуть обратно… Шагнула в гулкую полутьму; задерживая дыхание, поднялась по лестнице, остановилась у двери, прислушалась… Звук гитары резанул слух, оборвался, начал — и снова обрыв… Провела языком по ссохшимся воспалённым губам, палец коснулся звонка… Дверь распахнулась сразу. Или так показалось? Будто он стоял по ту сторону двери — и ждал. Кого? Несколько мгновений он вглядывался в темноту… Он был в майке и своих рваных джинсах.

— А… Это вы…

Повернулся, скрылся в комнате.

Переступила через порог, неслышно прихлопнула дверь. Заглянула в комнату. Он сидел на диване, опустив голову на руки. Рядом — гитара… И вдруг — неожиданно для себя

— Мири сказала:

— Она ушла!

Он поднял голову, посмотрел на неё — остро, непереносимо резко она вторглась в его сознанье. Укол оказался слишком болезненным, словно вскрылся нарыв, и кровь вперемежку с гноем брызнула из него. Его лицо дернулось как от боли. Вскочил, отошёл к стене — голова вжата в серую штукатурку… Уже ни о чём не думая, она подошла к нему, сжала ладонями его подрагивающие плечи. Стук сердца отдавался в висках, лицо её покрыла испарина, но она не чувствовала этого… И он сделал то, что она ждала — обернулся, уткнулся лицом ей в грудь. Она расстегнула верхнюю пуговицу на платье, он замер, опомнился, попытался вырваться, но, подавшись вперёд всем телом, она прижалась к нему. Его руки скользнули вниз… Лепестки мгновенно стали влажными, раскрылись, его пальцы осторожно тронули их, раздвинули и — внутрь, все глубже, глубже… Нащупала змейку на его джинсах, дернула вниз, сжала в ладони его напрягшуюся упругую силу, и она — вошла в неё… Обхватила руками его шею, он приподнял ее — на несколько беспамятных оглушительно гулких секунд они вжались друг в друга, словно пытаясь слиться — дрогнули, отпали…

Она увидела его застывшее от изумления лицо — он дотронулся до неё, словно пытаясь удостовериться в том, что она — реальна… Отпрянула, бросилась в ванную, щёлкнула замком. Торопливо смыла всё это тёплое склизкое растёкшееся по ногам. Вытерлась первым подвернувшимся полотенцем. Надо уходить, и немедленно, пока он не опомнился! Это столь же непреложно, как прежде — руки на его плечах. И никаких разговоров! Ни слова! Выбежала из ванной.

— Подожди!

Он стоял в проёме комнаты, глядя на неё с тем же, застывшим как маска, изумлением. Улыбкой вспыхнуло её лицо — победительной, горькой, нежной… Выскользнула на лестницу, и вдруг — чувство полного спокойствия. Вот так и спускаться медленно-медленно, оберегая как теплящийся огонёк это ощущение умиротворенности, бездумной глубокой тишины… На улице полной грудью вдохнула ночью и влагой пахнущий воздух. Он с ней — заодно, он знает её тайну. И не она ли сама лишь его сгусток, обретший мгновенную форму, мелькнувший в свете фонаря? Свернула на Шенкин. Но теперь она уже не шла, как обычно, независимо и гордо вскинув голову, нет, она видела в каждом — соучастника, даже соглядатая! И это пьянило как легкое вино.

Вышла на Алленби — и огонек погас. Нахлынула усталость. Ничего не изменилось… И не изменится… У того, что произошло сегодня, не может быть продолжения. Мальчик уже пришёл в себя. Опомнился. У него своя жизнь, и туда ей входа нет. Да и ему нечего делать в её жизни. Был всплеск. Пусть он и останется — запомнится…

Едва передвигая ноги — мимо магазина мара Ицхака, марокканской лавочки, страхового агентства, туристической компании, мимо ривкиного полупустого кафе — домой. Поздоровалась с Дафной, возившейся во дворе со своими питомцами. Подъезд, щелчок двери, свет в передней, неторопливый и важный Мур… Ей вдруг захотелось заплакать — отчаянно, навзрыд! Но она сдержалась.

Остаток вечера она просидела возле телефона. Самое правильное — позвонить и объясниться. Была минутная слабость, желание утешить… Он выглядел таким несчастным! Разумеется, это больше никогда не повторится! Но… но почему — он не звонит!? Так равнодушен или — не решается? Господи, куда подевались настоящие мужчины? Телефон молчал. Под пристальным осуждающим взглядом Мура открыла холодильник, достала снотворное, выпила, разделась… Было душно и жарко, но её била дрожь. Легла под одеяло, согрелась, наконец; провалилась в сон… Среди ночи из гулкого омута темноты вдруг — прорезался звонок! Открыла глаза… Всё тихо. Неужели почудилось?

Она лежала с тяжело бьющимся сердцем, вслушиваясь в тишину… Прямо в окно светила полная луна, и контур пальмы с причёской девочки-подростка, казалось, был вырезан из картона. Спектакль продолжался: только в отличие от того, что на театре — тягостный, непонятный… Но не может быть, чтобы так и прошла жизнь! В ожидании чего-то… В предчувствии, которое всё время обманывает! Он не решается позвонить. А ей хочется этого. Значит, она должна позвонить сама. И хватит думать о последствиях! Что будет, то и будет!.. Вдруг, разом, снова нахлынул сон, а когда очнулась, было уже начало десятого. Вскочила, бросилась к столику, остановилась… Господи, что же это такое!? Неужели она утратила всякое подобие стыда? Словно неведомая огромная сила схватила тебя и тащит за собой! А ты уже не можешь, и, самое страшное — не хочешь сопротивляться… Телефон молчал. Было слышно, как во дворе кричит мар Коэн, заглушая глухое бормотание Дафны… Нет уж, нельзя позволить себе так распускаться! Надо немедленно что-то сделать! Отвлечься! Бросилась к компьютеру, включила, закружила по комнате. Старая мудрая Присцилла — в какую переделку ты попала! Нет, сейчас ничего не напишется… Выйти из дома, и немедленно! Пойти хотя бы к Ривке, поболтать, отвлечься… Выключила компьютер, торопливо оделась, оглянулась на Мура… Он лежал возле двери, глядя на неё. Вот оно, единственное в мире существо, которое любит её, а она его снова бросает!.. Подхватила Мура на руки, выбежала на лестницу. Во дворе уже никого нет. Лишь смятые пластмассовые блюдечки раскиданы по земле. Вышла на улицу, прижимая Мура к груди, и — в такт — тревожно стучало его сердце.

В кафе было пусто. Лишь какой-то господин заспанного и потрёпанного вида читал утреннюю газету, да Ривка гремела посудой за стойкой. Оглянулась.

— Привет! Ты сегодня с Муром? О, какой он стал толстый!

— Привет! — Мири села за стол у окна, а Мур свернулся в клубок на соседнем стуле. В окно была видна улица — ресторан русского с дверью, вымазанной красной краской, тротуар и дерево (его листья съёжились от жары), кусок тёмно-синего неба над домом… Вдруг вспомнился тот человек, что сидит каждую пятницу на углу Дизенгоф. Он выбрал хорошее место для обзора — возбуждённая шумная толпа движется мимо его столика, две улицы, пересекаясь, тянутся вдаль. А здесь — никого… И хорошо — так спокойней. Так лучше! Вот так бы и просидеть у окна всю жизнь… И не заметить, как она пройдет…

— Доброе утро. Разрешите присесть?

Вскинула голову. Леон!.. Не заметила, как он вошёл. Бледное, какое-то одутловатое, словно опухшее лицо. Белая рубашка, серые брюки.

— Доброе утро. Что-то вы сегодня не в пиджаке…

— Так жарко ведь…

— Правда? И вы замечаете погоду?

— Как её не заметить… А вы хорошо выглядите.

— Это дежурный комплимент.

— У вас глаза блестят.

— Вот как…

Сел на стул рядом с Муром, наклонился к нему.

— Привет, славное созданье! Как тебя зовут?

— Его зовут Мур.

— Это прекрасно. Чем занимаетесь? Пишется?

— Я… В последнее время я…

Подошла Ривка с двумя чашечками кофе.

— Мири, я сделала тебе как всегда. И вам, Леон…

— Вы уже знаете мои вкусы? Это приятно!

— Это мой профессиональный долг.

— Ха-ха…

Вернулась за стойку, посматривает в их сторону. Леон пригубил кофе…

— Так вам не пишется? Это бывает. Я тоже никак не могу начать новую статью. Хотя завтра нужно уже сдавать.

— В отличие от вас я свободна.

— В вашем голосе слышится легкий надрыв…

— Перестаньте, Леон! Вы словно изучаете меня!

— Ну что вы! Женщина загадочна и пониманию не поддается.

— Женщина зачастую не понимает сама себя… Зато вы, мужчины, слишком понятны!

— Правда?

— Вы похожи на механизм с несколькими кнопками для управления. Еда, похоть, непомерное тщеславие… Что ещё?

— Похоже, в последнее время мужчины очень вам надоели.

— Я устала от вас…

— Вы устали от самой себя.

— Весь жизненный опыт подтверждает мои слова! Вы хороши только в юности — сильные, страстные… Но как же быстро вы теряете форму! Обрастаете брюшком, становитесь вялыми, безразличными… Вы уходите в мир своих надуманных игр — там вам интересней! А женщина… женщина остаётся одна… Мне еще повезло — у меня нет детей! А то бы страдала от повторения того же тоскливого круга — разочарований, потерь…

— Положим, вы в чем-то правы. Но мы не можем друг без друга.

— Вы так думаете… Ха!

— Знаете, Мири, а вам очень идёт сердиться… Это улучшает цвет вашего лица.

— Проблема в том, что вы не воспринимаете нас всерьёз!

— Почему же… Ведь на самом деле вы — дети: эгоистичные, вероломные, жестокие.

— Какими бы мы ни были, мы способны любить! А вы — нет!

Мур, лежавший неподвижно на стуле, зашевелился, приоткрыл щёлочки глаз. Леон молчал, глядя в окно — куда-то поверх головы Мири…

— Возможно, мы вкладываем разный смысл в это слово.

— Мы по-разному чувствуем!

— Это ближе к правде, но…

Звонок. Мобильник! Схватила сумку — проклятый новый замок! Слава Богу, мобильник — в боковом кармашке, а не в общей куче!

— Да?

Это был он. Голос — запинающийся, неуверенный.

Вскочила, отошла от стола. Он хочет встретиться? И — раньше, чем успела подумать — нет, нет! Но он считает, что это необходимо. Нужно поговорить… Нам не о чем говорить! Не звони мне больше! — выкрикнула она — и щёлкнула крышкой мобильника. Где он взял телефон? Ну, разумеется, она ему звонила. Да и в договоре… Договор. Ктуба! Поправила волосы, вернулась к столику, села. Леон молча смотрел на неё. Ривка, убиравшая за соседним столиком посуду после утреннего посетителя, застыла с грязной чашкой в руке…

— Вы были великолепны! Вам это положительно идет.

— Что?

Открыла сумочку, швырнула в неё мобильник. Сейчас бы закурить.

— В вас под маской невозмутимости таится темперамент. И какой!

— Ты в порядке? — крикнула Ривка. — Хочешь сока? Воды?

— Спасибо. Не надо…

Склонив голову к плечу, Леон разглядывал её, словно увидел в первый раз.

— Не завидую объекту этой страсти.

— Что? Какая страсть… Ради Бога!

Она уже подхватила Мура, встала.

— Я совершенно спокойна!

— Да-да… Разумеется.

Бросилась к выходу, обернулась в последний момент.

— Ривка, привет!

Выскочила из кафе, перебежала через дорогу и лишь у дома замедлила шаг… Сказала ему — не звони. Как не звонить, если они повязаны друг с другом… Этот русский не завидует… Нелепый буквоед! Йоэль знает, где она живет. Он может явиться сюда. А если нет? Должен прийти! Если не придет, то и не достоин… чего? Страсти?

Она уже стояла перед дверью, лихорадочно шаря в сумке в поисках ключей… Нашла! Открыла дверь, вбросила Мура в переднюю. Так нельзя. Надо успокоиться. И прибраться. Он может явиться в любой момент. Прошла на кухню, открыла холодильник, заглотнула колу из бутылки, села… Мой прекрасный мальчик. Но я не твоя девочка… Прошла в ванную, ополоснулась, и когда, стоя перед зеркалом, подкрашивала губы, сердце уже перестало гулко стучать в груди…

Убрала в шкаф трусики, лифчики, халаты, раскиданные по стульям. Надела то, о чём подумалось в тот первый раз — узкую длинную юбку и блузку светло-коричневую с крупными бордовыми цветами. Вот и всё. Выглянула в окно. Двор пуст, листья на кустах свернулись под полуденным солнцем. Ни ветерка. И пальма застыла, поникнув растрёпанной головой…

В те годы в конце недели, выходя из редакции, я не сразу подымался в Иерусалим — пускался в путешествие по Тель-Авиву. Переходил шоссе и брёл не спеша по широкой Арлозоров, мимо тенистых, с белыми невысокими домами, прогретых солнцем кварталов. Так просторно и тихо, несмотря на гул и плеск большого города, ведь эти звуки — укачивающий, убаюкивающий фон, сквозь который идёшь, не замечая.

Я доходил до Ибн-Гвироль, где уже волновалась толпа, и сквозь неё нужно было пробивать свой путь как лодчонке в море. Существа женского пола со спущенными бретельками на смуглых плечах или в платьицах, скорее напоминавших обернутые вокруг тела разноцветные тряпки; существа мужского пола в шортах, обнажающих кривые волосатые ноги, в выцветших майках и джинсах — все они двигались куда-то, подчиняясь лишь им одной известной логике, сидели в бесчисленных кафе (столики, расставленные по тротуару, нужно огибать как опасные рифы), ныряли вглубь магазинов, на дверях которых крупно выведено «работает кондиционер», вываливались из дверей со сверкающими от возбужденья глазами… Разумеется, по улицам бродили и другие насельники города, но именно эти сразу бросались в глаза — должно быть потому, что очень уж отличались от чопорной иерусалимской толпы.

Я пересекал площадь, на которой высится многоэтажная стекляшка мэрии, и сворачивал на широкий бульвар, спускавшийся мимо Дизенгоф-центр к морю. Садился на скамейку под огромным платаном, и в его спасительной тени листал свежий, только что из типографии, номер своей газеты… Нанесенная на дрянную бумагу (экономия прежде всего), краска пачкала руки. Но это всё такие пустяки! Главное, здесь появляются мои материалы! Конечно, большинство — самые обыкновенные проходные, но всё же раз в месяц удаётся напечатать выстраданный, выношенный, с любовью и тщанием не то что написанный — выписанный текст.

Эта изысканная вязь выглядела странно на странице газеты, заполненной словно начинёнными взрывчаткой новостями. Но газета давала возможность выхода — к другому… Он тоже тянул лямку в аналогичном издании, которое по причине большей состоятельности владельцев печаталась на лучшей бумаге. Мы ни разу не встретились, но знали о существовании друг друга. Мы обменивались короткими весточками, мини-рецензиями, помещая их между строк очередного текста. Я писал о нём и открыто, потому что он раздражал и притягивал, а он ограничивался короткими фразами, понятными лишь нам, и только в своей последней книге написал о том, что мы делали вместе, осмысленно и внятно… Спустя много лет я уже вполне понимаю всю несбыточность нашей мечты — создать здесь, на этом клочке земли, соединившем своим израненным телом три материка, новую, ещё невиданную литературу…

Я читал свой текст, вновь и вновь придирчиво перепроверяя его — да вроде всё нормально! — покупал в лавочке на Мелех Джордж банку холодного пива и с чувством исполненного долга брёл к морю. Выходил на приветливую длинную улицу — она тянулась параллельно береговой эспланаде — и сворачивал в кафе на перекрёстке. Посиживал у окна, присматривался к посетителям, среди которых попадались интересные типажи, возможные лишь в большом городе, погружающем человека в собственное одиночество — и охраняющем его.

Я не знал тогда, что и другой жил на этой улице. А когда узнал, было уже слишком поздно…

Она прождала до вечера, но он не пришел. И не позвонил. На улице вспыхнули фонари. Она сидела в кресле, время от времени проваливаясь в какую-то гулкую черноту — снова пробуждаясь… Наконец, заставила себя встать, прошла на кухню, налила воду в турку для кофе, поставила на огонь. Вверху начался грохот и топот, заиграла музыка. Пора выйти на улицу. Так нельзя!

Прошла в спальню, открыла платяной шкаф. Вот они — её настроенья, маленькие радости, смирно висящие на плечиках, ждущие своего часа… Какое же выбрать? Вот это — из тонкого полотна с широкими раструбами-рукавами, или это в мелкий цветочек, по выделке похожее на старинный гобелен? Вернулась на кухню, выпила кофе. И снова — спальня. Нашла! То, что нужно — шёлковое, скользящее, узкобёдрое, и лифчик к нему вот этот, с темной кружевной оборкой. В дверях возник Мур, выгнул спинку, зажмурился, прошествовал в коридор.

Уже не раздумывая, натянула платье — лёгкое, прохладное; подкрасила губы, взбила волосы… подхватила сумочку — выскользнула за дверь, оставив Мура в недоуменьи стоять в коридоре.

Выйдя на улицу, на мгновенье остановилась… О, нет, довольно ривкиного кафе! Нужно что-то другое! Перебежала через улицу, свернула на Фришман. В воздухе разливался томный влажный жар, сгустившийся к вечеру. В полутьме, подсвеченной огнями, резко звучал женский смех…

А вот и перекрёсток с кафешкой на углу. Сейчас за столиком не сидит тот человек. Интересно, что ему видно с его места? Может быть, достаточно сесть за другой столик, чтобы изменилась жизнь? Прошла между столиками, опустилась на пластмассовый стул, огляделась… Столик был едва ли не вдвинут в тротуар, и толпа, огибая, то и дело задевала его. Налево тянулась Дизенгоф с её задымленными городскими деревьями, невзрачными домами, вдруг превратившимися в темноте в таинственно посверкивающие пещеры Аладдина, направо взгляд упирался в пространство площади, а дальше — низкое тёмное небо…

Поправила лифчик — чашечка терлась о твёрдый сосок, оглянулась… К ней уже спешил официант в грязном фартуке. Подошёл, склонил в лёгком поклоне голову, отчуждённый — доверительно-развязный. Она заказала шварму с чипсами… да, и еще бутылочку Голдстар! Разумеется, она не осилит целую кружку как тот, кто сидел на этом месте до неё… Но лёгкое пиво не повредит. Официант вернулся через несколько минут — такая еда здесь всегда наготове. Ставя тарелку на стол, взглянул за вырез платья… Слегка подалась вперед — пусть смотрит, если хочет…

Вдруг отчаянно захотелось есть. Шварма была мягкая, чипсы хрусткие. От лёгкого пива чуть кружилась голова. Улица слегка покачивалась, очертания стали нечёткими, во влажной сгустившейся полутьме стаей рыб в аквариуме скользила мимо толпа…

— Можно подсесть?

Вздрогнула, вскинула голову. Он стоял слева у столика. Гладкое лицо, посверкивающие глазки. Джинсы плотно облегают мускулистый живот. Не дожидаясь ответа, сел — пахнуло терпким запахом мужских духов.

— Вот как? — сказала она. — Я вас не приглашала!

— Так пригласите. В чём же дело… Что будем пить?

— Вы так уверены, что я хочу… пить?

— Одной бутылочкой в такую жару не напьёшься.

Обернулся к стоящему рядом официанту:

— Два больших Голдстара!

— Нет-нет, — сказала она и удивилась сама тому, что говорит, — я буду сок…

— Прекрасно! Сок для дамы. Какой предпочитаете? — слегка наклонился, коснулся ладонью её руки.

— Грейпфрут.

— Великолепно!

Передвинул стул, сел к ней вплотную. Официант вернулся с соком. Наклонилась, втянула трубочкой сок. На обнажённом плече — вкрадчивые осторожные пальцы. Тяжесть внизу живота. Лёгкий озноб…

— Подожди, — сказал он и встал, — я возьму такси.

Швырнул на мокрый столик мятую бумажку, шагнул к тротуару.

Ещё не поздно остановиться и вернуться… куда? К Муру, к столику возле телефона? А может, он позвонил на мобильник, и она не услышала? Нет! Не надо смотреть!

Этот уже стоял рядом. Совсем близко. Джинсы туго обтягивают стройные ноги. Почти на уровне губ — напрягшийся, выпирающий бугорок.

— Поехали, — сказал он, — это недалеко. Ха-Яркон.

Поднялась. Сжала ставшими вдруг непослушными пальцами ремешок сумки. Всего шаг — и она на краю… Распахнул дверцу такси. В темноте, расцвеченной уличными огнями, положил ей пальцы на колено — задрав оборку платья, поползли вверх… Отодвинулась.

— Не надо, — сказала, — не надо! Перестань…

Платье прилипло к телу. Знобкая мелкая дрожь.

Такси свернуло в проулок, ведущий к ха-Яркон. Остановилось на углу. Вышли среди непрерывного потока машин. Притянул её к себе, рука легла на талию.

— Пошли!

Бесцветное здание с занавешенными наглухо окнами, из которых торчат трубы кондиционеров; зеркальная дверь, открывающаяся изнутри. В крохотном салоне на стенах — постеры полуглых девиц. Из-за конторки поднялся навстречу — худое лицо, золотая цепочка на мускулистой шее. Несколько слов, кивок головы, узкая лестница, покрытая стёртым, в серых проплешинах ковром. В коридоре едва не столкнулись с огромным негром, шедшим навстречу. Подмышкой — костлявая крашеная блондинка с помадой, размазанной по подбородку. Поворот ключа, щелчок открывшейся двери. Шагнули в темноту. Потянулся к выключателю у двери.

— Не надо, не зажигай!

Прижал её к себе. Задрал платье, сдёрнул трусики. Раздвинула ноги…

…Лежит на спине, тяжело дышит. Кислый запах пота, влажная простыня. По потолку — скользят огни. Поднялась, прошла в ванную, подставила тело под тёплую струю, с наслаждением обмылась… Вернулась. Он уже ждёт, одетый. Натянула трусики, платье. Так и не зажгли свет.

— Пошли!

Щелчок замка, тусклый коридор. За одной из дверей — мужской лающий говор, хриплый женский смех. Спустились вниз. Протянул консьержу купюру. Взял её, не подымая головы. Нажал на кнопку, дверь открылась. Шагнули на тротуар.

— Подвезти тебя?

— Не надо. Я близко живу.

Хохотнул, мотнул головой.

— А ты… в порядке! Даже не ожидал!

— Вот как…

— Ага! Хочешь, ещё встретимся?

— Нет!

— Как знаешь… Пока!

Повернулся, зашагал прочь.

Подождала, пока он скроется за углом. Медленно двинулась следом. Возбуждённая шумная толпа. Усталое, вялое — тело…

И было утро, и был день. Утром она работала, пытаясь завершить историю с черепахой Присциллой, но смогла выдавить из себя лишь несколько строк; бросила на середине недоконченную фразу, побрела на кухню, наскоро приготовила какую-то смесь из остатков еды… Ничего не произошло — и не произойдет. Уход — и возврат. Возбуждение — пустота…

Посреди дня — вдруг — громко заговорил телевизор у соседей снизу. Через несколько нестерпимо долгих минут смолк. Хлопнула дверь квартиры мара Коэна. Гулкие шаги на лестнице. Господи, почему её не оставят в покое?! И снова — солнечный свет на столе, на стопке выцветших бумаг. А о том, другом — уже не хочется думать. Пожалуй, это главный результат вчерашнего вечера…

Когда свет пожух, и пальма за окном встрепенулась растрёпанной головой, Мири вышла из дома. Перебежала через дорогу, вошла в кафе, села за свой столик. В кафе никого не было. Тревожно звучал голос диктора из радио за стойкой. Она прислушалась… Массированная бомбардировка Южного Ливана… толпы беженцев… ответные ракетные удары!..

Подошла Ривка.

— Ты слышала?

— Нет. Я не включаю радио. Так спокойней.

— Хайфу бомбят! Такого ещё не бывало!

— Значит, снова — война…

— Надав и Арье ушли ещё днём. Надав позвонил, что он на приграничной базе. А от Арье пока нет известий…

— Но разве Надав ещё призывного возраста?

— Он всё ещё ходит в милуим! Как мальчишка маленький! И вот, пожалуйста, доигрались!

— Какая тяжелая страна…

— Что делать… Надо защищаться. А то уже завтра нас здесь не будет.

— Если бы знать, зачем мы здесь…

— Ты что говоришь такое!? Ты забыла о Катастрофе?

— Не забыла. Извини. Хорошо, я скажу по-другому… Чем дольше я живу, тем меньше понимаю, зачем я — здесь…

— А что бы изменилось, если бы ты жила в другом месте? Ходила бы в другое кафе! Только и всего!

— Ладно… Не будем спорить. Главное теперь, чтобы мужчины вернулись домой.

Ривка отошла от столика. Отчаянный звон посуды за стойкой, далёкий вой сирен… Дожили… Хайфу бомбят! Говорят, у них припасены ракеты и для Тель-Авива!

Поднялась из-за стола, вышла на улицу, достала из сумочки мобильник, набрала номер… Долгие гудки… Наконец-то!

— Да?

— Это я… Как дела?

Пауза.

— Ты где?

— Дома. Завтра утром ухожу… Не волнуйся. У тебя есть чеки.

— Перестань!

Ладонь, сжимающая мобильник, подрагивает, голос дрожит.

— Хочешь, чтобы я пришла?

Тишина. Огромное глухое пространство — тишины.

— Да… Хочу. Сейчас!

— Хорошо… Всё будет хорошо… Слышишь?

— Да!

Сделала несколько торопливых шагов, остановилась… Время ещё есть! Нельзя заявиться к нему вонючей и потной! Успокоиться, перевести дух…

Пошла медленнее, свернула на Алленби — и снова оказалась в толпе. Возле подземного перехода у рынка Кармиэль тот же старик бренчит стаканчиком с мелочью, подрагивая в такт грязной бородой. Женщины с золотыми цепочками на толстых шеях тащат сумки, полные продуктов, назойливо, прилипчиво пахнет горелым маслом и ванилью…

На Шенкин столики, разбросанные по тротуару, заполнены галдящей публикой, в глубине полуосвещённых бутиков скользят едва угадываемые тени… А может, и нет войны? Или она так далеко, что никогда не доберётся до этого города, насмешливо и упрямо бросающего вызов всему, что пытается нарушить его покой?

Дошла до угла Шенкин и Ротшильд — там, через улицу, наискосок, на третьем этаже тёмного безликого дома, скрытые ветвями платана — два её окна. И он ждет… Но почему она так разволновалась? Да, несколько ракет долетели до Хайфы, наша авиация как всегда ответила ударом на удар. Йоэль пойдёт в милуим и, может быть, даже не в боевые части. И город вокруг шумит своей беззаботной жизнью… А она уже прибежала! Господи, как это унизительно… Надо позвонить и отменить встречу. Немедленно! Торопливо открыла сумочку — портмоне, ключи, носовой платок, ещё один платок, губная помада… Где же мобильник? Выхватила помаду, провела несколько раз по губам, бросила в сумочку, и — через дорогу — к подъезду дома.

Взбежала по лестнице. Надавила на кнопку звонка. Какой резкий звук! Отец был глуховат. Надо бы поменять. Зачем? Всё равно она здесь не живет… Щёлкнул замок, дверь приоткрылась. На пороге — Йоэль. В рубашке и даже в брюках. Свет из кухни за его спиной.

— Привет! — посторонился, пропуская её.

Прошла по коридору мимо тёмной комнаты — на кухню. Под лампочкой, едва прикрытой пластмассовым плафоном, — стол, бутылка вина, несколько пирожных на щербатой тарелке, два стакана. Огляделась, нашла крючок, всё на том же месте торчащий из стены кухонного шкафа, повесила на него сумку.

— Садись!

Наклонив голову, сделал широкий жест в сторону стола.

— Это всё, что я успел приготовить к твоему приходу.

Какие у него красивые глаза! Не коричневые — нет, скорее, тёмно-серые, опушенные длинными ресницами. Точёный, словно вырезанный по лекалу, профиль…

Села, сложив на коленях руки. Плеснул в стаканы густое красное вино.

— За встречу?

— Да…

Пригубила, поставила стакан на стол. Медленно выпил, запрокинув голову. Выпирающий кадык под чёрными завитками волос. Длинные нервные пальцы.

— Хочешь ещё?

— Нет.

— А я хочу.

Налил себе, снова выпил.

— Ты в каких частях?

— Пехота…

— Так… И что там слышно?

— Пока авиация работает. Но ей одной не справиться… Там всё заминировано. Каждый дом — или склад, или огневая точка. Да ещё бункеры нарыли…

Молчит, постукивает стаканом о стол.

— Скажи, а у тебя есть друзья?

Удивленно вскидывает голову.

— Да… Есть, конечно!

— А почему ты не с ними?

Улыбка — такая мягкая и… нежная? Господи, да неужели?!..

— Хотел увидеть тебя.

— Правда?

— Правда.

Сейчас он должен встать — и подойти к ней… Ну же!

Но он словно обмяк, осел на стуле.

— У тебя кто-то… есть?

— Ты имеешь в виду… Ну да, есть. Вернее, была. Мы расстались.

Поднял голову. Злой огонёк в глубине глаз.

— Ты хочешь знать?

— Зачем… Что ты!

— Нет, почему же…

Глядит исподлобья.

— Ты её поймешь.

— Я не столь уверена в себе… как ты полагаешь.

Улыбнулся, кивнул головой.

— Она закончила университет. Адвокатура.

— Замечательно.

— А я — я играю на гитаре… Не работаю, а подрабатываю… Ты понимаешь?

— Понимаю….

— Нет, ты не всё понимаешь! Я — музыкант! Профессиональный музыкант! У меня такое же высшее образование, как и у неё!

— А что думают по этому поводу твои родители?

Презрительный смешок.

— Считают, что я качусь по наклонной… Мать ещё туда-сюда… Но отец!.. Давай не будем об этом…

Потянулся к тарелке с пирожными, схватил, не глядя; откусил… По-видимому, пирожное было вкусным — он причмокнул и умолк.

— Ты сладкоежка.

— Что?

— Ты любишь пирожные, конфеты…

Положил недоеденный кусок на стол.

— Вы, женщины, странные люди.

— Да неужели? Мне тоже так кажется иногда…

— С вами нельзя говорить серьёзно. Говоришь, говоришь, а потом оказывается, что она думает в этот момент… о какой-то чепухе!

Протянула руку через стол, сжала его ладонь в своей.

— Я внимательно слушаю.

Его пальцы напряглись. Но руку не отдернул.

— Видишь ли… я сочиняю музыку. Она… она возникает во мне, и я должен рассказать о ней… выразить её!

— Я понимаю… Со мной иногда происходит то же самое.

— Правда?

— Правда.

Повернул ладонь вверх, и его пальцы как в прорезь, вошли в её…

— Это не те простенькие вещички, которые я пишу для своих ребят! Всё гораздо серьёзней!

— Ты хороший мальчик. Очень… Всё будет. И всё получится. А я… я постараюсь тебе помочь.

Встала, помедлила…

— Иди ко мне, — сказал он, — тебе ведь хочется?

Она подошла, и он уткнулся головой в её мягкий живот…

Мири проснулась от звука хлопнувшей дверцы. Приподняла тяжёлую голову — он стоял возле платяного шкафа, склонившись над китбэком.

— Уже пора?

— Да. Поспи ещё. Рано.

— Подожди! Надо ведь что-то взять в рот! Ты хоть кофе выпил?

Вскочила, натянула платье, бросилась на кухню… Где у него кофе? А, вот! В шкафчике над столом обнаружила чистую кружку, налила воду в чайник, обернулась… Он стоял в дверях уже в своей зелёной форме, на ногах — эти отвратительные чёрные бутсы на толстой подошве. Смотрел на неё — с какой-то отчуждённой печалью… Бросилась к нему, обняла. Положил ей ладони на плечи. Коснулась их губами. Они были холодные и подрагивали. Сказала:

— Скоро этот балаган закончится. Может, ещё несколько дней…

— Надеюсь. Это похоже на какой-то дурной сон… Вот так, из постели — и шагом марш…

— Мне было хорошо с тобой.

— А мне с тобой. Спасибо…

— Ну, что ты в самом деле…

Обернулась на столик с пустой вымытой чашкой.

— Да, кофе… Сейчас!

— Не надо кофе.

Снял ладони с её плеч.

— Выпью на Тахане. Но до неё ещё — добираться…

Прошёл в комнату, уже с китбэком в руке направился к двери.

— Буду звонить.

— Да, конечно! Позвони как приедешь!

Кивнул головой, открыл дверь… Захлопнулась.

Мири вернулась на кухню, подошла к окну — улица словно отполирована ровным утренним светом. Появился Йоэль. Перешёл на другую сторону. Там, едва различимая за оградой бульвара — автобусная остановка. Вот, прошёл ещё один в зелёной рубашке с китбэком на плече, и ещё один… Потянулись к остановке. Показался автобус в конце бульвара, подъехал, притормозил на несколько мгновений, продолжил обычный путь — к Тахане Мерказит.

Вот и всё… Теперь нужно ждать. Набраться терпения — и ждать…

Отошла от окна. Огляделась. Странно — вот уже более двадцати лет её нет здесь, а квартира не кажется чужой… Хотя сколько их тут за это время перебывало! А теперь ещё один… Пришел — уйдет? А от родителей — ничего не осталось. Пыльное надгробье, которое навещаешь раз в год, чтобы обмыть, зажечь свечу, положить камешек… Мой Боже, зачем — всё это!? Должна же оставаться хоть какая-то память, хоть какая-то ниточка, соединяющая времена… Фотографии, альбом! Не забрала ведь его отсюда… Где он может быть? Самое вероятное — в коридоре на полке над кухонной дверью…

Принесла стул, встала, протянула руки в полутьму. Сколько здесь хлама! Пластмассовый остов приёмника, какие-то коробки, треснутое зеркало, электропровода, старая посуда… А, вот! Тяжёлый альбом, весь покрытый густой пылью, въевшейся в переплет.

Слезла со стула, вытерла пыль серой тряпкой. Вернулась на кухню, положила на стол… Или не стоит? Зачем ворошить прошлое? Его уже нет… Но как же так! Ведь остались память — и боль… Открыла слипшиеся рыжие, в тёмных подтёках листы. Какие-то господа в котелках, дамы в платьях с накладными плечами… Стоят перед задником с двумя нарисованными пальмами… При чём здесь пальмы? Где это? Фотография Леви, Варшава, улица Понятовского, дом 25… Рядом — любительская фотография со стёртыми, едва различимыми лицами… А вот и обязательная программа — бабушка и дед. Она сидит в светлом платье с густыми оборками, он — стоит: тёмный костюм, пышный галстук, рука — на её плече. Хозяин, бааль… И вдруг — уколом в сердце: костёл, брусчатка, поворот улицы. Словно на мгновенье чужая жизнь стала твоей, а собственная — превратилась в сон!

Захлопнула альбом. Разом — навалилась усталость. Волнения, эта бессонная ночь, старые фото… Добрела до дивана, рухнула на постель, не раздеваясь. Простыня и наволочка были пропитаны его запахом — терпким, резким, но уже знакомым, родным… Повернулась на бок, обняла подушку рукой, закрыла глаза… И оказалась посреди узкой улочки с брусчатой мостовой, где шпиль костела вознёсся над черепичными крышами. И она пошла по этой улочке, одна. Но страха не было! Хотелось лишь дойти до поворота и заглянуть за него — что скрывается там? Вот он, уже совсем близко! И — заскользила в глухую беспамятную яму…

Нарастающие удары сердца — резкие, быстрые. Она их чувствовала, но не могла проснуться. Вдруг почудилось: она — в плотной толпе, пытается выбраться из неё, но не может, стиснутая со всех сторон! Закричала — открыла глаза.

Была середина дня. За распахнутым окном гудел бульвар. Мири встала, прошла на кухню. Стрелки на белом пластмассовом круге стояли на половине четвёртого… А Йоэль молчит! Он ведь уже давно доехал! Обещал позвонить… Схватила сумочку, открыла, вывернула её содержимое на стол — где же мобильник?! А, вот! Набрала номер… Глухая тишина; вспыхивающие — гаснущие, снова вспыхивающие в её черноте огоньками — звонки… Что с ним? Почему не отвечает? В последний момент, когда уже не было сил ждать — прорезался голос:

— Да?

— Это я! Что с тобой? Где ты?

— Уже на базе.

—Как ты? В порядке?

Пауза, заполненная ровно гудящим бесконечным пространством.

— В порядке.

— Как с едой? Там вас кормят?

Через несколько томительно-долгих секунд, сквозь наэлектризованную тишину:

— Кормят.

— Звони! Слышишь?

— Слышу.

— Целую!

— Да.

Снова накатил шум бульвара. Подошла к столу, швырнула на стол мобильник, села… Почему он так напряжён? Наверно, он не один, и боится свободно говорить в присутствии таких же ряженых в зелёной форме? Или нервничает? И это можно понять… Господи, какие тревожные мысли… Словно привязана к невидимой ниточке, и мальчик, сам того не подозревая, дёргает и дёргает за неё! А после этой ночи стало ещё хуже… Непрекращающаяся, глухая боль в груди… Хватит! Надо встряхнуться! Одним движением сгребла в сумку горку со стола. Вырваться отсюда, и немедленно! Бросилась к двери, выбежала на лестницу… Замерла, вслушиваясь в торопливые удары сердца. Cпуститься по лестнице — спокойней, спокойней… Вот так!

На улице было уже по-вечернему душно. Она свернула на Шенкин. Пустые столики на тротуарах посверкивали в лучах заходящего солнца. Неужели и сюда уже докатилась война? Возле магазинчика женского белья Мири остановилась… Сквозь стекло девочка-продавщица смотрела на неё, облокотясь на прилавок. В магазине никого не было.

Какие красивые трусики! Вот эти, бежевые, с белой оборочкой посредине. И нет тугих резинок снизу, стягивающих кожу… А эти ещё лучше! Чёрные, с припуском на бёдра, тонкие, шелковистые… Интересно, какие ему нравятся? Вчера было не до них… Но ведь он вернётся. Обязательно вернётся! Ему будет приятно потрогать, посмотреть… Может, купить прямо сейчас? Какие они красивые! И стоят не так уж дорого… Нет-нет, это ещё потерпит! Да и подачка от Битуах Леуми еще не пришла…

Шагнула от витрины — девочка сняла руки с прилавка, отвела взгляд. Сегодня она вряд ли что-нибудь продаст.

Когда Мири добралась до своего перекрёстка, стало темнеть. Вдалеке между домами проступила багровая как шрам полоса. Она горела там, где небо погружалось в море. Туристическое агентство, маклерский офис, лавочка марокканца — их двери уже закрыты.

— Пани Мария!

Он стоял в дверях магазина — маленький, сухонький, с седой щетиной на висках.

— Добрый вечер, пан Ицхак!

Перешла через дорогу, остановилась возле двери.

— Вы не слышали, как там, на границе?

— Ничего хорошего… Третий день бомбят, и всё впустую… Придется входить в Ливан.

— Вы думаете, что…

— Да! Это неизбежно.

— Какой ужас!

— А что делать… Хизбалла совсем обнаглела.

— Как тяжело здесь жить!

— А я уже привык за столько лет…

— К этому нельзя привыкнуть!

— Можно. Если помнить, что с нами сделали в Европе.

Зажглись фонари, высветили верхушки деревьев — их тени протянулись к фасадам домов.

— А мне бы хотелось побывать в Польше… Родители никогда о ней не вспоминали…

— Это трудно вытравить до конца… Лучше — не вспоминать.

Прошуршал мимо пустой автобус, скрылся за поворотом.

— Должно быть, у вас сегодня было мало покупателей…

— Никого! Заходил только этот русский… Леон. Долго выбирал, но ничего не купил.

— Он странный…

— С ним интересно разговаривать.

— Он смотрит вокруг, словно сквозь призму воображения… А у меня её нет! Всё уже давно надоело…

— Он сказал, что ложится в больницу. На днях.

— Вот как?

— Пройдёт курс химиотерапии.

— То есть, у него?!..

— Да. Похоже на это.

— Бедный! В каком страшном мире мы живём, мар Ицхак!

— Будем уповать на Всевышнего. Если он нас слышит…

Шаги вдоль улицы. Громкий говор — как всегда, не понять, то ли ссорятся, то ли мирно беседуют.

— Вы такая красивая, пани Мария… Такая необычная! Пусть хоть вам улыбнется удача…

— Спасибо! И вам того же желаю. Спокойной ночи…

— Да, спокойной… Это важно.

Сделала несколько шагов по тротуару, чувствуя, что он смотрит ей вслед. Ещё один фонарь, и ещё… Теперь уже не разглядеть. Прошла мимо закрытого ривкиного кафе, свернула во двор. Даже Дафны нет с её кошками… Господи, как она могла забыть о Муре! Хорошо, что оставила воды… Взбежала по лестнице, открыла дверь — Мур стоял на коврике; сощурив глаза и склонив мохнатую мордочку, смотрел на неё… Весь — высокомерное презрение.

…Сквозь сумбур и невнятицу сна пробился звонок. Ещё не открыв глаза, протянула руку, схватила наощупь трубку — женский голос.

— Да? Это я.

Села на край постели.

— Что? Вы хотите попасть в квартиру? На Ротшильд?..

Чёткий уверенный голос.

— Взять вещи жильца? А кто вы?

— Подруга?! Вот как…

Боль и тяжесть в груди. Больно дышать.

— Он в больнице? Ранен?! А… обстреляли базу… Плечо… и задета шея. Осколочное раненье… Так… Хайфа, Рамбан… Нужны кое-какие вещи… Да, конечно… Что?

Настойчивый неотвязный голос.

— Когда? Сейчас уже без четверти два?.. Да, через час…

Подруга… Та, о которой он говорил? А, может, другая… Какое это имеет значенье! Вот так… Получай, подруга. Заслужила…

Она всё сидела на краю постели, сжимая в руке пиликающую трубку. Неслышно подкрался Мур, вспрыгнул на постель, свернулся клубочком у неё на коленях. Повесила трубку, встала. Мур кубарем свалился на пол. Откуда-то, словно из глубины бездонной пропасти, восставала холодная тихая ярость, подымалась всё выше, захлестывала её. Что бы ни было, она не позволит себя сломать! Нет, нет!

Она стояла посреди комнаты в просторной майке, накинутой на голое тело, но не замечала этого… Вздрогнула, подняла голову. Она снова была в своей комнате; зажатая среди ненавистных стен… Бежать! Но куда?

Прошла в ванную, сполоснула лицо, натянула бельё, первое попавшееся платье… Подхватила сумочку — выскочила за дверь.

Она шла по улице, опустив голову, полузакрыв глаза. Сколько же раз она проходила здесь? Не сосчитать… Всё знакомо до выщерблины на тротуаре… Какое ужасное состояние! Отвращение к себе, к месту, к миру, в котором живёшь! Господи, я этого не заслужила! Какие глупые мысли… И снова — Алленби, Шенкин, угол бульвара… У входа в подъезд, словно натолкнувшись на невидимую преграду, остановилась… Привести себя в порядок! Что бы ни было, распускаться — нельзя! Достала из сумочки зеркальце и помаду. Подкрасила губы, поправила волосы, одернула платье. Вот так будет лучше… И уже, почти успокоившись, взошла по лестнице.

В квартире было душно. Распахнула настежь окна в комнате и на кухне. Огляделась… Открытая дверца шкафа, неубранная постель со смятой, свесившейся до пола простыней. Прикрыть? Зачем… Пусть смотрит… Этот вид ей, должно быть, привычен. Подруга, но почему у тебя нет ключей? Звонок… Вышла в коридор, задержалась у двери. Эта противная слабость, дрожащие руки… Снова звонок — уже требовательней, дольше. Медленный поворот замка… В проёме двери стоит — высокая, статная, чёрные волосы — по плечам.

— Здравствуйте. Я пришла забрать вещи. Как мы договорились.

— Проходите.

Прикрыла, не закрывая, дверь.

Не раздумывая ни секунды, гостья направилась в комнату. Остановилась на пороге.

— Как он чувствует себя?

— Спасибо. Лучше.

— Знаете, где находятся его вещи?

— Да.

Подошла к постели, взглянула на простыню. И, уже слегка запинаясь:

— В последние дни он жил здесь… один? Может быть, вам что-то известно?..

Напряглась. Только глаза посверкивают. Вот и прекрасно. Пусть теперь помучается — она!

— А почему у вас нет ключа от квартиры?

— Мы… мы поссорились… несколько дней назад… и я… я отдала ему ключи.

— Дорогая, нельзя оставлять мужчину одного. Даже на несколько дней — это много! Особенно, если он молод.

Застыла в полуобороте.

— Почему вы так разговариваете со мной?

— Как?

— Не знаю… Словно какое-то право имеете…

Опущенные уголки губ, восковая бледность щек. Но и это ей идет. Красивая пара.

Что поделать — она должна получить своё.

— Я была с ним.

Лицо сморщилось, расплылось… стало вдруг некрасивым. Отошла к окну.

Хорошая фигурка. И джинсики плотно обтягивают попку. Пусть послушает, как шумит бульвар.

— Так вы будете собирать вещи? Или это сделать мне?

Обернулась. Влажный блеск глаз.

— Господи, да почему вы так жестоки?! Неужели вы не понимаете, что он просто… просто использовал вас?!

— Это-то я прекрасно понимаю… Но я знаю то, что ещё не знаешь — ты… Пройдёт всего несколько лет, и твоя кожа начнёт увядать. Ты будешь тратить деньги на мази и притирания. Но это не поможет. У тебя появятся морщины — сначала под глазами, потом на шее. Твоя грудь обвиснет, тело утратит свежесть… А он еще будет молод и полон сил… И тогда он перестанет использовать тебя. Он найдет для этой цели — другую… Возможно, он будет даже ласков и нежен… иногда. Но это будет унизительная ласка… ласка снисхождения. Ты почувствуешь неладное. Ты начнёшь метаться, станешь подозревать, уличать, выяснять отношения… Ты прозреешь! И тогда он — уйдет… А, может быть, ты окажешься умнее и ради сохранения семьи смиришься с этой ситуацией. У тебя, девочка, всё впереди!

Та, другая, стояла, подавшись вперед, вцепившись рукой в оконную раму. Спина чуть подрагивала.

Мири прошла на кухню, взяла чашку (он так и остался без кофе), налила воды из-под крана, залпом выпила… Быстрые шаги в коридоре. Хлопок двери. Вот и всё… Как она устала! Осела на стул у стола, опустила тяжёлую голову на руки. Локоть наткнулся на альбом, по-прежнему лежавший на столе. Сдвинула его к стенке. Так хорошо уйти в эту нестрашную, обволакивающую темноту…

Когда она проснулась, в комнате сгущались сумерки. Рука потянулась к альбому, открыла его. Эти выцветшие, пожелтевшие фотографии, ушедшие люди, исчезнувшая жизнь… Но почему? Ведь улицы — всё те же, и, может быть, остался дом, из которого они уехали навсегда. Уехали и даже не оглянулись… Тихие спокойные люди. Всю жизнь работали — Электрическая компания, Гистадрут… Оставили две плохонькие квартирки. Но по нынешним временам и это целое состояние… И даже родили дочку. Которой здесь почему-то очень плохо… А, может, продать квартиры, хотя бы одну — этого хватит надолго — и уехать отсюда куда-нибудь за море? Вернуться в ту улочку с мощёной мостовой, узкими домами и островерхими крышами? Кто знает, может быть там начнется — новая жизнь?

Стемнело, но она не зажигала свет.

Май, 2012

Первую часть повести читайте здесь. А список всех публикаций Александра Любинского в нашем журнале на его персональной странице.

Писатель Александр Любинский (Израиль, Иерусалим) печатается в России и Израиле. Он — автор прозы и эссеистики «Фабула», романов «Заповедная зона» и «Виноградники ночи», сборника эссе и культурологических статей «На перекрестье». Один из лауреатов «Русской Премии — 2011» за роман «Виноградники ночи».

Мария Ольшанская