Михаил Ковсан
Соседка
Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья… (А.С. Пушкин. Пир во время чумы) Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые! (Ф.И. Тютчев. Цицерон) Был(а) – и нет: любой сюжет, включая жизнь во время чумы, а чумное время тягучее, беззубо-неодолимое.
Вопросы не слишком уместные:
Таит? Счастлив? И нет?
Из письма:
«Она терпела со среды по субботу. Семейные врачи на вызовы не ходят, но в субботу чудом пришла, выписала антибиотик. С понедельника стало хуже. Три дня подряд вызывала врача, на третий пришла. До того я ей вызвала скорую, могла забрать, но та отказалась. Врач выписала ещё антибиотик, но она не захотела его покупать».
О чём это, однако?
Всё в этой жизни чужой, близко-соседской, рано случалось: дочь – ещё не было двадцати, жива-здорова на юге, далёком, гортанном; внучка – едва сорок исполнилось: на другом континенте, финансово недоступном; правнучка – на континенте одном, степень доступности та же: язык, нравы, валюта. Если всё рано, значит, смерти нет резона задерживаться. Или не так?
Может, и так. Все – врозь, все – вразброс. Кто похоронит? А сыщутся – то на что? Как – на что? На то, что под матрацем в пакете: немного, но хватит, все новенькие, с такими нулями растрёпанных не бывает, на голубоватом фоне моложаво бородатый в круглых очках, снова в моде такие. Бумажки совсем не похожие на те, которые соседкам даёт: кормёжным похоронные не чета. Лечиться на такую пачечку невозможно – денёк-другой, процедура-другая, вот, и обчёлся. А на похороны – сойдёт. Или не хватит? Должно хватить. Только на похороны. На поминки не хватит. Да и какие нынче поминки. Кто её помнит? Это раньше себе представляла: вся бригада с фабрики, все соседи, дочка, внучка и правнучка во главе стола слушают, какая она была добрая и умелая. А теперь? Зато больше никому ничего не должна. Разве что сердобольным соседям.
Соседи? Это те, которых не выбирают, это те, кто сами по себе как-то случаются. Это те, у которых общие неприятности, общих радостей мало, точней никаких. Хотя как посмотреть. Вот лифт вновь тягостно заскрипел, похоже, предсмертно, все давно потеряли надежду. Вот тёплая вода после ремонтного небытия горячей тужится притвориться. Да мало ли из общесоседского подсознания выползает. Но посидеть рядом, хорошо бы с чайком, лучше бы с водочкой во дворе, такого уже не бывает: нет больше дворов, негде больше сидеть. А без этого трудно соседствовать.
Вот и она выползет на скамейку – не сидеть взаперти, когда придёт, дожидаясь. Соседи ей случились хорошие. Сверху не топают, снизу не грюкают, по сторонам головами в стену не бьются. Был один справа, по пьяни орал, желая жену задушить, но спровадили, конечно, не за жену, лет на пять, и не вернулся.
И она, выползая, не уверена, что воротится. С каждым выползанием на улице серей и мрачней, машин убавилось, дольше доброхотливой оказии дожидаться. Выползает – воробьям, голубям крошки, раньше, что оставалось, котам выносила, те набегали, узнавали, о ноги тёрлись, мурлыча. Где-то совы истошно орут, филины ухают, дикую нечисть сзывая, а здесь тихо-мирно, голуби-воробьи, волнистые попугайчики разноцветные в клетках, может, кто ещё пролетает, она не понимает, может быть, иволга, которую когда-то каждый вечер не доломавшиеся голоса пугали в нездешнем малиннике.
Ветви я к груди своей прижму, Расскажу про юность и удачу, Иволгу в малиннике спугну, Рассмеюсь от счастья и заплачу.
Теперь тихо. Коты, обожравшись, умиротворённо мурлыкают.
Раньше и ей в ответ замурлыкать хотелось. Теперь для котов нет ничего, сидит на скамейке и смотрит на пустую площадку. Долго, кроме грязного песочника, не было ничего, детишки вокруг копошились, а когда целый город построили, детей не осталось. Один-два придут, походят-полазают. Напротив дом. Сбоку картина. Словом чужим называется. Вроде «мерил» или «марал», новые слова не прилипают, хорошо бы старые не сбегали. Картина с артисткой родом из ихнего города. Знаменитой очень когда-то. Теперь уже мёртвой. Певица. Изо дня в день когда-то радио её голосом распевало. На доме молодая весёлая, разноцветная. Она сама цветной никогда не была. Хотя любила платки: цветы по чёрному фону. Перед артисткой-певицей книга лежит, не раскрытая.
И на скамейке книги лежат: в мусорник неудобно, а в доме только пыль собирают. Без очков от нечего делать елозит взглядом по корешкам. Камю – это фамилия. Может, Камо? Ниже – Чума. Выбросили, чтобы тоски не добавляла. Кто пройдёт – просит продукты купить, деньги, записочка наготове. Никто не откажет. Хорошо поговорить бы. Да у кого на неё время найдётся?
Ни у кого. О запасе приходится думать. Лифт остановится – не только с двумя, с четырьмя палками не доползёт. Попросит – никто не отказывает, разве совсем злобой замызганные. Редко такие. Молодых не просит, да их в доме почти не осталось. Куда подевались? Туда, куда и её молодые. Прошлое было – ушло. Куда – неизвестно. Зато, когда – это понятно.
Когда начали платить тем ненужным, что делали. Её фабрика выпускала медведей. Три размера, три цвета – получай согласно штатному расписанию: два медведя больших, один средний, два маленьких, цвет – какая краска осталась. Тогда же в шкафу зеркало треснуло. Утром открыла – в мелких морщинах и огромная снизу доверху трещина. Её отражать отказалось. Сама с собой пошутила. А над ней с медведями пошутили, которых всю жизнь расфасовывала. Медведи кончились, теперь её очередь. Не справедливо?
Кто знает, что справедливо, что нет? Раньше за справедливостью на второй этаж поднимались. Она туда не ходила. Таблички «партком», «профком» не оборвали, но в комнатах, кроме пыли, ничего не осталось. Идея, выйдя на улицу, пьяная в лужу свалилась.
Луж без числа. Целое лето не просыхают. Справедливо, что лечиться ей не на что? Зато на похороны отложено, у других и этого нет. Ходят по дому, кто сколько даст. Как на такое не дать? Но и помирать можно по-разному: мучаясь или не очень, в чистой постели или там, где придётся. То, что соседи друг от друга шарахаются и все в намордниках, справедливо? Раньше все про всё всегда знали не по телевизору – от соседей.
Нынче не знают ничего никогда ни о чём. Откуда чума – вовсе загадка. Когда-то знали: Бог за грехи насылает, теперь – от китайцев. Китайское – дешёвое, продукты дорожают, жизнь дешевеет, как бы похороны не вздорожали. Может, пока спасается взаперти, пачка её похудела, не хватит. Всё меняется. Что появляется, что исчезает. Автобус больше не ездит: нет пассажиров, остановка заклеена – купи-продай, выборы, ей не дойти. А на смерть моложаво бородатого хватит.
Быть такого не может, чтоб не хватило, под матрацем с запасом. Правнучке на дорогу останется. Приедет: ей квартира отписана. Приедет. Тряпьё немедленно в мусорник. Продав квартиру, может, перед отъездом на могилу заглянет. Только могилы не будет: сожгут, кубок в стену засунут. До могилы полдня добираться. На чём? Чума, по поводу прививки звонили – ответила: не доеду, отстали.
Не слишком и приставали. Вакцина портилась – предлагали, стало не хватать – прекратили. Всё волнами, как чума, которую китайцы и напустили. Раньше гриппом травили: птичьим, свинячим, ещё там каким. Поняли: слабовато, вот и придумали. Народ в округе повымер, молодые разъехались, детские сады позакрывались, за школы возьмутся. Сколько с дочкой и внучкой в садики тыкалась, сколько в лапу совала, зато с правнучкой было полегче. Завтра возьмёт палки – на улицу: еда кончилась, может, не стоит: чума, и есть что-то не хочется.
Чего хочется? Кому-нибудь что-нибудь оставить на память. Что и кому? Хочется, чтоб из рук ничего не валилось. За всю жизнь столько не перебила, как за последние месяцы. Чего хочется? Может, зефир, доставали по блату, белый, розовый, воздушный, как облака. Подумала: не хочу ни зефира, ни облаков.
Сил нет зефир укусить, облака в небе увидеть. Силы, слова уходят от неё, отступаются. Цеплялась, пытаясь удержать, возвратить. Но с чумой и она отступилась. Она от них. Они от неё. Махнула рукой, на волю по разные стороны себя и их отпуская.
На перроне махала, дочку, внучку и правнучку провожая. Гудок, лязг, скрежет, размытое лицо в вагонном окне, одиноко тошная дорога домой к пачечке под матрацем. Давно завела, бумажки меняя, медведей фасуя. За ними пора. Приснятся – зовут, куда не говоря, самой это известно. В чуму никто не зовёт, даже медведи, обузой она им быть не желает. Из ума, может, и выжила, но понимает прекрасно.
Всё будет прекрасно. Так всегда участковая на прощание. Температуру – три раза. Термометр, ясно, в аптечке. Та, понятно, на кухне. Кухня? Разве она не на кухне? Нет. Потому что лежит. На кухне разве что на полу. Пошутила. Жарко. Значит, на кухне. Или лето. Все в жару родились: дочка, у дочки – дочка, у дочки дочкиной – дочка. В августе и в июле. Люли-люли – жарко в июле. А в августе жарче, потому и жальче. Кому? Им, а хоронить не приедут, к живой не ехали – к мёртвой приедут? Не смешите! Так правнучка говорит. Квартира? Подождёт, в стену вместе с ней не заныкают. О ком, жарко в июле, в августе жальче? О ней. Никого не баюкала, вдруг нате – запела.
Не запела. Заныла она, застонала.
Разными голосами, словно ветер пустынный, как Има Сумак, звезда её юности.
Ветер? Страницами шелестит, кто-то на скамейке книгу открыл и оставил. Прочитал страницу-другую?
Ветер? Волком воет, напоминая, все вывелись, не издохшего подстрелили: кишки по снегу волочить, пока не замёрзнет.
Ветер? Свистит, дует, гудит – поднимает дом пушинкой, несёт. Не спрашивайте куда – не ответит. Свечу не зажигайте – загасит.
Карканье ворон на ветру хрупко крошится, упавшие крошки клюют, прыгая от жадной радости, воробьи, чирикая хрипло, натужно:
кружит, кружит, движется ветер, на круги свои возвращается ветер.
Зачем серые мелко пернатые прочирикали?
Ветер – зачем? Тени кружить, потерявшим их возвращая.
Ещё – разогнать тучи, чтобы день был солнечный и ноги не мёрзли.
А ещё? Делать незримое зримым, зримое в незримое обращать.
Ещё?
Нет больше. Кончилось.
Она столько раз умирала, что на этот раз без труда получилось.
Стукнуло, грюкнуло, грохнуло, заскрежетало, лязгнуло, взвизгнуло, зашипело, зашелестело, вдруг стихло, будто не начиналось. Промельк голоса из радио разноцветный.
Постонала-постонала, похрипела-похрипела и перестала.
Ором рот не разорвало – просто что-то оторвалось, отлетело.
О чём это, однако?
О бесконечности доски, которую одолевает бычок.
О бесконечности тоски, что бычка одолевает.
Из письма:
«В четверг она в первый раз дома упала. Приехала скорая. Мест не было, оставили дома. В пятницу упала опять. Дверь была заперта. Скорая и служба спасения перекладывали друг на друга. Я ей сказала: звоните дочке, внучке, правнучке – пусть родственников поднимают, те дверь сломают, им можно. От страха взволновать чудом заползла на кровать, дверь позже открыла. К вечеру стало хуже, сама вызвала скорую, которая её забрала. Кто-то умер, место освободилось. Из реанимации звонили: ни лекарств, ни еды, что себе думаете! Во вторник скончалась. Деньги остались дома, там, где их прятала, поехав в клинику без копейки. На смерть шла сознательно».
Примечание:
Если в чуму двадцать шестой том девяностотомного собрания сочинений Льва Николаевича открыть наугад, что откроется непременно? Не «Холстомер». «Смерть Ивана Ильича» откроется непременно. На последней странице. Проверено! Не верите – сами попробуйте. Как? У вас девяностотомного нет? Некуда ставить? Ну, вы и даёте.
Цитата:
«Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».
Послесловие от Марии О.
Это мои письма Михаил Ковсан цитирует. Так, двумя абзацами обмолвилась о чуме, наш дом накрывшей, а Михаил остальное додумал, домыслил, до литературы возвысил, до новеллы своей замечательной.
Три месяца назад умерла она, место на скамейке никто не занимает, да и не сидит там никто теперь, разве что на секунду присаживается, уставшие руки размять после рынка-магазина, и живо поднимается, вспомнив.
Долго после ее смерти собачата соседские, которых она оглаживала, приговаривая, сворачивали привычно к опустевшему месту. Теперь уже сразу домой идут, хозяина слушая.
Но вот опять чума очередным всплеском накрыла. И очередная соседка на пути страдном в больнице положенное отлёживает.
Другая история-судьба. И собачатам она вряд ли запомнилась, хоть на той же скамейке посиживала. Троих мужей схоронила – в народе таких «черными вдовами» зовут. Дочерей-внуков своими руками разметала – хоть и недалеко, но не заходят. Говоришь ей: «Повинись, дай все, что взять захотят, ведь с собой не заберешь». Не слушала раньше и теперь не слушает. Скажешь ей «брито», а она тебе – «стрижено!» Я, мол, хозяйка дому своему, никто мне не указ. Та на палках ходила, а эта вовсе на костылях, да и то – только весной-летом на крыльцо. Никого к себе в дом не пускала, а чума достала. Значит, отпраздновала с кем-то Крещение Господне, хоть и не признается.
В больницу уезжала, внучке ключи оставила. На следующий день опомнилась, назад потребовала, чтобы соседке на хранение отдала, а сама к матери убиралась – ишь, мол, кто расход воды-газа оплачивать будет? Что темень на улице, что ехать юнице домой далеко – не нужна она бабушке!
Еще через день и пригодилась бы, так теперь и прощения не вымолишь, обиделась. И внук обиделся – сестру его из бабушкиного дома выгнали.
«Они мне не нужны», – говорила, а теперь соседям телефон обрывает: «Кто мне поможет? Выручите!»
Да кто же выручит, кроме родных, если чума – эта никого не пропустит, всех пометит, хоть и не всех заберет. Кому хочется помеченным быть, домой метку принести – детям-внукам, родителям в хвори старческой.
«Каждый кузнец своего счастья и здоровья», – любила повторять. Вот и наковала.
Ивана Шмелева читаю, «Пути небесные» – мне часто книги «под момент» в руки приходят. С верой, может, и помогла бы убогой, страх превозмогая. В квартиру зараженную вошла бы за чем-нибудь, через весь город поехала бы отвезти, под двумя масками задыхаясь. Понимаю, что грешно отказывать, но и на свою дочь бременем ложиться не хочется – она тоже далеко, чумой от меня отгороженная…
В оформлении публикации использована картина «Чума» (1898) швейцарского художника Арнольда Бёклина (Arnold Böcklin), 1827–1901, одного из выдающихся представителей символизма в европейском изобразительном искусстве XIX века.
Ссылки на все публикации Михаила Ковсана в журнале – на его персональной странице.
Мария Ольшанская
