Андрей Рождественский

«Дождик чертит линейку косую…»

(о публикациях «Черепахи на острове»)

Простите великодушно, но начну с «Записок кофейного секретаря».

Дядюшка лучше выдумать не мог, чем устроить колоссальные игрища с пространствами и языком. И если первая байка была еще в рамках, так сказать, хоть какого-то «приличия», то вторая темпами и диапазоном смысловой «нарезки» нарушает все устоявшиеся популяризаторские каноны. Потуги французских коллег в «Интеллектуальных уловках. Критика современной философии постмодерна» просто бледнеют перед интеллектуальной энергией колоссальной плотности, скапливающейся в зазорах между абзацами, как вода с водостоков в андерсеновских разливах «Стойкого оловянного солдатика». Куда там межгалактической «темной материи»! Дядюшка в буквальном смысле задирает языковую ткань, как включенный вентилятор — платье Мэрилин Монро. У меня есть подобного рода личный опыт, почерпнутый в кресле у дантиста, но там я просто не мог отвечать ввиду занятости рта разными предметами, а тут и рот свободен, а проговорить все равно не поспеваю. Если серьезно, то я поначалу достаточно скептически подходил к творчеству непрофессиональных литераторов на ниве языка. Есть ряд канонов, которые исподволь нарушаются. Это хорошо, по-моему, выразил Ричард Ф. Фейнман, когда рассказывал про их разоблачение на конкурсе в Париже, как профессиональных барабанщиков. Но потом я обнаружил довольно странную вещь: происходит другого рода литературная самоорганизация в шедеврах моих коллег — фазовый переход второго рода. Первооснователем такого литературного вторжения я бы назвал Экзюпери. Летчицкий ракурс обзора смыкается с выражением Бродского про город из окна бомбардировщика. И, конечно, совершенно уникальный случай — это случай близнецов Нильса Бора и Хорхе Борхеса от физики и литературы.

Кстати, все интереснее и интереснее становится с этой семантикой топологической, и дядюшкины, как бы так сказать, провоцирующие предложения на всякие словоблуды являются, порой, единственной путеводной нитью. И «танго втроем», мне кажется, состоялось. У каждого своя партия, а вместе получается большой многослойный пирог. Я думаю, что Ильфа с Петровым они «сделают». Их же трое, в конце концов. И как у Алисы — дальше все чудесатей и чудесатей…

Дядюшка ринулся во все тяжкие: отделять совесть от так называемой «жизненной практичности»… Кстати, капитализм, мне кажется, честнее со своим абсолютно наплевательским отношением к чистой науке, хотите — страдайте, никто вас в ваших страданиях ограничивать не собирается.

Буквально до слез растрогал «Гапон Гапонович» — что-то есть в нем «лукианское», но не того Лукиана, который в Древней Греции, а от Луки, который в пьесе «На дне» (в тогдашнем Нижнем, потом просто Горьком, хотя он теперь опять Нижний, но зато Новгород).

Тут я от одного чувства все никак отделаться не мог после публикации о Марине Басмановой, которая вошла в историю с Бродским, как Регина Ольсен с Кьеркегором, но, в отличие от нее, родила Бродскому сына. Пришлось даже бегло в очередной раз пересмотреть «Прогулки с Бродским» по Венеции и посвятить какое-то время любимому Бродским Одену с его пронзительным одиночеством. По Бродскому получается, что если тебя женский пол не повозил как следует «фейсом о тейбл» и забыл, причем, не в отместку, а просто так, от нечего делать, то и поэта из тебя большого не получится. Вот и Оден, к примеру, и сам Бродский, а Маяковский, Вера Инбер? Хочется спросить, как в песенке про мальчика под балконом — когда он будет есть и спать и все прочие дела делать?

Черепаший остров становится все ближе и ближе, когда тут же включаются и начинают шевелится, казалось бы, глубоко закопанные слои подсознания в его сухом, а потом мокром набрякшем песке. Балладу про английскую королеву Сергей Никитин с блеском разложил по двум «руладам», а то я все никак не мог прочитать в одной плоскости.

Совершенно пронзительна местами проза Бориса Лукьянчука, долгий след от первой сирени…

Честно сказать, мне очень трудно читать стихи. К прозе как-то быстрей подстраиваешься: вдох-выдох, шаг, еще шаг. Вровень как бы. А со стихами буквально черт ногу сломит.

Кстати, мне кажется, что основное достоинство поэзии заключается в «борхесовском ряде», который Мишель Фуко приводил, а дядюшка однажды цитировал — таком бесконтекстном, по причине отсутствия всякой общей платформы для этого смыслового ряда. Так вот, в поэзии несводимое, казалось бы, по связности смыслового поля, сводится воедино просто по форме или по рифме, то есть, чисто по словесным частотным атрибутам. Таким путем, я думаю, в основном и идет материализация мысли. Мы что-то формулируем бессознательно, а потом это как-то жить начинает, и оказывается, что там генетические цепочки всякие присутствуют, память поколений, культура общения и т.д. и т.п. То есть, чудо в очередной раз растоптали и развенчали. Сердце Данко запечатлелось в воображении где-то высоко над головами, на фоне восходящего неба, а смятый кровавый кусочек плоти в пыли, под ногами — какое отношение он имеет к тому, что в выси?

Как известно, без света нет ни пространства, ни жизни во времени и в пространстве. И вот протеины, которые внутри нас находятся, посредством света «беседуют» с небесными сферами с их музыкой. Так утверждает наука. Мы иногда отголоски этого диалога слухом своим улавливаем, если голову правильно наклоним, и в литературу тащим, в музыку, в живопись. Но здесь сплошная технология, или инженерия, недаром Стравинский говорил, что он инженер музыки. И вот я думаю, что эмоции, чувства — это тоже «технологии», и становится мне как-то совсем не по себе.

Сегодня как раз про Паустовского на Острове читал. Рассказ про форель не понравился. Я прошу прощения, но не буду притворяться. Это как наш маленький Матвей — когда мама за что-то стала выговаривать ему, он в ответ: «Вот папа придет с работы, я ему все расскажу!» Мама: «А ты молчи». Матвей: «А я не буду молчать, я не буду молчать!» Я тоже не буду молчать. Знаете, возможно, я слишком много хочу от литературы…

Часто говорят: «Не будем о грустном, граждане дорогие». А где ж тогда веселое-то взять? Оно ведь это грустное и есть, наизнанку только вывернутое. Паустовский — он, конечно, герой, как Александр Македонский, но стулья-то зачем ломать? Кстати, Петр I сказал про Карла XII: «Он, может, и Александр, да я не Дарий».

И о музыке на Острове. Мне кажется, что «Barbara» есть и в исполнении Ива Монтана. Музыка писалась, а слова проговаривались. «Остановись мгновенье — ты прекрасно». И здесь как Джулия Ламберт паузу — держи, сколько сил хватит. А чтобы продлить мгновение, надо его непрерывно «перекладывать», иначе ткань времен неудержимо рваться станет. И появляются новые лица, новые исполнители, иные языки…

Мимику лица определяют выражения, которые оно может принять даже в таком обрывочном диалоге:

— А?
— Нет, что Вы!
— А если?
— Ни в коем случае!
— А так?
— Стоит подумать.
— Или…
— Действуйте.

«Дождик чертит линейку косую, я на окнах твой профиль рисую…» Это я под впечатлениям от вашего острова продолжил. Очень интересно, что вы задумали.

Да, вы знаете, в 60х-70х годах могла произойти великая «встреча на Эльбе» физиков и лириков? Но не случилось, кончилось разладом, взаимными упреками и теорией хаоса, в конце концов. Математики обвиняли лингвистов, психологи обожглись на топологии, а так, казалось, хорошо начиналось — казалось, что круги от нашей оттепели пошли по Европе, дальше в Атлантику, в Штаты…

Я все дольше и дольше остаюсь на острове в обществе мудрой черепахи. Дядюшка раззадорил — тоже хочется как-то отметиться в теме о счастье. Нет, отнюдь не в контексте удовольствия с эндорфинами или без — это все-таки мелковато и, мне кажется, не жизненно, что ли. Счастье — это со-частье всего лишь. По Канту нет ничего более божественного, чем воссоединение созданного друг для друга. Тут даже не шаровая молния с бэта-распадом. Это в глубине, у околицы на задворках, там, где туман стелется, когда солнце село… Вот нарисовал Жюль Бастьен-Лепаж картину «Деревенская любовь», а повернется девушка — увидишь Царевну-Лебедь Врубеля. Вот счастье, вот права…

Послесловие редакции

«Честно сказать, мне очень трудно читать стихи», — написал Андрей.

28 апреля 1969 года, выступая в Комеди Франсез на литературном вечере, Жорж Жан Раймон Помпиду, французский государственный деятель, премьер-министр (1962—1968) и президент (1969—1974) Пятой республики, литературовед, преподаватель словесности и ценитель искусства, основатель парижского музея современного искусства — Центра Помпиду, а также составитель антологии французской поэзии, сказал:

«Обычно считается, что я занимаюсь политикой. Но, кроме того, я испытываю не только что вкус, но настоящую страсть к поэзии. И я задался следующим вопросом: не два ли человека живут во мне, как сказано в одном из псалмов? Один стремится к Богу, то есть к поэзии, а другой подвержен дьявольскому искушению, то есть политической деятельности? Или же можно утверждать, что поэзию и политику можно примирить?
Я прихожу к убеждению, что сходство между тем и другим поражает, и что разница заключается только в темпераменте. Одни рождаются для того, чтобы выражать, другие — чтобы действовать. Поэты и политики должны глубоко, интуитивно знать человека, его чувства и стремления. Но в то время как поэты излагают их с большим или меньшим талантом, политики стремятся более или менее удачно их удовлетворить. И поэтов, и политиков должно вести некоторое представление о смысле жизни, и, не побоюсь этого слова, жажда идеала. Но поэты выражают его, а политики стремятся достичь. Что касается поэтов, то все очевидно, но когда Александр отправился из Македонии, чтобы дойти до берегов Нила, Евфрата, Окса и Инда и умереть в Вавилоне, что направляло его, как не поэтическое видение своей судьбы?..»

«Антология французской поэзии» вышла в 1961 году в издательстве «Ашетт». Помимо самого отбора текстов, Жоржу Помпиду принадлежат в ней подробные комментарии. Любопытной особенностью антологии является раздел, куда входят не целые стихотворения, а выдающиеся строки разных поэтов, запомнившиеся составителю. Вот эта особенность восприятия поэзии меня поразила более всего — ведь сколько раз я говорила, что поэтом можно считать человека, написавшего одну-единственную строчку, свидетельствующую о поэтическом мироощущении человека, и кромсала чужие стихи, пытаясь извлечь такие строки не только из «простого камня», но даже из «глыбы мрамора».

«И поэтов, и политиков должно вести некоторое представление о смысле жизни…» — произнес Жорж Помпиду. Но существует еще одно интересное суждение, которое мне своими словами пересказал Борис Лукьянчук, узнав о содержании эссе:

«Если в стихах есть рифма — уберите рифму. Если в стихах есть сюжет — уберите сюжет. Если в стихах есть хоть бы какой-то смысл — уберите этот смысл. То, что останется, и будет поэзия».

Когда я готовила послесловие к эссе, мне случайно попалась на глаза книга Мишеля Уэльбека «Мир как супермаркет», а в этой книге глава «Абсурд как креативный фактор», в которой речь идет о работе Жана Коэна «Структура поэтического языка:

«… С давних пор я с удивлением стал замечать, что физики, поговорив с журналистом о разных там спектрах рассеяния, пространствах Гильберта, операторах Эрмита и других подобных вещах, которым обычно посвящены их публикации, всякий раз принимаются восхвалять язык поэзии. Не детективный роман, не додекафонию, нет, их интересует, их волнует именно поэзия. Я никак не мог понять — почему, пока не прочел Жана Коэна…»

Мария О.

В публикации использовано фото Олега Карпенко, г. Санкт-Петербург (Россия)