Андрей Рождественский

«Как скучно было бы остановиться»

(«Записки из мансарды», часть 15)

Поглядел свежую серию Бондианы - узнал про стихотворение Альфреда Лорда Тениссона. В середине фильма отрывок из конца стихотворения с блеском цитирует начальница Бонда — Эм.

Нет толку в том, чтобы, король без дела,
У очага, затёртого средь скал,
С женой-старухой, я бы раздавал
Законы строгие средь этих дикарей,
Что спят, едят, пасут, не ведая меня.
Не стану отдыха искать от странствий; допью
Жизнь до конца; все что со мною было — было полным,
Страдал ли — сильно, радовался — сильно, один
И с теми, кто меня любил; на берегу
И в море, когда сквозь волны пенные Аид
В нас ливнем метил; я превратился в имя;
Скиталец вечный с жадною душой
Я много видел, много мне знакомо;
Людские грады, климаты, манеры,
Советы, государства, да и сам я
Почётом был отмечен среди них;
Я выпил радость битвы средь друзей
Далёко на равнинах звонких Трои.
Я частью стал всего, что мне встречалось;
Но встреча каждая — лишь арка; сквозь неё
Просвечивает незнакомый путь, чей горизонт
Отодвигается и тает в бесконечность.
Как скучно было бы остановиться,
Ржавея в ножнах не блестеть при деле!
Как будто жизнь — в дыханьи! Жизнь за жизнью —
Всё было б мало; мне ж и от одной
Осталось уж немного; но час каждый
Спасённый от молчания векового
Приносит новое; и было подло
Почти три лета хоронить себя
И серый дух, что так горит желаньем
За знаньем следовать, как за звездой упавшей,
Перешагнув пределы нашей мысли.
А вот и сын мой, добрый Телемах,
Кому оставлю скипетр и остров —
Он, мной любимый, завершить стремится
Работу эту, медленным терпеньем
Смягчить людей суровых, постепенно
К полезному труду их приручая.
Он безупречно исполняет долг
Общественный; могу я положиться
На нежную заботу и почёт,
Которыми богов он окружит
Домашних, когда я уйду отсюда.
Ему — своя работа, мне — моя.
А вот и порт; раздуло судно парус;
Лежат во мраке тёмные моря.
Матросы, трудились вы и мыслили со мной,
Вы с равной радостью приветствовали гром
И солнце яркое, на встречу выставляя
Свободные сердца — и вы и я стары;
У старости остались честь и долг.
Смерть скроет всё; но до конца успеем
Мы подвиг благородный совершить,
Людей, с богами бившихся, достойный.
На скалах понемногу меркнет отблеск; день
Уходит; медлительно ползёт луна; многоголосые
Глубины стонут. В путь, друзья,
Еще не поздно новый мир искать.
Садитесь и отталкивайтесь смело
От волн бушующих; цель — на закат
И далее, туда, где тонут звёзды
На западе, покуда не умру.
Быть может, нас течения утопят;
Быть может, доплывём до Островов
Счастливых, где вновь встретим Ахиллеса.
Уходит многое, но многое пребудет;
Хоть нет у нас той силы, что играла
В былые дни и небом и землею,
Собой остались мы; сердца героев
Изношены годами и судьбой,
Но воля непреклонно нас зовет
Бороться и искать, найти и не сдаваться.

Мне вот с осенними листьями залетела ссылка на художника Анненкова. Стилистически очень похожи портреты Пастернака и Ахматовой — и по развороту головы: как будто смотрят друг в друга — где-нибудь на Ордынке, когда на клеёнку кухонного стола Пастернак положил рукопись «Доктора Живаго». Как говорят, Ахматова отнеслась довольно прохладно к прочитанному.

…Когда артисты старались подробно изобразить жизнь при социализме — вот пьяных натурально играли — я никогда не понимал, для чего это делать — изображать такого рода жизнь во всей её натуральности, тем более с налётом такой крупнокалиберной пошлости. Когда Ахматову одна ленинградка спросила в очереди вдоль тюремной стены, сможет ли она написать про всё это, то Анна Андревна ответила утвердительно и написала, глядя на всё с тех вершин, с которых перед ней разверзлись бездны Ада вместо хлябей небесных…

«Объяли меня воды до души моей…»

Со второго раза после «Легенды о пианисте», наконец, «въехал» в суть «1900-го» Алессандро Баррико¹⁾, благодаря Олегу Меньшикову. У него моноспектакль в Ермоловском. От полноты чувств разразился целой тирадой: «Твой Тысяча Девятисотый Бесподобен! Дело даже не в Тиме Роте. Где подглядел? Как догадался?!!! Тут ведь не совсем История — тут сама Судьба в твоём блестящем воплощении! Сама Правда дышит со Сцены! Король Говорит! Каждого касается! По ком звонит Колокол?»

Но легче, понятно, не стало. И только море колышет шпангоуты зрительного зала из конца в конец.

Звучание — вот в чём смысл! Разбередили Вы мою душу — я же только чуть успокоился в смысловой круговерти — откуда у смыслов ноги растут? И тут опять. Еще вот в Зал Чайковского пригласили: и не на фортепьянах играть, а доклад про музыку, математику, естествознание делать. В общем, спятить можно. Какое уж тут естествознание — совсем даже не Естество, да и не Знание. «О чём нельзя говорить — надо молчать», — сам Людвиг Витгенштейн²⁾ молча сказал! Тут вам и Замысел, и Промысел…

Когда читатель открывает книжку, для него предмет этой книжки — Terra incognita. Но по ходу чтения этот предмет становится всё определённее и определённее. Тут, правда, важное условие: что автор заранее заложил это наступление постепенного или моментального прояснения. Отталкиваясь от определённой идеи или от простой какой-то истории, он постепенно помещает эту историю в «море» реальности — наш «случайный мир». Таким образом, встретившись в странном аттракторе, читатель и писатель идут в разные стороны, отражаясь друг в друге зеркально. Читатель начинает распутывать клубок, который до него запутал автор. Автор условно идёт вспять по времени в таком рассмотрении — в самом аттракторе читатель и писатель сливаются и становятся неразличимы.

Тут можно возразить, конечно, на чисто эмоциональном уровне — слушая в очередной раз произведение Бетховена, к примеру, мы получаем новое впечатление, исходим от нашего нового внутреннего состояния, и поэтому конечная определённость каждый раз будет другая.

Конечно, это достаточно грубая метафорическая модель…

Но мой пафос подкрепляется тем обстоятельством, что занятие профессиональным искусством, опять-таки, по моему глубокому убеждению, сродни занятиям наукой, как и наоборот. Когда науку объявляют искусством — все соглашаются, что в науке, несомненно, есть черты от искусства; а что искусство целиком зиждется на научных основаниях (пусть даже и скрытых) — такая точка зрения не принята. В своё время, прочитав застольные беседы Одена³⁾ с Аланом Ансеном⁴⁾ (нашел такую ссылку), я был поражён, как Оден вскрывает идейную оболочку любого произведения и логически выводит это содержание из библейских сюжетов. Ссылки на первоисточники в искусстве не приняты.

Конечно, взгляд от искусства скорее расширяет понятие научности: музыка вышла из лона математики еще в Древней Греции, живопись и поэзия мастерски играют на тонкостях человеческого восприятия, и им, по большому счёту, не нужны теории слухового и зрительного восприятия. Когда ребёнок рисует графовые структуры, то, по замечанию Гротендика⁵⁾, он прибегает к весьма нетривиальным математическим операциям. Художественная проза — она тоже не математика в классическом смысле. И всё-таки… Есть нечто, что объединяет школы в искусстве и школы в науке. Есть весьма сходные каноны мастерства. Мне кажется, что тот же Энди Уорхол применил к искусству приём, похожий на тот, что за полтора десятка лет до него применил Фейнман в физике, введя технику своих диаграмм. И физика, и искусство шагнули в новую реальность.

…Вот у Эдит Пиаф есть песенка про Джонни — она не рассказывает, она живёт этой песней или жизнью, проживает заново судьбу своего боксёра, затерянного в пучине Атлантики. Насколько прав Бродский, говоря, что у него нет принципов, у него только нервы — Богу богово, а нам — кто сколько вынесет, точнее, выстрадает. Мало не покажется. Весь мир — Театр. Шекспир всё присоветовал, даже не Станиславский. Станиславского надо читать-перечитывать. Выготский⁶⁾ вот перечитывал, а там в роль, точнее, в судьбу нужно вживаться по страшной силе, на себя примерять…

А что там про науку Френсис Бэкон мнил? Да ровно то же самое, что и мы мним с его подачи, и Аристотель мнил вместе с нами. Коней на переправе не меняют — вот будет новое Возрождение, там и посмотрим, а пока ровно то же самое — совершенно ничего не поменялось, так же, как и новых рук или ног к человечеству не приросло — не полагается, по Дарвину. А кто и какие новые смыслы вдруг обнаружил — классиков усидчивее надо читать, Декарта, например, или Паскаля. Как известно, в моменты раздумий мы живём в альфа-ритме, который соответствует ритму полей атмосферного электричества — по сто гроз одномоментно в зазоре между землёй и ионосферой, говорят, происходит. Вот головное электричество и перемешивается с атмосферным, и перетекает из головы в голову и обратно в атмосферу, а как ещё читать мысли на расстоянии, скажите на милость — не зря таки Бродский заметил: катастрофы в воздухе или в языке⁷⁾ …

Очень понравилась страничка о Ковальджи. Я даже задумался, что более совершенно звучит: Кирилл! или Ковальджи! Кстати, по-моему, очень голливудское звучание — КириллКовальджи! Не то, что там: БрэдПит или Анжи! И даже не Мерилин Монро!

Вот знаете, что в «Шпионских играх» Тони Скотта⁸⁾ самое таинственное — то, что спустя 10 лет после выхода фильма Тони спрыгнул с моста в Городе Ангелов в реку, где и был потом найден. Не как самолёт Экзюпери — в радиусе километра на ровном дне сплошь из морского песка через 60 лет. Даже немецкий пилот дожил по такому случаю, чтобы факт состоялся: да, смотрю — француз-разведчик, что оставалось делать немецкому пилоту? Война же… Вот интересно, а когда война, то между каждым отдельным человеком с разных сторон тоже война? Он что, не мог спокойно пролететь мимо? Экзюпери же в него не стрелял! И не видел никто — только море, не перед кем было отчитываться и крестик ставить на своём поганом фюзеляже. Посмотрел бы фильм с Бельмондо что ли — «Ас из асов»! Научился бы правде жизни в глаза смотреть фашист. Так почему же сиганул Тони? Поспешал, ни минуты промедления, как будто за ним гнались — подъехал, припарковался, подбежал и прыгнул. Какая уж тут поза! Побыстрей, чтобы никто не видел — раз и нет никого. Вот вам и игры. Хоть и шпионские — мало не показалось…

Никак не соберусь освоить публикацию о харьковском художнике — писать о художниках неблагодарная задача, у Пруста не вышло, мне кажется, с Эльстиром⁹⁾. Но, как говорится, отрицательный эксперимент тоже результативен. Потоцкий, помнится, в своей «Рукописи»¹⁰⁾ таких штудий в области смежных искусств не предпринимал. Вообще, наверное, интересно было бы сравнить «Рукопись» Потоцкого и «Поиски» Пруста. Между появлением той и этих минуло всего 100 лет, а какая смена мировоззренческого почерка. Потоцкий только на уровне россказней может уловить тон реальности — Пруст в общем-то на законных основаниях пишет уже философический трактат типа писем Чаадаева. Каким жанром надо владеть, чтобы современники тебя прочитали? Библия написана притчами, Крылов перетащил басню, Пушкин довёл до совершенства стихотворную публицистику — чего стоит Годуновское, точнее, Мнишековское «и новизна сменяет новизну». Толстой сохранил западную светскость в русском романе, наряду с музыкой Чайковского, а вот Достоевский, натуризовав Гоголя, впал в неистовство. В своё время Джеки Чан, будучи верным продолжателем дела Брюса Ли, продолжил шествие единоборств в Голливуде, переведя серьёзность в комедийный жанр. Достоевский в этом смысле — АнтиГоголь. Сравнить Второй и Третий концерты Рахманинова — тоже уступка западному. И вот, пожалте, через двести лет Потоцкий популярней Пруста — видимо ли это? Мир повернул на полоборота в своём движении? Мы опять вожделеем интересных историй, а не философии Канта?

С трепетным чувством прочитал эссе Михаила Рабиновича о Миллере. Был застигнут врасплох вдруг накатившими воспоминаниями. В Горьком не только окающий горьковский говорок, но и щемящая душу именно горьковская провинциальность. Я так и не уловил корней этой нижегородской порядочности. Какой-то окладистости — вот как у Рабиновича: Человек мира — это звучит Гордо! Возможно, от горьковского «Дна». Не в смысле стиля, а в смысле основания. Мол, от корней земли горькой. Город же расположен на встрече двух великих рек и устремлён в небо своим Откосом — разбегаешься и летишь, как Чкалов…

Мне кажется, физики в литературе тоже составляют свою «физическую» провинцию. Тоже по-своему окающую. Окоём, колебания… Вот Нестеров в Горьком родился, который потом эту букву самолётом написал по наущению Жуковского. А определил место рождения автора Петли тот же Андронов, который Горьковскую школу колебаний основал — со всякими предельными петлями по Пуанкаре. Вот и Сахаров успел в Горьком побыть — «от сумы да от тюрьмы…» И Пушкин почитал присутствием. Евгений Онегин — он не то чтобы в Питере или в Москве, но и в Нижнем ногами стоит. Да и вообще: бурлаки, Степан Разин, Пугачёвский бунт. Босяк — вот он, водичка волжская песочком накатывает, а взгляд орлиный из-под мозолистой руки с ладошкой-домиком… И пусть Михаил бороздит теперь Тихий океан — нижегородцы много куда дошли, тем более горьковчане…

…По поводу смысловых корней вот какая штука получается: попробовал погрузить смыслы в пену дней в рамках воззрений нашего великого соотечественника Андрея Линде про хаотическую инфляцию Вселенной. Получается, в отличие от красавиц, смыслы могут произрастать где угодно и как угодно, тут и Ахматова, да и сам Господь Бог руку приложили: обитают, где хочут! Более того, смыслы растут, пока не упрутся затылком в соседние смыслы. А вот дальше не очень понятно: как будто они расслаиваются по измерениям и как ни в чём не бывало, подобно волнам на воде, продолжают расти дальше. В другом случае смыслы останавливаются в своём росте и образуют изящный орнамент из оболочек пузырьков, уткнувшихся друг в друга, такое ощущение, что одни смыслы начинают мешать другим. Как будто одна Вселенная наехала на другую, упёрлись и бодаются. Понятно, что правильная позиция — нечто третье, дополнительное. Одна Вселенная проходит сквозь другую, не заметив этой другой.

И где тут Арнольдовы монады, точнее, фазовые переходы «кристаллизации мысли»? Непонятно…

О чувстве ритма в вербальных коммуникациях

В коммуникации-диалоге можно представить, что между говорящими запускается ряд вращающихся шестерён — типа шестерён арифмометра. Каждая из шестерён вращается с разными периодами или частотой. Количество этих шестерен может совпадать, например, с количеством рассматриваемых предметов разговора или героев рассказа.

Эти разные частоты можно проследить на этапе формирования череды фраз, описывающих состав рассматриваемой системы и её динамику. Грамматика как таковая на этапе вербального произнесения в живой речи играет весьма условное значение. Например, в разбивке на те же члены предложения: подлежащее, сказуемое, дополнение, обстоятельство, определение. Каждый член предложения из подлежащего в следующей фразе может стать дополнением, а дополнение может вырасти до подлежащего или превратиться в динамическую силу — сказуемое — синхронно с изменением ракурса рассмотрения. То есть, во внутренней схеме этих самых шестерён играет роль количество рассматриваемых признаков или параметров и их временная инертность или масса с задаваемым ею моментом количества движения конкретного маховика. Взаимодействие этих значимых параметров может раскрываться целыми фразами, в которых разные параметры становятся разными членами предложения в зависимости от ситуации и смыслового угла её рассмотрения.

Есть, казалось бы, более подходящая классификация — части речи: существительные, глаголы, прилагательные, наречия, деепричастия и т.д., но парадоксален тот факт, что именно члены предложения динамично вскрывают все нюансы взаимоотношений участвующих в ситуации рассматриваемых сущностей.

Надо отметить, что весь диалог происходит в реальном времени и все рассматриваемые процессы моделируются в таком временном пространстве, которое должно правдоподобно отражать синхронные и диахронные развивающиеся события (будем считать, что ситуация изначально обладает релятивистской инвариантностью — да здравствует Эйнштейн).

Представим в качестве гипотезы для облегчения слежения за развитием событий, что мозг «вешает» каждое отслеживаемое событие на свою шестерню, которая вращается с приемлемой частотой, отвечающей временной инертности данного события. Таким образом, мы имеем дело с некоторым набором гармонических колебаний. И каждая шестерня может делать полный оборот с тем периодом, чтобы зафиксировать очередное изменение конкретного события из череды отслеживаемых.

Можно заметить, что каждая прочитываемая фраза обладает определенной ритмикой, корректируемой тем же ритмом дыхания — на вдохе, на выдохе. Каждый конец очередной фразы возвращает наш дыхательно-проговариваемый цикл в начало. Следующее предложение начинается с исходного состояния. Это не отрицает того факта, что иногда целые большие реплики героев в диалоге произносятся на общем подъёме или спаде, имеют мажорную или минорную тембровую окраску.

Данное обстоятельство делает более свободными грамматические конструкции, произносимые «на лету» в разговоре. Не так важен становится порядок слов и целых предложений. Достаточно взаимопонимание участвующих в разговоре, что обычно подразумевает настройку на определенную частоту, или спектр частот. Разбивка на члены предложения становится весьма условной.

Во-первых, данный аппарат явно указывает на дискретность или квантованность восприятия, делимый частотами узнавания и изменения какого-то отслеживаемого смыслового параметра на «вешалке» разночастотных шестерён.

Во-вторых, в таком аппарате шестерён хотя бы для удобства подразумевается использование комплексных величин, которые теперь каким-то образом надо связать и с намеченными предварительно смысловыми кентаврами, которые мнимую часть отодвигают явным образом в виртуальное пространство сознания.

Необходимо отметить, что коммуникация — это, прежде всего, живая человеческая речь, и такая вербальная «грамматика» строится по своим временным гармоническим законам.

Возможно, компьютер надо ориентировать на живую речь, а не на искусственный диалог с пользователем, который уже пропущен через все грамматические конструкции мертвой литературной записи.

Самое интересное, что, оказывается, шоколаду на Руси мы обязаны дедушке известного Нобелевского лауреата Алексея Алексеевича Абрикосова¹¹⁾ .

…И вообще шоколад, точнее, какао-бобы — чертовски полезная штука, будешь гордым и независимым, как индейцы Майя. Вот интересно, много ли шоколада ел Юрий Кнорозов, чтобы их языковый шифр взломать из иероглифов? Ведь на пирамиды мексиканские его вряд ли отпускали — это потом он уже за счет Мексики туда приехал, став национальным героем всего Юкатана…

Другие эссе Андрея Рождественского из цикла «Записки из мансарды» можно прочитать в нашем журнале по ссылкам на его авторской странице.

В публикации использован рисунок нашего автора, киевлянки Ирины Ковалёвой. Серия её «квадратных котов» украшает страницу, посвященную творчеству Феликса Кривина.

Стихи Ирины можно прочитать в публикации «О жизни, где нам суждено обитать» — музыка ночного города в исполнении поэтического дуэта.

Мария Ольшанская