Предисловие
О существовании в украинской литературе Григория Чубая, или как он просил себя называть (и другие его так и называли), Грицькá Чубая, я узнала не так давно — когда искала имя украинского литератора, чтобы восхититься, чтобы склониться перед талантом, чтобы его слово вызывало во мне со-переживание, со-участие, со-чувствование…
То, что я не знала имени Григория Чубая, меня смутило. На слуху были другие имена, на глаза попадались другие лица, но только не это имя и не это лицо. Возможно, интересуйся я больше современной украинской музыкой, то слышала бы о его сыне Тарасе, о музыкальной группе «Плач Еремии», основу репертуара которой составляют песни на стихи Григория. Понятно, что поэта львовского андерграунда при жизни не печатали. Лишь в 1990 году вышла его избранная лирика «Говорити, мовчати і говорити знову» («Говорить, молчать и говорить снова»). И дважды (1998, 2001) выходил сборник «Плач Еремии», давший название музыкальной группе.
Зато в 2007 году в Ровно (теперь Ривнэ) была напечатана монография Дмитрия Кравца «Чубай из рода Гетьманов» (издательство «Волынские обереги»). Я прочитала пространную рецензию Вячеслава Левицкого на эту монографию под названием «Good-bye, Чубай?», и мои смутные подозрения подтвердились.
Уникального львовского поэта стали «размазывать», выравнивать, снижать масштаб, обставлять именами, имеющими к нему косвенное отношение. Из львовского поэта, развернутого к миру, начали делать поэта «общеукраинскоместечкового», с крепким сельским началом (как это у нас принято). Во всяком случае, искать корни его поэзии не во Львове, где он жил с 16 лет и где он умер. Более того, обставлять его биографию всякими мифами и легендами. Это я уже ссылаюсь на его дочь Соломию, сказавшую на сайте, посвященном Григорию Чубаю, следующее:
«Не понимаю, почему умные и начитанные люди, читающие эту ужасную монографию о моем отце, не видят в ней графоманства и поразительных ошибок. Очень хотелось бы пообщаться с автором статьи (Вячеславом Левицким — М.О.). У него много вопросов, например, почему мы создали именно львовский богемный образ Чубая. А как иначе, если отец ушел из дома в 16 лет и уже бродил по Львову и тут умер, он сам считал себя богемой. А о детстве Грицька Галина Чубай (жена поэта — М.О.) упоминает в своих воспоминаниях, потому что она одна-единственная знала его родителей, они сами ей рассказывали. А домыслы пана Кравца и воспоминания каких-то там нам неизвестных теток, о которых отец никогда ничего не рассказывал… просто смешны».
Однако в конце монографии (как утверждает В. Левицкий) Дмитрий Кравец делает такой вывод:
«Приближаясь, мы никогда не сможем приблизиться вплотную к феномену этой поразительной большой личности, которая прожила короткую, удивительную, отдельную жизнь-мистерию, оставив после себя поэзию и идеи.., личности, своей поэзией и жизнью существенно влияющей на литературный процесс и поныне».
Правда, радоваться рано, поскольку Вячеслав Левицкий, и это меня настораживает, называет вышеприведенное утверждение «проявлением новой плодотворной тенденции в современном литературоведении» и делает заключение, что речь идет о лирической уверенности филолога в неисчерпаемых просторах истинно художественного явления, коим является творчество Григория Чубая. И кого еще сделают причастным? И чьи имена будут звучать в дальнейшем рядом с именем большого поэта?
«Теперь, когда верлибр и поиски новой модели эстетизма разворачиваются настолько же уверенно, как и в конце 1960-х — в начале 1980-х г.г., настало время осмыслить написанное Г. Чубаем как один из центров «неомодернизма», — полагает В. Левицкий и приводит несколько уже сложившихся мнений о творчестве поэта, которые уже утвердились.
1. Артюр Рембо:
«Чубай был гением, и параллель с Артюром Рембо видится наиболее явственной, имея в виду редкостную раннюю одарённость обоих поэтов, а также принимая во внимание почти одинаковую «скорость внутреннего сгорания в разреженных слоях ноосферы» (Константин Москалец).
2. Потусторонний денди:
«После 69-го Чубай ассоциируется только со Львовом. Талантливый сельский юноша с Ривненщины почти мгновенно превращается во львовского богемного Мефисто. За эту метаморфозу придется заплатить жизнью. Зато Львов на некоторое время снова становится столицей украинского поэтического модернизма» (В. Неборак).
3. Иисус Христос (в перекличке с комплексом Перси Биши Шелли):
«Поэт Григорий Чубай умер в мае 82-го года. Я тогда еще жил во Львове… после смерти Чубая не прошло и четырех месяцев… Они сидели и повторяли: Представляешь, Грицько умер в 33 года! Для мене тогдашнего это означало, что он великий поет автоматически» (Ю. Андрухович).
А знаковых поэм у Чубая пять — «Вертеп», «Поиски причастного», «Свет и исповедь», «Мария», «Говорить, молчать и говорить снова».
Мария Ольшанская
«Пал, оклеветанный молвой…»
Всячески усиливались уловить меня, как
птичку, враги мои, без всякой причины;
повергли жизнь мою в яму
и закидали меня камнями.
(«Плач Иеремии» 3-52, 3-53)
В 1971 году группа молодежи, которую составляли, в основном, студенты Львовского университета и Львовского политехнического института, решила издавать литературно-художественный журнал «Скрыня» (в переводе на русский — ларец). Выпуск номера был осуществлен машинописным способом в нескольких экземплярах. «Скрыня» задумывалась не как политический журнал, а как эстетически-художественный — стихи, новеллы, рецензии… Тем не менее, такая самостоятельная инициатива и неподконтрольная деятельность вызвала молниеносную и жестокую реакцию «органов». После допросов и обвинений большинство авторов изгнали из учебных заведений, а инициатора издания Григория Чубая арестовали.
«Григорий Чубай в свое время был во Львове настоящим центром художественной жизни. Как, скажем, в Париже в 20-30-е годы прошлого века Гертруда Стайн, вокруг которой группировались деятели «потерянного поколения», в частности Хемингуэй и Фитцджеральд.
Дискуссии и споры в его доме велись вокруг творчества Элиота, Паунда, Сильвии Платт… Они слушали музыку европейского уровня, старались прикоснуться душой к самому свежему, авангардному, современному, что появлялось тогда в искусстве — Дали, Миро, Архипенко, в литературе — Маркес, Кортасар, Лагерквист, да и в других видах искусства тоже.
Писатель Микола Рябчук вспоминает день 13 января 1972 года, когда не только во Львове, но и по всей Украине прошли обыски и аресты. У Григория Чубая забрали после «шмона» какие-то рукописи, книги, экземпляр их общего альманаха «Скрыня», который они не успели даже должным образом растиражировать, а также перефотографированную книгу Донцова, ставшую, собственно, единственным серьезным «компроматом», выловленном в их доме. Вскорости Чубая выпустили, по городу поползли слухи о его «сотрудничестве»; для многих это стало хорошим поводом избавиться от нежелательного знакомства в смутные времена и одновременно оправдать себя перед собственной совестью. Эти события, как считает Микола Рябчук, фатально подкосили Григория: он, привыкший быть безусловным лидером и авторитетом, очутился в очень сомнительной и не до конца понятной ситуации — то ли предателя и «стукача», то ли невинной жертвы кагебистской интриги. Хотя, скорее всего, — добавляет Микола Рябчук, — он был ни тем, ни другим, — он был просто слабым человеком и гениальным поэтом, который не годился для героической роли или просто не был готов в свои 23 года к решительному экзистенциальному шагу. Представление о нестерпимости того состояния поэта, дает последняя (единственная после 1972 года) поэма Григория Чубая «Говорить, молчать и говорить снова». Микола Рябчук заметил, что никогда не мог слушать ее без «мурашек по коже». И, наверное, у многих возникает подобное чувство. Вне всяких сомнений, это уникальный человеческий документ — поразительная эстетическая победа поэта над судьбой, несмотря на фатальное, этическое (чисто человеческое) поражение.
Весной 1982 года поэта не стало. Его жена Галина Чубай пишет, что вылечить его было уже невозможно — отказывали почки. Хотя она до последней минуты не верила в неминуемый конец — так же, собственно, как и сам Грицько. Хотя он всегда, словно в шутку (а иногда и совершенно серьезно), говорил о том, что проживет только тридцать три года. Он сказал: «Посплю немного…» Был очень теплый весенний день — 16 мая. День, которого он уже не увидел… «Из весны в вечность» — так назвала свои воспоминания Галина Чубай, которая через годы заботливо и бережно пронесла память о нем и его наследие, потому что именно ее архив стал основой книги «Плач Еремии».
(Из газеты «Демократична Україна» за 2005 год).
«Говорят, искусство вечно, жизнь коротка, — делится размышлениями и воспоминаниями пани Галина, жена Чубая. — У Грицька она была слишком короткой. Он очень любил Львов. Русоволосый, самоуверенный, деревенский, но очень эрудированный, начитанный, с феноменальной памятью, мальчишка приехал сюда из далекого волынского села Березины. Он умел завоевать аудиторию. Не представляете, какое количество студентов собирал тогда Чубай в зале физического факультета. Несмотря на то, что такие вещи были запрещены, и за ним постоянно следило «недремлющее око».
Нас часто упрекали, что у Грицька Чубая очень уж бедная могила — только земля и деревянный крест. Не хочу вспоминать о всех бюрократических перипетиях, ту Голгофу, которую довелось мне пережить за последние двадцать пять лет, чтобы установить достойный памятник. Мы похоронили Грицька в 1982 году на Сиховском кладбище. Помню, приехали на кладбище с гробом, а яма — засыпана. Кагебисты даже похоронить мне не дали его спокойно. Мы как в театре абсурда ходили с гробом между могилами и искали другую, ту, что выкопали в самом конце кладбища посреди лужи. А около десяти лет назад мне удалось получить разрешение на перезахоронение. Мы перенесли останки Грицька Чубая на Лычаковское кладбище, где он и покоится. Здесь поставили памятник, автором проекта которого является скульптор Роман Романович, а портрет выполнил Федор Василенко. Последний хорошо знал Грицька, поэтому удачно поймал его улыбку, хитринку в усах. Теперь у меня есть возможность подергать Грицька за бороду, ухватить за нос. Напомнить себе, как это было… Не могу думать о Грицьке в прошедшем времени, ощущаю его постоянное присутствие. В следующем году ему бы исполнилось 60…» (газета «Высокий Замок»)
(Григорий Чубай родился 23 января 1949 года)
«Я немного знаю об отце, ведь он умер, когда мне было только два с половиной года, — говорит Соломия, дочка Грицька Чубая. — Все, что у меня осталось, это воспоминание с его похорон, когда бабушка подносит меня к гробу и я целую папу в лоб. Больше ничего не помню…»
Наталия Зубрицкая
«Думаю, Грицько верил, что будет жить после смерти. Недаром писал:
… насправді немає осені є лише вітер, що забирає тіло і очі залишаючи вам найсутніше те чим ви були насправді … на самом деле осени нет есть только ветер уносящий глаза и тело оставляющий вам самое главное то чем вы были на самом деле
Поэт, осознающий свою гениальную одаренность, одновременно философ и затейник-мистификатор в потертых джинсах… Самоучка и в то же время «гуру» для своих друзей-творцов… Работник сцены, художник-оформитель на изоляторном заводе, грузчик — и в то же время знаток литературы, искусства и музыки, равных которому было мало…
А сам Чубай, невзирая на его большой талант и образованность, так и не смог стать студентом ни единого украинского вуза, попасть туда ему просто не дали, и только в 1979-м году он поступил в Литературный институт в Москве.
Что больше всего поражает в поэзии Чубая? Во-первых, ее внутренний ритм. Несмотря на смысловую сложность и закрытость (герметизм), эта поэзия поражает аллюзиями из Святого письма и непривычными образами и метафорами, такими, как церковь, обезумевшая от одиночества и пустоты, зеленая пташка (дерево), распятое небо. Сам Чубай считал, что поэзия должна быть мудрой, тяжелой и непрозрачной, в которой бы всего было много.
Безусловно, эта поэзия очень глубокая и философская. Еще в первой поэме «Вертеп», которую неоднократно он сам декламировал, речь идет об абсурдности бунта индивидуума против общества, живущего по законам потребления (удивительно, что об этом он написал почти 40 лет назад).
А світ — вертеп. Кажу я з гіркотою: цей світ — вертеп. І, мабуть, щонайважче — у ньому залишатися собою, від перших днів своїх і до останніх не бути ні актором, ні суфлером, ні лялькою на пальчиках облудних, а лиш собою кожної години, а лиш собою кожної хвилини, з лицем одвертим твердо йти на кін… А мир — вертеп. Я говорю с печалью: наш мир — вертеп. И, может, сложней всего собой в нем оставаться, от первых дней своих и до последних не стать в нем ни актером, ни суфлером, ни куклою на пальчиках обманных, а лишь собою в каждое мгновенье, а лишь собою в каждую минуту, с лицом открытым твердо стать на кон…
Абсурдность бунта против системы приводит и к экзистенциальной теме самоубийства в поэме «Поиски причастного», к поиску выхода для человека, губящего себя в тотальном лицемерии тоталитарного общества (или, собственно, любого общества, в котором царят фальшь и ложь).
Его окружение исповедовало полнейший нонконформизм. Хотели быть «самиздатными» или «тамиздатными» (то есть, за границей, где, кстати, впервые была опубликована поэма Чубая «Відшукування причетного» («Поиски причастного»).
Сложные для восприятия и поэмы «Свет и исповедь» и «Мария». Особенно поражает последняя, поскольку в ней поэт разрабатывает экзистенциальный тезис о невозможности спасения. Его Мария не дождалась Света, не родила Спасителя. Ницшеанское «Бог умер» превращается в «Бог не родился», однако, несмотря на весь ужас такого допущения, выход состоит в том, что Мария осознает свою не свершившуюся миссию, и люди должны осознавать не свершившееся предназначение.
не спиняйте її бо то лише вона спромоглася б для вас народити спасителя що навчив би усього боятися потайки у власну осінь навчив би дивитись безстрашно… не держите ее потому что она лишь смогла бы для всех вас родить спасителя, что всего потаённо научил бы бояться в свою осень научил бы смотреть бесстрашно…
Однако в своем творчестве Чубай не был исключительно «тяжелым» и «непрозрачным». Есть у него и образцы поэзии, так сказать, классической, а также сжатой и прозрачной, напоминающей хокку или танка:
Тиша вечірня… Тільки десь у полях одинокий віз торохтить приглушено, наче зерня в достиглому яблуці… То серпень від нас крадькома від'їжджає. Тишь вечерняя… Только где-то в полях одинокий воз тарахтит приглушенно, Словно зёрна в созревшем яблоке… Это август от нас уезжает украдкой.
В предисловии к книге Григория Чубая «Плач Еремии», изданной во Львове в 1998 году, Иван Дзюба, украинский литературовед, критик, советский диссидент, называет поэта одной из самых привлекательных и самых трогательных легенд украинского безвременья 70-80-х годов». (фрагменты статьи)
* * *
Мне очень понравилось эссе Наталии Зубрицкой. В нем чувствуется искренний интерес к личности поэта, тонкое проникновение в его поэтику, в его поэтическое мироощущение. А иногда читаешь высказывания других украинских современных литераторов о творчестве Григория Чубая, даже знающих его лично, и возникает ощущение некоторой растерянности, некоторого замешательства. Дмитрий Кравец пытается вписать Чубая в общеукраинский литературный контекст — выстраивает вокруг него стены той или иной «хаты», заполняет эти «хаты» теми или иными именами.
Другие, как, например, Олег Лишега, хватаются за вехи, за знаковые имена — ищут различия или аналогии, но не решаются признать уникальность и неповторимость такого явления, как Григорий Чубай.
Был в довоенном Львове очень интересный поэт, Богдан-Игорь Антонич, тоже рано умерший, в 28 лет. «Богдан-Игорь Антонич оказал большое влияние на современных украинских поэтов-восьмидесятников, украинских герметистов и метафористов», — пишут литературоведы.
А теперь послушаем, что говорит Олег Лишега:
«Большая разница поэтики, например, Богдана-Игоря Антонича и Грицька Чубая состоит в идейности. Грицько Чубай — представитель византийской культуры, а Антонич ближе к католическому мироощущению. Это две большие разницы.
Поэзию Грицька Чубая я чувствую физически. Может, оттого что я знал его лично, но мне кажется, что Чубай более давний, чем Антонич. Грицько Чубай — драматичный, театральный поэт. Его слово — это не поэзия. Чубай пережил Антонича по линейному возрасту, но в поэтическом языке вобрал все пропасти войны, бездны смерти и предвоенную сельскую колхозную жизнь. Все это вошло в его кровь, в строки стихотворений, в его поэзии нет той ясности, которой мог похвастаться Антонич.
«Строки Чубая тяжелые, они проваливаются в холодную воду, как кони на льду», — так когда-то охарактеризовали Грицька Чубая. Впоследствии я понял, что это был комплимент. Эти проваливания свидетельствуют о непоэтичности Грицька Чубая, но одновременно они выражали его поэзию. Это не та академическая литература, о которой пишут в учебниках, это литература другая, живая. Чубаю, в отличие от Антонича, не за что было прятаться. И он пошел напрямик к глубинам, отбросив профсоюз и академическую ритмику».
Микола Рябчук
Грицько Чубай. Вызов небожителя
Сегодня трудно себе представить, что этот тридцати-, даже двадцатилетний парень (потому что именно в этом возрасте в конце 60-х он стремительно возник на львовских богемных просторах) был своего рода «гуру», «Учителем», беспрекословным лидером и авторитетом для целого поколения своих ненамного младших, и иногда и немного старших современников. Безусловно, он был выдающимся поэтом — поэтом, который, казалось, не знал ученичества, появившись на публике готовым гением с несколькими десятками стихотворений и парой небольших поэм, написанных в 18-22-летнем возрасте — возрасте Артюра Рембо и Леонида Киселева. Но у него была также безусловная личная харизма, проявляющаяся во всем — от блестящего, даже озноб по коже, декламирования собственных поэм — до замечательной эрудиции, хорошего чувства юмора, уникального нюха на все новое и талантливое и редкого импровизационного дара, дающего ему возможность любую ситуацию превращать в своеобразный перфоманс.
Чубай зачаровывал, гипнотизировал, вовлекал в гравитационное поле совершенно иного мира, который не вступал в конфронтацию с окружающей «совдепией», а просто ее игнорировал с отвращением и пренебрежением. Это было нечто новое для Украины того времени, где преобладающее большинство интеллигенции всяк по-своему шло на коллаборационизм с режимом, а кучка диссидентов вела неравную борьбу с могущественным и способным на все тяжкие грехи аппаратом насилия. Чубай открывал путь пассивного сопротивления — политически (как казалось) безопасный, этически достойный и эстетически продуктивный. Он и его окружение не избегали контактов как с политическими диссидентами, так и с членами официальных творческих союзов (по крайней мере, с наиболее порядочными из них), но общая установка была преимущественно аполитичной: искусство является более высокой ценностью и не должно идти на поводу у потребностей так называемой злободневности.
Для тоталитарной власти, однако, такая позиция тоже являлась вызовом, так как обращалась к широким кругам молодежи, не готовой по разным причинам на роль профессиональных революционеров и многолетних узников коммунистических концлагерей, но вместе с тем достаточно оппозиционной по отношению к режиму и его идеологии.
Чубай был угрозой, потому что продвигал гражданское общество далеко за пределы узких диссидентских групп, создавал параллельный, неподконтрольный режиму литературно-художественный мир, развивал альтернативную, независимую от СПУ-КПУ-ЛКСМУ молодежную интеллектуальную среду.
Во время массовых политических репрессий 1972–1973 годов Григория Чубая арестовали по традиционному обвинению в «антисоветской пропаганде и агитации»…
Через несколько дней его выпустили — но вместе с мастерски сфабрикованным слухом о его будто бы сотрудничестве с «органами».
И хотя самые близкие друзья не отшатнулись от поэта, он, похоже, сам чрезвычайно болезненно переживал двусмысленность собственной ситуации.
Поэма «Говорить, молчать и говорить снова» (1975) — единственное поэтическое произведение, написанное Григорием Чубаем после 1972 года (не считая малочисленных попыток переводов и действительно прекрасных стихов для детей).
Помимо «затемненной», сюрреалистической образности, характерной для всего творчества Чубая, в поэме отчетливо звучат трагические предчувствия («я ж насправді вмираю!») и настойчивые, надрывные мотивы преследования и бегства («хай і на цей раз вони в нас не вполюють нічого» — «пусть и на этот раз у нас для них охота будет неудачной» — на такой патетической ноте заканчивается произведение).
Наступившие позже болезнь и смерть были, очевидно, в какой-то (значительной?) степени следствием этого внутреннего надлома, разновидностью леверкюневского самоубийства. Поэт моцартовской натуры, буквально созданный для наслаждения свободой и вдохновенной ролью «души компании», задыхался в атмосфере унизительной подозрительности и страха.
Григорий Чубай больше всего любил трех поэтов, чувствуя в каждом из них родственную душу и судьбу. Они были совершенно разными — Тычина, Лорка, Аполлинер, но каждый из них был, как говорят, «поэтом милостию Божией», и каждый оказался удивительно беззащитным перед реальной, брутальной, немилосердной жизнью. Воистину каждый был таким себе бодлеровским альбатросом — с подвязанными крыльями, подрезанным горлом, простреленными телами.
Ни стихи Чубая, ни песни не являются народными и вряд ли когда-нибудь ими станут. И, наверное, это хорошо, что у нас есть выдающийся поэт, именем которого не называют улиц и не забивают ученикам головы. Он писал не для «масс», а только для «своих» — для узкого круга по-настоящему вдумчивых читателей. Людей, которые одинаково хорошо понимают и речь, и молчание. Которые знают, что в искусстве и то, и другое являются одинаково важными и красноречивыми (из статьи на сайте).
О Григории Чубае можно прочитать по-украински на памятном сайте. Здесь можно посмотреть фото из архива, прочитать его стихи и статьи о нем, а также послушать стихи в авторском исполнении.
На этой странице журнала можно прочитать поэму «Відшукування причетного» в оригинале и переводе на русский язык. Ожидаются и другие публикации, посвященные творчеству Григория Чубая.
Статья украинского поэта, прозаика, литературного критика Константина Москальца «Пять медитаций на «Плач Еремии».
Перевод Марии Ольшанской
